Жомнир предупредил, что как Руководитель Практики, он не может мне поставить ничего выше «тройки», за хроническое отсутствие планов урока, написанных моей рукой. А я, со своей стороны, не мог себя заставить хотя бы списать эти ё… ну да, тут "э" должна быть… эфемерные план-конспекты у Игоря Рекуна, потому что физически не способен рассаживать куколок по крышке пианино.
Я попросил Жомнира не переживать и ставить что сможет. Мне всё это действительно было пое… то есть… я находил это лишённым смысла…
Когда на третьем этаже Старого Здания повесили результаты практики студентов четвёртого курса, рядом с Расписанием, я оказался единственным, у кого тройка. Жомнир всполошился и начал доказывать деканше, что это неправильно, и он не подразумевал во мне такую уникальность. Она неприступно посоветовала ему думать до заседания кафедры.
Текущая деканша старательно косила под Алису Фрейндлих из "Служебного Романа", но Мягков ей не подвернулся, и она осталась непоправимой бюрократкой. Хотя и в её персональном шкафу прятался скелет развода на почве половой несовместимости, потому что девушки АнглоФака не выдают непроверенную информацию.
Ладно, хватит о посторонних…
И наконец!.. Явление Главное! Все те же и… ТЫ!
~ ~ ~
Местом твоего зачатия послужила Общага и, понимаю, это выглядит нелогично — её четвёртый, а не третий этаж. Однако некоторые вещи (если не все) на роду написаны, и тут уж как говориться выбирать не приходится.
Место раздобыла Ира, поскольку на четвёртом этаже я получал доступ только в те комнаты, где играли в преферанс. А в комнате, о которой речь, жили девушки.
Незадолго до события, я ещё раз влюбился в Иру, но сначала положил конец полигамии. А как же иначе? Ведь только Ире я обязан спасительным уколом против гонореи.
Вот почему на четвёртый курс я приехал осознавшим и перекованным, о чём сухо оповестил Свету, при её поползновениях к прежней фамильярности. Мы остались лишь шапочным знакомством и праздным воспоминанием друг для друга…
И мною также возвращена была Марии книжка Бабеля, хоть я, зачем-то, выбрал для этого поздний час.
Она открыла дверь на лестничную площадку, в незастёгнутом халате поверх ночной сорочки.
Если предположить возможность временны́х сдвигов, то в тот момент, в её кровати, вполне мог лежать я и думать, ну, когда она уже спровадит этого придурка за дверью… Развивать эту теорию я не стал, сдал книгу, поблагодарил и ушёл...
И с той поры моя любовь принадлежала только Ире. Безраздельно. Тем более что я опять в неё влюбился.
Это произошло из-за случайной встречи на третьем этаже Старого Здания, в крыле ФилФака, где я уговорил Иру прогулять пару и, когда звонок, наконец-таки, заткнулся, мы украдкой поспешили, вдоль широкого пустого коридора, к боковой лестничной клетке. Там мы не пошли вниз, но свернули на ступени ведущие вверх, хотя в здании нет четвёртого этажа, и восхождение упирается в перегородку с запертой дверью на чердак.
Мы остановились посередине перегороженного лестничного марша и целовались там.
(...её классическая грудь, охваченная свитером плотной вязки из ниток оттенка речных водорослей — под стать её русалочьей причёске; шёлковая юбка на крепких бёдрах,— абстрактно тонкие штрихи белых гроздьев по чёрному полю — пошитая у портнихи Марии Антоновны, матери Ляльки; высокие Австрийские сапоги на танкетке; её глаза, улыбка; стройный белый лотарингский крест переплёта в высоком окне, у неё за спиной, полном лазурной сини яркого, как на полотнах эпохи Возрождения, неба; всплеск крыльев белых голубей за крестом — всё слилось в картину, которую я буду видеть и вспоминать всю жизнь...)
~ ~ ~
Но одни лишь воспоминания меня никак не устраивали, я на такое не подписывался, нет, я хотел оставить её себе, или остаться с нею, среди этой отчаянно невыразимой красоты. Поцелуи не помогли остановить мгновенье. И мне уже не оставалось выбора, кроме как влюбиться вновь.
