~ ~ ~
На неизмеримо краткую долю секунды я опередил его — усёк прежде чем он меня заметил. Взгляды впились один в другой, неотвратимо склещились. Точно такая же неотвратимость всё чётче проступала в нашем сближении по тротуару вдоль двухэтажной стены Профкома Отделения Пути. Никто в нашей взаимонасторожённой паре в подсказках не нуждался: что там дальше? Каждому кристально ясно — в живых останется только один. Или будет два трупа.
Боковым зрением отмечаю фигуры редких в этот час прохожих. Испуганно, торопливо и, словно сговорившись, спешат они очистить (пока ещё незримую) линию огня, — покинуть! покинуть! покинуть! — пространство между ним и мной.
Размеренно, неумолимо мы укорачиваем её — эту прямую линию. Мы сходимся. Шаг за шагом.
А вот и он — последний шаг, сокративший расстояние настолько, что предстоящий поединок стал уже смертельным, неизбежно...
Его рука метнулась к правому бедру, но только лишь достигли пальцы рукояти Смит-&-Вессона, как уже грянул гром выстрелов моего Кольта, слившихся в неудержимое стакатто… Если хочешь выжить в Конотопе, успевай вскинуть ствол первым.
Обе руки его хватаются за грудь, изрешечённую пулями .38 калибра. Рот распахнут болью. Нет, не заткнуть пробоин в грудной клетке. Кровь брызжет на асфальт. Шатаясь, он крючится над шеренгой безжалостно обкорнанных кустиков газона, поверх которых ему через мгновенье суждено рухнуть. В агонии...
Я сунул Кольт обратно в кобуру, он распрямился, и мы обнялись.
— Куба!
— Серый!
Прохожие обходят нас — всем есть куда идти шагать тротуара… Конечно да, это Куба. Лыбится золотом, сменившим зубы, утраченные в портовых драках дальних странствий, но это он — Куба.
— Как ты?
Странное дело — все меняются: толстеют, лысеют... кроме твоих корешей.
Всего лишь раз встретился глазами и — всё, ты уже не видишь шрамов, вставных зубов и прочих лишних мелочей в плавняке, нанесённом течением времени. Ты видишь своего друга Кубу, с кем на пару гонял на Сейм, на великах, или на Кандёбу, ходил в Детский сектор, объезжал «колбасу» трамвая. Только теперь Кубе есть что рассказать про жизнь, бороздящую Мировой океан...
~ ~ ~
Мы сидим у Кубы на хате. Старики его на работе, фарватер чист. Нашлось три яйца для яишницы, а в трёхлитровой банке прозрачно-убойного самогона корочки лимона дрейфуют чуть выше тропика Козерога. Мы пьём, закусываем, слушаем рассказы Морехода Кубы.
...в тот раз он опоздал из отпуска к отплытию, точнее, корабль вышел раньше срока. Так его почти на месяц приписали к самоходной барже, покуда подвернётся подходящее судно. Экипаж подобрался надёжный — он сам один. Но славные морские традиции свято блюлись на барже у дальней пристани в устье реки.
Стоя на мостике, он громко командовал: «Отдать швартовы!» Перебегал на пристань: «Есть отдать швартовы!» И — с кнехта отцеплялась петля троса. Потом обратная пробежка на мостик — отдать и исполнить команду «Малый вперёд!»...
Хха! Молодец, Куба! Это по-нашенски! Выпьем!
…а в иностранных портах есть специальные дома для отдыха моряков. Оборудованы не хуже люкс-отелей: ресторан, номера, бассейн. Ну дак, как токо Советские моряки нырнут в бассейн, вода, возле каждого — оба-на! — пошла пятнами. Они там, за бугром, чересчур развитые стали, добавляют какой-то химикат, и вода краснеет от контакта с мочой. Ну дак, а у наших же, сам знайиш, чуть в воду, первым делом — ссать… Карочи, теперь они из-за этого всю воду спускают, и в бассейн свежую льют, а Немцы битый час сидят за столиками над своим пивом, ждут: «Rusishe Schweinen!»
— Сами они свиньи! Фашистюги недобитые! Выппем!
...в Гонконге, а може в Таиланде. Наши пришвартовались, ну, сходили в город, идут на борт обратно. А в порту бригада грузчиков. Все тощие такие, живут же на одном рисе и морепродуктах. Наш боцман — два метра росту, одного докера за шкирки, хап, шутя так приподнял, как котёнка.
— Чё, брат? Так всю жизнь и пашешь, а? — Поставил, где брал, и пошёл дальше.
Так тот азиат не понял братской солидарности и широты души Славянской. Наперёд забегает, подпрыгнул «йа!» и боцмана кедой в нос. Так наши его потом полчаса на пирсе водой обливали, пока к жизни вернулся...
— И пральна! За Бруса Ли и Чеки Чана! Ппём!
...не! Ни-ни! Куба жениться и не думает. Они ж все бляди… Сухогруз на рейде, перед выходом в море. Капитанова жена на буксире подваливает платочком помахать. Счастливого плавания, милый! По пути обратно в гавань, рулевого и двух механиков, по очереди, чуть не заебла. В рубке буксира...
— За савбоду! За блядей! Выпыпь!
...из загранки так трудно уже товары провозить. На каждом судне у замполита не меньше пары сексотов. Ящик вискаря везёшь, и то — всýчат...
