В день отъезда всё висело на волоске, точнее — на паутинке. Мне это сразу стало ясно, как только вышел в подъезд раскумариться, потому что в квартире я не курил даже и просто Беломор.
Паутинка свисала от криво иссохшего бруса поверх входной двери и довольно вертикально, — оттянутая книзу весом горелой спички, чей уцелевший конец захлестнулся паутинной петлёй. Неразличимая, она всё же была там. Без неё погорелице не на чем было б удавиться… Как долго продержится паутинка?
Прощелина между брусом и слоем штукатурки на стене, побеленной с тяп-ляпной небрежностью, служила свалкой использованных спичек. Именно туда их тщательно запихивал хитроумный аккуратист в моём лице. Да, я боролся за чистоту в подъезде с отсутствующей урной.
После того как Тонин пацанёнок сдал меня с поличным, разложив корм для канареек по кухонной табуретке, мне стало нечего терять в глазах сожителей по квартире. Тем более не колыхало, и оставалось абсолютно фиолетово, что в моих дымах унюшат мимопроходные соподъездники…
Теперь вот выяснилось, что она далеко не бездонна, эта щелевая свалка поверх бруса над головой... Но выдержит ли петля покойницу до моего отъезда?
В попытке обнадёжиться, я выглянул из тени перегретого подъезда во двор. В расплавленном от зноя небе проплывала эскадрилья чёрных воронов. Курс на юго-запад, строго, неукоснительно, крыло в крыло. Все, как один — планируют на неподвижных крыльях, — кому охота махать среди такой жарищи. Чёрные перьевые закрылки застыли врастопырку, чтоб обдувало. Горячий воздух шуршит между…
Получится ли прорваться?
~ ~ ~
Ира провожала меня на вокзал. Когда мы подошли к автобусной остановке, от ближней пятиэтажки, мне вслед взрыднула Алла Пугачёва, последним из своих хитов:
"Приезжай хоть на часок!.."
Моя ручная кладь необременительна: портфель со сборником рассказов Моэма на Английском (мягкая розовая обложка, Московское издательство «Просвещение»), к нему впридачу краденый «Dictionary...» Хорнби; школьная тетрадь в линейку, 12 листов, два из которых покрыты наброском перевода начальных абзацев рассказа «Дождь» (карандашный черновик с множеством исправлений); трудовая книжка (первая запись от 13 сентября 1971 г., сделана отделом кадров Конотопского Паровозо-Вагоноремонтного Завода); паспорт; военный билет; бритвенные принадлежности.
Спутником портфелю — синяя спортивная сумка с плечевым ремнём. В ней одна пара трусов, две майки, пара рубашек, джинсы и курка геолога, пошитая матерью из плотно-зелёного брезента.
. .. .
Поднявшись в электричку, я забросил поклажу на тонкие трубки багажной полки, тянущейся по-над всеми окнами вдоль вагона, и вернулся на перрон.
Ира нервничала, что двери вагона захлопнутся, и электричка уйдёт без меня. Поднявшись на одну ступеньку в тамбур, я стоял там, стиснув скользкий блеск никеля в поручне у двери: «Я кое-что оставил, на подоконнике спальни, пусть так там и будет, пока не приеду».
— Что это?
— Загляни — увидишь. Приеду за вами ровно через месяц.
— Как доедешь, сразу же позвони.
Это был последний вагон. По перрону подбежала старуха, о чём-то спрашивала меня, но я не слушал и не слышал, а только смотрел на Иру, пока не завопили вагонные динамики: «Осторожно! Двери закрываются!» И, зашипев, они отрезали меня от неё.
С лязгом, электричка дёрнулась, потянула плавнее и, набирая ход, застучала по рельсам в Киевском направлении…
. .. .
Накануне вечером мы с Ирой вышли отовариться. Универмаг уже был закрыт, но стеклянный киоск у него под боком ещё работал. Там сидела дебелая цыганка средних лет, у которой я купил новый станок для бритья, помазок, стоячее зеркало и пару небольших носовиков.
По полю каждого бежали волны тонких синих синусоид, символизируя море, а в центре — кружок, очерченный такой же тонкой, но уже красной линией. У одного в кружке кораблик с парусом, внутри другого — якорь.
Со мной в кармане уезжает парусник, а платок с якорем лежит на подоконнике. Когда приеду — совмещу кружок с кружком. Кораблик — на якорь. Это будет ритуал возвращения...