Хоть в чём-то я, без вариантов, постоянен…
Тем же вечером, на лестнице в общаге, Ира дала мне ключ от комнаты ФизМатовок, чтоб я открыл и зашёл, а она придёт минуту погодя, в целях конспирации. Мы не включили свет. Это была койка у окна, с видом на берег Остра, неразличимый в темноте.
С Ирой, предохранение лежало на мне, то есть, это я следил за тем, чтоб вовремя убраться, во избежание абортов под наркозом или без. Но в тот вечер… ещё чуть-чуть!. я ведь контролирую!. е-щё!. секундочк… у-у-у!. опаньки... поздно… поезд ушёл...
Ты была в том же поезде, среди толкучки множества таких же точно попутчиков, просто оказалась малость пошустрее...
Ну а затем плавный переход к уже известной, отработанной схеме: как благородный человек, я обязан жениться. Уж я никак не вынес бы ещё один отчёт Иры об аборте под общим наркозом...
~ ~ ~
Когда Ира была ещё школьницей, она нашла колечко на мосту через Остёр. Обычное жёлтое колечко, какими торгуют киоски среди прочей бижутерии. Ира принесла его домой, и её мама, Гаина Михайловна, огорчилась и опечалилась, но ничего не сказала дочери…
Был ли брак Иры с разведённым мной мезальянсом?
Несомненно и неоспоримо. Самое беглое, поверхностное сравнение родительских пар, каждого из предстоящих молодожёнов, доказывает это с полнейшей очевидностью:
+----------------------------------------------------------------------------------+
Комплектовщица РемБазы
—vs.—
Преподавательница Немецкого языка Нежинского Государственного ордена Трудового Красного Знамени Педагогического Института имени Николая Васильевича Гоголя
+----------------------------------------------------------------------------------+
Слесарь РемБазы
—vs.—
Заместитель Директора Нежинского ХлебоКомбината
+----------------------------------------------------------------------------------+
Однако, фактор наличия тебя, пусть даже ещё нерождённой, смягчал кастовые предрассудки, которые, кстати говоря, давно упразднены Советским строем.
И, тем не менее, даже в эпоху развитого социализма в нашей стране, всё восставало и противилось нашему браку. И на протяжении всей предсвадебной поездки в Киев, мой зад был посажен на кол, в виде предупреждения зарвавшемуся парии.
Киев понадобился, чтобы в салонах для новобрачных отоварить талоны из ЗАГСа. Мне, заклеймённому паспортным штампом развода, никаких скидок на обручальное кольцо не полагалось, однако моя сестра Наташа пообещала одолжить мне узкое золотое колечко, которое носила, почему-то, на большом пальце руки.
Касаемо кола, то снаружи он не вытарчивал, однако причинял невыносимо острую боль в прямом проходе, и превращал мою походку в замедленное шарканье полупарализованного старца, или же молодого запорожца, насаженного было на кол, но вскоре ссаженного, к сожалению, обратно, по чуть опоздавшей амнистии: «Ой! Добыйте ж мэнэ, паны-браття!.»
Бедная Ира! О таком ли спутнике в салон для новобрачных мечтает любая девушка в своих заветных грёзах? Нет! И ещё раз отнюдь!
Ну а мне адские мýки, перенесённые в ту поездку, служат наглядно ощутимым напоминанием поучения Гераклита: не суйся в ту же реку, не то, ой, наплачется твоя задница!
Увы! Мудрость предыдущих поколений не делает нас мудрее, покуда мы не (цитируя известное письмо Запорожских казаков Султану Турции) «...сядем на ежа своею личной голой жопой».
Тем не менее, в Киеве невеста укомплектовалась полностью, а мне нашлись лишь коричневые туфли голландской фирмы «Topman». Обувка оказалась малость велика, но реалии эпохи дефицита приучили хватать любую подвернувшуюся под руку синицу, а месяц спустя я подарил туфли тестю. Пришлись как раз впору. Вот кого ради волочил я тот колючий кол!
