Манна небесная явилась в виде первокурсника МузПеда. В жёлтых ангельских кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, спустился он свыше — с тверди пятого этажа — на наш грешный третий, и протянул мне ключ от свободной комнаты в их коридоре. Аллилуйя!
Но почему? Ведь я ни о чём его не просил, и даже понятия не имел, что там есть эта комната. Что его побудило? Ну да, осенью я пару раз давал ему свою гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал??!!
(...в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои...
— ДА ТЫ КОГДА-НИБУДЬ ЗАТКНЁШЬСЯ УЖЕ НАХУЙ, В СВОЁМ ЁБАНОМ СПАЛЬНИКЕ?!.)
И всё... Ключ переключил меня и Надю на ночной образ жизни. Когда в коридорах уже по вечернему стихает шум жизни студенческой Общаги, мы поднимались на пятый этаж, а возвращались, к прощальному поцелую на третьем,— в серой тиши предрассветного сумрака.
Она опять превратилась в первокурсницу, типа как бы. И когда, в целях обучения, наш курс возили в Киев, на экскурсию в автобусе для интуристов, она тоже участвовала.
Молодой гид в том автобусе говорил исключительно на Английском: «Look to your left!.. Look to your right!..» Под конец экскурсии, он спросил есть ли у нас какие-то вопросы. К тому времени я до того втянулся быть иностранцем, что спросил: «Are you a Communist, Mr. Guide?»
Он не ожидал такой вопрос из захолустного Нежина, но всё же собрался и ответил: «I am a Candidate for the Communist Party Membership.»
— Okay, I see, Comrade Guide.
Потом мы Надей сидели в сквере на скамейке, в одном из тех крутых спусков к Хрещатику. Солнце ласково сияло в небе, вокруг него плавали пушистые облачка. Надя и я целовались долгими поцелуями. Рядом с нами сидел Игорь Рекун и печально крошил печенье стае разномастных голубей, что шумно толпились у наших ног на асфальте.
Надеюсь, Киев в тот день почувствовал, что он тоже — пусть и маленький, но — Париж...
~ ~ ~
(...отчего так невыносимо быть сексотом? Никого я не закладывал, и кагебист всякий раз лишь недовольно качал головой на мои доносы из двух предложений и нуля информации. И всё же ощущение, что пойман на крючок, стиснут обстоятельствами, из которых нет выхода, не исчезало, но, мешаясь со страхом, что меня раскроют, становилось источником постоянных терзаний: шестёрка, даже если и не капает, всё равно шестёрка.
С другой стороны, перед капитаном тоже как-то неудобно. Особенно после того, как я не уважил его зимой...)
В тот раз капитан попросил продать ему мой кожух, чтобы он в нём ходил на охоту. Короткий кожух из косматой рыже-чёрной овчины, отцовский кожух, ещё с Объекта. Кожух, на котором мы с Ольгой сидели на нашей свадьбе. Он был частью моего имиджа, вместе с "дипломатом" из чёрной пластмассы и полуцензурного клича в ответ на любые передряги с нестыковками: «А хули нам? Прорвёмся!»
Продать кожух, всё равно, что продать часть самого себя. Всё это капитану я не объяснял, ответил просто, что нет, не могу. Он не стал настаивать, возможно, это просто тест был — смогу ли я себя продать, хотя бы по частям.
Но в мае я осчастливил его по полной программе. Вознаградил за все те пустопорожние доносы, которые писались под его диктовку, что ничего, заслуживающего внимания, не замечено, и не произошло. Да, дважды в месяц он диктовал, чтобы бумаги с моим почерком, с подписью «Павел», скапливались у него в сейфе, и чтобы я всё глубже насаживался на их крюк...
Итак, в конце мая, прямиком с вокзала, Марик принёс в комнату свой восторг от новой игры, в которую на выходных он научился в Киеве. Называется «Игра в Партии», нам нужно попробовать и сами увидим, до чего завлекательная.
Мы с Фёдором оторвались от подкидного на покрывале его койки. Остролуцкий сел на свою, упёрся затылком в цифры карточных долгов на обоях, поджикнул зиппер своей спортивки, и Марик изложил правила.
Цель в том, чтобы переиграть историю заново. Начиная с лета 1917, до установления однопартийной системы. Старт берётся с момента, когда всё ещё были всякие Меньшевики, Эсеры, Анархисты и прочее такое. Каждый участник избирает себе партию по вкусу и старается переманить других игроков на свою сторону. Нет, вы попробуйте, и сами увидите — до чего интересно!