— Да ланна.. я не пойал… так на суддах замполит есть?
— Абзательна.
— Да я тада пусь лучче буду тока сухапуный крыс!
— Пральн! За крыс! Выйп!
Но я помнил, чётко, что шёл в аптеку, потому что мать просила принести ей лекарство, перед отъездом в Нежин. Поэтому я тепло простился с водоплавающим Кубой, хотя лимонные корки не скребли ещё дно банки в районе Южного полюса, а в сковороде поблескивали, кой-где, капли подсолнечного масла, не дотёртые хлебом насухо.
— Не! Не! Я зна! Сё бу ништяк!
~ ~ ~
За Переездом-Путепроводом я погрузился на трамвай в Город. Возле Универмага сошёл, чётко так, и двинул за угол. В аптеку. Где, мать объясняла, будет то самое лекарство.
Войдя в стеклянную дверь, я подошёл к прозрачной перегородке, и, на вопрос женщины в белом, вдохнул поглубже. Для ответа. Но тут вдруг понял, что если даже вспомню, как то лекарство называется, выговорить его или вообще хоть что-то, за пределами возможного. С обидой, я сделал поворот «кругом!», выдохнул и сокрушённо выбрел.
Несмотря ни на что площадь Мира я сумел пересечь, прежде чем понял, что готов, и переключился на автопилот моего ангела-хранителя.
Он меня направил во двор незнакомой пятиэтажки, выбрал нужный подъезд и проследил, чтоб я не сверзился на ступеньках лестницы в чужой подвал. Там он препроводил меня по бесконечно бетонному коридору именно туда, где рассеянный свет из приямка обнаружил кроватную сетку, опёртую к стене. Оставалось только опустить сетку на пол, лечь сверху и — вырубиться. Полушубок и шапка послужили спальником.
Проснувшись в почти негнущемся состоянии, я всё же успел на последнюю электричку до Нежина…
. .. .
Через неделю, на следующие выходные, я снова вызвался сходить в аптеку, если мать напомнит название лекарства, но она сказала, что нет, больше уже не надо...
вверх-скок
(....возвращаясь к широкоизвестному «Крёстному Отцу»…
С печалью замечаем, что в Американской литературе почти не осталось писателей — Сэлинджер, Пинчон (частично), Воллес и... обчёлся. Остальные превратились в сценаристов, кропающих мультяшные сюжеты и мыльно-оперные диалоги для сбыта в Голливуд.
Конечно нет! У меня и в мыслях нет кого-то упрекнуть! Ни-ни! Все мы одним миром мазаны, разнимся лишь в умении скрывать и глубже прятать наше стремление продать себя — да подороже! — той или иной модной индустрии. Вот почему, при всех моих персональных расхождениях с доктринами и практикой Христианства, я не могу не восхититься инструкцией М-ра И. Я. Христа: «Пусть тот, кто ни разу не ходил налево, станет зачинщиком в убийстве этой бляди».
Воззри же! Одной-единственной притчи из Евангелия достаточно, чтобы весь сброд рода людского, оптом, получил отпущение грехов на множество грядущих тысячелетий. Если внимательно читать.
Но существует ли альтернатива? Конечно и абсолютно — да. Она вся выразима словами похвалы самому себе за результат приложенных усилий: «А чё, так, в общем, вроде как ничё. Местами. Кой-де до хохота вставляло. И лет двенадцать срока скоротал».
Но каши, безусловно, из данной альтернативы не сварганишь. А насчёт нагреть руки, то и вовсе не сюда. Так что — ну их, заоблачные материи, идём на мягкую посадку, пристегните ремни безопасности — под крылом литература.
Оглянёмтесь-ка на Британца Моэма. В его рассказах, первый абзац — словно аккорд, вступление к фуге. В нём, среди случайных якобы деталей, рассыпаны узелки-зёрнышки, что вырастут в дальнейшее повествование, и в развязку с далёкими отголосками нот первого абзаца. Вот где мастерство ремесла! А у подёнщиков-голливудистов ремесло без мастерства. Отец мой сказал бы «тьфу!»
Пьюзо — ролевая модель для всё тех же и таких же, как он голливудописцев. Марио стал первым, кто отшматовал шестизначную сумму долларов за выстаранное изделие. Честь, хвала и зависть бухгалтерному первопроходцу! Однако «Крёстный Отец» страдает немочью общей всем боевичным бестселлерам: покуда герой борется за выживание в неблагоприятной, враждебно настроенной среде мафиозных кланов, читать ещё как-то можно, но вот пошла раздача слоников, то есть планомерное истребление плохих парней, вся вина которых лишь в том, что не менее плохие парни оказаться хитрожопее (так не честно! автор подсуживает!), интерес сникает, иссякает, испаряется. И, при всём респекте к мистеру Линкольну, впортреченному в зелень купюр, зево́та нападает.
Та же херня, что и с 19-й песней «Одиссеи» Гомера (?), где герой возвращается из долгих скитаний и мочит претендентов на его жену, одного за другим, с эстетически анатомическими подробностями о растекании мозгов из проломленных черепных коробок и расползании потрохов из вспоротых брюшнин.
Мне так и не удалось дочитать эту песнь, даже в добротном Украинском переводе, не из брезгливости, нет, просто скучно стало. И ведь казалось бы — где Гомер, а где монетизирование, но как совпали!..)