Вскоре мне полегчало, и мы приступили к поискам костюма жениху. Прочесали универмаги крупных железнодорожных станций между Нежином и Киевом: Носовка, Кобыжчи, Бобровица — безрезультатно. Костюм сыскался лишь уже в Чернигове — вдали от электрифицированных магистралей,— и на мне сидел вполне прилично.
За неделю до свадьбы, я покинул Общагу и, вместе с моим «дипломатом», перешёл в трёхкомнатную квартиру родителей Иры…
~ ~ ~
Старший из четырёх их детей, Игорь, служил майором непонятных войск в городе Киев. Виктория, следующая за ним, жила в Чернигове и работала в городском музее.
Затем шла Тоня, которая по распределению, после окончания НГПИ, обучала Русскому языку и литературе детишек в Закарпатской деревушке, покуда местный хлопец Иван не добился (в простом и безыскусном стиле Бандеровца) от неё ответного чувства взаимности…
Не в силах преодолеть языковой барьер, он тёмным вечером постучал в дверь молодой учительницы, а когда та открыла, в грудь её упёрся ствол охотничьего ружья. (Безмолвный, но красноречивый код неподдельного чувства — будь моей или ничьей не будешь). Братья Ивана успели вовремя его обезоружить.
однако неподдельная глубина чувств молодого влюблённого тронула Тоню, что и дало ей шанс выжить среди красот Закарпатской природы. Она вышла за него замуж, родила пару милых деток, вернулась в Нежин и, вместе со всей своей молодой семьёй, жила в одной из двух узких спален трёхкомнатной квартиры своих родителей.
Для ночного отдыха, родители использовали раскладной диван-кровать, под стеной в гостиной комнате, которая являлась проходной в каждую из спален.
Напротив этой глухой стены, находилось широкое окно с тюлевой занавесью, отгородившей подоконник (и пару горшков захирелых алоэ на нём) от придвинутого к окну стола с громоздким ящиком телевизора по центру столешницы. За ней же (занавесью) скрывались спинки стульев, изобретательно втиснутых между столом и подоконником, чтобы не занимали места зря, пока не понадобятся.
Стулья — престижно-тёмная лакировка, коричневый плюш в обивке сидений — составляли общий гарнитур со столом, который, если снять с него электрический утюг, беспорядочный навал центральных газет, телевизор и клеёнку, в красную клетку по белому, тоже начинал лосниться лакировкой и, без пререканий, раскладывался для застолья на двенадцать персон.
В свободное от застолий время, гарнитурные стулья, которые не поместились под сложенный обратно стол, стояли в углах гостиной, обвешанные домашней одеждой и придавленные всё теми же газетами и прочей всячиной, что кладётся на пару минут и забывается, там, на пару месяцев.
В гостиной обитал также одёжный шкаф, с широким зеркалом в двери, и лакированный сервант со стопками посуды на двух полках, позади передвижных заслонок из прозрачного оргстекла, для предохранения от пыли. Оседлав сервант, «Неизвестная» Крамского, приопёршаяся рамкой на обои, высокомерно взирала из-под своего страусиного пера на весь этот бедлам, а также на переполох в «Сватовстве майора», повешенного на гвоздь в противоположной стене.
Балкона в квартире не было, благодаря её расположению на первом этаже, но имелась ниша-кладовка с дверцей из ДСП, в проходе из гостиной в спальню заселённую семьёй Тони.
Иру и меня, с "дипломатом", определили во вторую, более узкую спальню, чей дальний угол заполнял большой фанерный шифоньер, реликвия времён ХХ-го Съезда КПСС, а обветшалое трюмо на высоком столике под тюлевой попоной, ютилось в промежутке между дверью и подоконником.
Вдоль стены под висячим ковром, с почти таким же узором, как в ковре моих родителей, стояла двуспальная кровать для предстоящих молодожёнов…
Оставалось только пожениться.
вверх-скок