~ ~ ~
А когда совсем стемнело, тёща запаниковала вдруг, и начала меня тревожно уговаривать, что ехать никуда не надо, а билет на поезд Киев-Одесса всё ещё не поздно сдать обратно, в кассу предварительной продажи на вокзале.
Я чуть не ахху… ну, в общем… какая ещё сдача билетов! Ира и Тоня тоже подключились к разговору, и не хватало только тестя, срочно вызванного разгребать ЧП на ХлебоКомбинате.
Вклеившись взглядом в клетчатку клеёнки, задавленной телеящиком на столе, Гаина Михайловна невразумительно долдонила про слишком сложное положение, и что Ваня так вон и не смог пробиться…
Неделей раньше Тонин муж, Иван, отправился на родину в Закарпатье, но так и не доехал, вернувшись через день из Киева — я так и не врубился, что за дела ващще. Теперь он безвылазно отсиживался в спальне, со своими малолетними детьми.
. .. .
На тот момент, я уже просёк, что мир безнадёжно и безысходно увяз в непрекращающейся битве — однако между кем и кем? Вот в чём вопрос!
Она, конечно же, покрыта маскировочной сеткой жизни, для отвода глаз. Но сквозь поверхностный покров и дымовую завесу обыденности, я постепенно начал подмечать прогалы, нестыковки, тайные сигналы. Всё чаще случалось мне улавливать, когда рядом со мной кто-то вдруг проговорится (того не замечая) о чём-то запредельном, пребывающем за гранью обычной жизни, которую нам впаривают — настойчиво и так настырно — за реальную действительность.
От кого улавливал-то? Это про людей, что ли?
Ну, я пока не разобрался, не нашёл им другого погоняла…
Проговариваются? О чём конкретно? Как?
О вещах, которые нам привито видеть только от сих до сих и не микроном глубже.
...Ваня был отряжен эмиссаром… ему не удалось пробиться… а вы за кого?.. (пожар на ХлебоКомбинате лишь эпизод вселенской битвы)...
Кто на кого? Кто за кого?
Наипервейшая задача — собрать осколки обмолвок, отблики рассыпанных кусочков от головоломки, любые частицы истинной, подспудной реальности. Сложить их в нечто умопостижимое, но при этом не сбиться с курса, не заплутать в полунамёках на то, что есть на самом деле. Что таится в зауми, предваряющей все и всяческие надстройки...
~ ~ ~
Гроза разразилась за чёрным окном гостиной. Шум ринувшей сквозь ночь воды раз за разом покрывался грохотаньем грома, вслед за слепящими вспышками фехтовальных перехлёстов молний. Нестерпимо белый столб огня грянул посреди двора, точняк по будке трансформатора. Кромешная непроглядность сомкнулась вокруг.
Тоня ушла, наощупь, в спальню — успокоить детей и Ваню. Вскоре она вернулась, держа рукой горящую свечу.
В неверных бликах трепетного огонька, вдруг ясно различилось, что я говорю с Матерями. Да, да! Те самые, о которых слишком вскользь и с такой опаскою помянуто у Гёте…
Три Матери — вот они, тут: старая, но могучая; средняя, но многоопытная, и совсем начинающая — Ира. На неё нельзя рассчитывать, она ведь тоже.
Я должен убедить их, иначе ничего не выйдет.
С грозой, беснующейся снаружи, неосторожно подставляя свой профиль отражению свечи, мерцающей в чёрном стекле, я каким-то чудом смог-таки добиться позволения…
И уже под конец, их предводительница сбивчиво проговорила: «Если что-то случится, пойдёт не так… в совсем крайнем случае… обращайся к Главному...»
. .. .
Ночью ко мне явился вещий сон, в котором, я лёжал навзничь поверх больничной каталки, стараясь оставаться совсем незаметным в холодном флуоресцентном свете, что лился отовсюду из потолка и стен... Наверное, из пола тоже, но не помню, особо не присматривался ни к чему и, чтобы слиться со средой, глаза держал закрытыми, таясь изо всех сил… Ламп не было совсем, но всё тонуло в светоносной серости, не оставлявшей и малейшей тени, ни в какую сторону... Вокруг стояли кто-то, группой в белом... Один из них, позади моей головы, и потому не видно кто, произнёс утвердительно: «Если убрать жир, то может, и получится»... Даже не глядя, я знал, что сказавший — это тоже я... Неприметно, чтоб себя не выдать, и всё так же не открывая глаз, я скосил взгляд на свой живот лежащего на каталке, где сквозь прозрачность кожи различалась тонкая прослойка чего-то мягко жёлтого — тот самый жир, о котором только что говорилось...
