Лично я никогда не испытывал особого антагонизма к своей тёще, однако не могу не отметить, что чувства твоей бабушки порою брали верх над разумом…
Её отличительной чертой являлся Антисемитизм, стойкий и непримиримый. Вероятно, сказывались годы, поведённые в зажиточной Немецкой семье. Возможно, именно они сформировали её отношении ко всем этим Евреям. Люди как-то втягиваются разделять чувства окружающих...
Бывший декан Английского отделения Антонюк, который потерял должность в ходе своих партизанских рейдов (с карандашом, по ликвидации фамилий Близнюка и Гуревича в листах ватмана на стене), остался героем в её глазах. Её возмущало, что вокруг одни Евреи, а также возмущало безразличие её мужа к её возмущению по поводу эскалации Сионизма.
Сидит с газетой перед своим увесистым носом и, когда уже забудешь, о чём ему говорила, очнётся, чтобы сказать: «А? Ну да...». И опять зарылся носом в прессу. Опора в жизни, называется!
В своей непримиримой борьбе против Сионизма, она даже ходила на приём к новоназначенному ректору — открыть его глаза на вопиющее размножение колен Израилевых по всем факультетам.
(...до смешного доходит — пойти к ректору НГПИ, Одесскому Еврею Арвату, чтобы пожаловаться на засилье нежинских Евреев в институте Нежина!
“ Eine lächerlich Wasserkunst!.”
Или как там выразился Рильке?..)
Но жизнь не стояла на месте, живот у Иры рос, по нему уже начали ходить волны от твоих коленей и пяток. Довольно крепкие были пятки, мой нос это помнит.
И пришёл день, когда Ира испуганно сказала мне позвать её маму… Гаина Михайловна вошла в спальню.
— Что это, мама?
На безупречно гладкой статуэтной коже, внизу, под совсем уже большим животом наметились неровные бороздки
— Растяжки.
— Это пройдёт после родов?
Мать Иры хмуро опустила голову и промолчала…
~ ~ ~
Началась последняя экзаменационная сессия, но экзаменаторы, вместо вопросов, у Иры спрашивали зачётку и вписывали туда свои оценки…
Поздно вечером 14 июня, у Иры отошли воды, и мы пошли в роддом. Там очень удивились, что твоя мать явилась на роды пешком, отдали мне её одежду, а саму Иру увели в предродовую палату. Там я уже не мог её охранять...
Одежду я отнёс домой и вышел обратно. Метров за двести до роддома, у тротуара высилась туша КАМАЗа с потушенными фарами. Он не шевелился. Лишь три глаза мерцали красной злобой поверх его кабинки, гребень дракона.
При моём приближении, КАМАЗ вдруг резко скакнул вперёд. Поверх бордюра, из длинной лужи на дороге, взметнулась сеть шипящей грязной пены. Но я успел подпрыгнуть. Сеть промахнулась и, разочарованно кряхтя, сдохла. Я приземлился на мокрый тротуар.
Убирайся, грязный дракон! Пошёл в логово! Мне некогда с тобой возиться, в эту ночь дела есть поважнее.
КАМАЗ покорно уфырчал в сторону Красных Партизан...
В приёмной мне сказали, что роды будут утром, и я вышел.
Роддом состоял из длинного одноэтажного здания, вход с торца. Напротив середины боковой стены имелась круглая беседка из железных труб, пошире той стройбатовской, и без ямы в центре, для бычков.
Я зашёл под жесть крыши ажурного шатра, сел на брусья лавки, оцепившей круг бетона под ногами и, уперев спину в трубу бортика, начал ждать. Без Иры, мне слишком невыносимо в пустой узкой спальне у её родителей.
Запоздалая пара прошагала от ворот ко входу в роддом, вскоре мужчина, уже один, пошёл к воротам. Сталбыть не только мы пришли пешком, наверно, день такой.
Полная луна блистала высоко над роддомом… Я выкурил косяк, и она обернулось в мерцающий выход в конце длинного туннеля из тёмных пульсирующих стен.
Распахнутое окно родильной смотрело точно на беседку. Назначение палаты я вычислил, когда там вспыхнул свет, зачернённый мелкой сеткой от комаров, и в ночь рванулись вопли роженицы. Это не Ира кричала, голос не её. Наверное, из той пешей пары, которые после нас.
Когда комната снова смолкла, и свет угас, я пошёл в приёмную. А вдруг голос меняется при родах? Мне сказали, ещё не время...
Больше я не забивал; косяк, в начале вахты, остался единственным во всю ту ночь. Когда крики раздались по-новой, я узнал родной голос — это Ира!
Но вот всё и кончилось, и свет погашен, я пошёл в приёмную, но мне сказали, нет ещё, послали к окну предродовой с обратной, длинной стороны роддома.
Ира приподнялась до подоконника и посмотрела из-под приспущенных болью век вниз, не веря, что я тут до сих пор. Она сказала, чтоб я уходил, что роды будут в девять.
Откуда ей знать, что я охраняю её от этого мира с его КАМАЗными драконами, палаческими фельдшерицами: «Кердун на смене?»
— Нет.
Я ушёл в беседку… Там и сидел, и стискивал в ладонях дрожь своих плеч, насилу обороняясь от холода ночи, а тот всё прибывал.
Вдруг, в мутном предрассветном мраке, круг пола пересёк неясный чёрный шар, с белым цилиндром носа. И лишь когда он пропал в траве, я догадался — это ёжик был, застрявший мордочкой в стаканчик от мороженого.
Лучи невидимого солнца притронулись к высоким белым облакам, скоро уж согреюсь.
Из центра, в куполе шатра, нить тонкой паутины ринулась вниз, ускоряясь весом паука на её конце. Лишь только тот коснулся пола — воздушное пространство под куполом рассёк воробей, порхнувший в направлении, что указал стаканоносый ёжик. Паук последовал за ними.
(...я умею видеть знаки, но — вот же жалость! — читать их не обучен.
Паук, Птица, Ёж... Троица Волхвов?..)
В родильне снова кто-то закричал. Когда утихли крики, две женщины меня окликнули из-за вуали антикомариной сетки, чтобы подошёл.
У одной, в приподнятых руках — младенчик, что-то болтается между ножек.
«Сын»,— успел подумать я.
— Поздравляем с дочкой!
«Пупок»,— поправил я себя.
~ ~ ~
Тёща встретила меня улыбкой и поздравлениями, она уже успела позвонить в роддом.
Заняв у Тони денег, я рванулся на базар. Это была серьёзная банкнота в двадцать пять рублей, мельче не случилось у неё.
Я метался по базару — скупал букеты роз. Розы, мне нужны только розы, ничего кроме роз. До холостого щелчка полностью выпущенной обоймы в двадцать пять рублей.
Потом я поспешил в роддом с охапкою букетов. Одноногий инвалид на костылях, возле пятиэтажки тёщи, счастливо улыбнулся мне, он знал, куда я так спешу.
Медсестре в роддоме пришлось позвать ещё двух на помощь, чтоб занести цветы из приёмной в коридор за дверью. Позднее, Ира мне сказала, она ещё лежала на каталке там, и они укрыли розами всю простыню поверх неё, но ненадолго, потому что её увозили уже в палату, а туда цветы не разрешают…
Потом медсёстры с акушерками букеты поделили меж собой, один даже достался фельдшерице Кердун, что пришла утром заступать на смену. Неважно. Главное, что ты родилась.
"...миллион, миллион, миллион алых роз..."
вверх-скок