В Общаге, Комната 72 пользовалась не меньшей популярностью, чем общественный туалет по соседству с пивным баром, и каждого, кто заглянул туда в тот вечер, встречал радостный смех Марика, и зов поучаствовать в такой захватывающей ролевой игре.
Сам он, Илюша Липес и Остролуцкий, по общему национальному признаку, сперва назвались Бундом, но после скорого раскола переметнулись к Меньшевикам и Социал-демократам. Саша Нестерук зашёл и вышел, но на прощание встрепенул игриво свой чёрный шарф и — провозгласил анархию матерью порядка.
Мы с Фёдором объявили себя бойцами Крестьянской армии Нестора Махно, и пригрозили физической расправой любому агитатору, кто попытается отвлечь нас от подкидного. Полтавчанин Яков стал, «безсумнiвно», представителем Украинской Центральной рады. Дурачились недолго, но громко, как всегда...
На следующее утро никто и не вспоминал о шумной забаве и никогда б уже не вспомнил, если бы в тот день я сдуру не проболтался, на встрече с кагебистом.
Капитан подтянулся, сел стоймя и, вместо обычных двух строчек, выдоил из меня целую страницу, с именами находившихся в комнате и кто к какой партии примкнул. Ему не понравилась концовка моего доноса, что игра сдохла в тот же вечер, оттого что наскучила. Мне пришлось переписывать всю страницу, когда он отредактировал и вычеркнул эту информацию…
И понеслась!..
Студентов Английского отделения начали вызывать в КГБ для дачи показаний, даже тех, кто и не заходил в 72-ю в ту проклятую ночь. Их показания записывались — кто заходил потом? где сидел? почему примкнул к Эсерам? Кого-то вызывали повторно.
Ребята возвращались в Общагу с вытянутыми лицами, пересказывали ход дознания, тревожно обсуждали возможные последствия. При однопартийной системе, можно и не получить диплом после четырёх лет обучения.
Через три недели состоялось общее собрание Английского факультета, потому что Органы выявили нездоровые тенденции в студенческой среде. Собранию был представлен капитан КГБ, который зачитал список участников подрывной Игры в Партии.
Мне малость отлегло, когда прозвучала моя фамилия — не догадаются, что настучал я. Затем игроков начали выборочно вызывать к большой доске аудитории.
Липес сказал, что заходил абсолютно случайно, чайник искал, на поиски ушло лишь полминуты, он даже и вникнуть не успел, что там за игра вообще такая.
Киевлянин Сергей Нестеренко, без предупреждения, с места в карьер врубил декламацию из пьесы Шекспира:
"Romans! Countrymen! Lend me your ears!.."
Его призвали прекратить балаган и немедленно вернуться на место.
Ну а Яков Демьянко так даже и рад был случаю опереться локтями на ящик фанерной кафедры и строить логические силлогизмы, по случаю беспрецедентного случая, на изысканно вычурной Украинской мове.
Под занавес, Марик Новоселицкий предстал перед собранием, как зачинщик, и повинился, насколько ему жаль, что сразу не распознал всю вредность этой игры, и дал честное слово никогда больше в неё не играть.
~ ~ ~
По дороге в Общагу мне казалось — все косятся на меня и шепчутся за спиной.
Саша Остролуцкий, для снятия стресса, вызванного допросами в КГБ, выпил бутылку водки натощак, и его вырвало, но он успел выбежать в туалет.
Все доучились и получили свои дипломы. Капитан КГБ не смог раздуть пресловутую Игру в Партии до масштабов «врачей-отравителей», покусившихся на жизнь Вождя Всех Народов, Товарища Сталина своим лечением. Но он, несомненно, доказал своему руководству, что не зря получает жалование...
(...а я вот думаю до сих пор, что не зря приходил Серый в кочегарку стройбата, избить меня за стукачество. Просто он перепутал время, опередил события...)
Первый раз эта мысль пришла ко мне на прощальной встрече с капитаном КГБ за текущий учебный год. Он дал мне двадцать рублей и взял расписку, что я получил деньги за секретное сотрудничество. Блядь! Деньги были не серебром, и сумма тоже не совпадала, но две бумажные десятки жгли мне руки, хотелось поскорее уехать в Конотоп и обменять на дурь, всё…
Но и это не принесло успокоения. Я ехал на подножке трамвая № 3, смотрел на своё отражение в стекле сложенной вдвое двери (мне всегда нравилось: как оно меня отражает), а сейчас меня тянуло плюнуть в эту рожу. Зачем я исковеркал себе жизнь?
вверх-скок