~ ~ ~
Я вышел в тамбур вагона и взорвал косяк. В пыльном небе стекла автоматических дверей плыл табунчик морских коньков, подвернув хвосты колечком, каждый себе под брюшко. Они держались строго по ранжиру, шеренгой — от матёрой морской кобылицы до малого заключающего жеребёнка. Любители систематичности, не меньше чем те утерянные фигурки белых слоников.
Электричка наддала, перешла на громыхающий галоп, но облачков не смогла обойти...
В тамбур вышел мужик с рядочком медалей на груди его пиджака. Ветеран войны, уж он-то точно знал тогда, кто против кого.
Мы малость потрандели, не выдвигая особо отчётливых тезисов, из чистой дружелюбности, пока с очередной высокой платформы к нам не вшагнул мужик помоложе, с длинно-реечной вязанкой.
Он разделил нас этим типа пучком розог для порки древних римлян ликторами, не отходя от места преступления, и зашёл в вагон.
Ветеран вдруг смолк, испуганно уставившись в верхний угол тамбура, за моей спиной. Я точно знал, что угол пуст, но раз он углядел, значит что-то таки есть. Оставив орденоносца с его находкой, пусть уже сами разбираются, кто на кого, я вслед за ликтором шагнул в дверь вагона, потому что в окнах под багажной полкой уже набегали предместья Киева...
~ ~ ~
На вокзале я отнёс вещи в прохладу подземного лабиринта для хранения багажа. Вынырнув на поверхность, покрытую жаром привокзальной площади, я обогнул её до правого угла, где и скользнул в неприметный проход к длинным пролётам лестницы, нисходящей в глубокую лощину, на дне которой стояла столовая, куда Лёха Кузько когда-то приводил меня с Ольгой.
Но вот лестничный спуск, наконец-то, кончился, и я закурил косяк, но вскоре перестал затягиваться, потому что со стороны столовой навстречу мне топал взвод ментов. Так и пришлось променадить сквозь строй правоохраны, с косяком тлеющим меж пальцев праздношатающейся руки.
После столовой, я вернулся на вокзал для обхода. Стеклоглазых оказалось меньше, чем при ночном дозоре в Нежине, силами одного в поле воина. Вероятно, сказывалось время суток. Однако же и тут попадались. При моём приближении спешили сделать вид, что это они тут просто так, ну, типа обычных пассажиров, как и все.
Я поднялся на третий этаж, в комнату матери и ребёнка, объяснил вахтёрше, что через месяц буду проездом через их вокзал с женой и дочерью-младенцем, так что зашёл посмотреть условия. Ну, в общем, да, коридор тут вполне чист, спасибо...
У туалетов на первом этаже, молодой мент, с вызывающе фиолетовым фингалом, старательно отводил взгляд, хотя мы оба знали без подсказки, от и до, что фонарь под глазом ему привешен за мой пронос косяка через ментовский строй, и он, пострадавший во вселенской битве, мне это не простит до смертного одра включительно.
Потом, довольно продолжительно, я стоял столбом в зале ожидания на втором этаже. Передо мной расстилался необъятный стол «Союзпечать» под толстыми слоями всяческих газет, журналов, и писчебумажного товара. Но за всё время стояния, я смотрел исключительно на одну и ту же почтовую открытку с картинкой синего-пресинего неба.
Ждать пришлось долго, но вот за моей спиной раздались, наконец, шаги Почтительно расступившийся общевокзальный гул громадного зала, делал их достаточно различимыми.
Я всё так же не сводил с картинки глаз. Шаги остановились. На ярко синий цвет легла тёмная монетка, диаметром с радужку. Только тогда я развернулся вокруг своей оси, и ушёл не оглядываясь, — отныне никаким каузальным генам не удастся изменить цвет твоих глаз...
Уже посередине зала вокзальным репродукторам удалось-таки ко мне прорваться:
— Поезд Киев-Одесса отправляется от третьей платформы. Просим провожающих покинуть вагоны.
вверх-скок