самое-пресамое
финальное произведение

Она не делала тайны из своей беременности, и ещё на втором месяце заказала у Лялькиной матери элегантный широкий сарафан из коричневой ткани.

Однажды, уже по весне, она вышла из Общаги первой, пока я задержался с Двойкой в вестибюле.

Когда я вышел на крыльцо, Ира стояла возле угла здания и пререкалась со студентом БиоФака, свесившимся через подоконник на втором этаже. Неспособный понять смысл сарафана, борзо́й второкурсник пытался тупо подцепить незнакомку, и её отповедь его не образумила. На моё требование принести извинения даме, этот ублюдок из рода Дантеса ответил наглым отказом.

Пока я подымался в комнату салабона, ко мне примкнул Двойка, но там, помимо наглеца, оказались ещё трое. Последовала неразборчивая стычка с переменным успехом. К жильцам постоянно прибегало подкрепление, из соседних комнат. Вспоминается обрывок эпизода, когда я запрыгнул на чью-то койку, осаждённый группой стоящих на полу, их поединщик упорно подставлял свою тупую рожу под пинок моей туфли, но я воздержался — слишком уж явно он этого желал.

Вскоре я был сдёрнут на пол, повержен и завален телами трёх противоборцев, пытавшихся обездвижить меня своим общим весом. Из дальнего угла доносились звуки сопротивления Двойки превосходящим силам.

И вдруг дверь распахнулась — резко. На пороге стояла Ира, в руке зажат клинок линейки, короткой, деревянной, а поверх всего — её громкий вопль: «Я их всех перережу!»

Меня настолько оглаушил абсурд происходящего — пиратский боевой клич Иры, эта, невесть где ухваченная линейка, и ты у неё в животе, что я расхохотался, лёжа на полу. Присутствующие последовали моему примеру.

Невозможно всерьёз драться с тем, с кем только что смеялся заодно. Мне помогли подняться, и мы ушли...

~ ~ ~

Что как противостоять необратимости мгновения?

Вопрос, своей неразрешимостью заставил менять приоритеты. На первый план выдвинулась задача охранения.

Оберегать её в галдящей толкучке одевающихся студентов, противодействовать укусам ближайших подруг, с их змеино-раздвоенными жалами: «Приветик! У, какая ты сегодня уродина!» Гнать прочь страхи перед предстоящим — фельдшерица Кердун, в роддоме, такая грубая, все роженицы, ну, уже потом, на неё жалуются. И оборонять против совсем уж непонятного, но отрицательного Резус-фактора внутри неё самой…

Защищать от всего мира, что приготовился нанести удар, в любой момент, когда не ждёшь.

Поэтому я затаился и неотвязно следил за ним. Внимательно и напряжённо. Постоянно начеку. Такая позиция обрывала связь с Общагой, контакт с однокурсниками, отчуждала от института.

Только с Жомниром я продолжал общаться. Он стал научным руководителем моей курсовой работы "The Means of Irony in 'The Judgment Seat' Story by W. S. Maugham". Кроме того, он мне нужен был как средство, орудие, чтобы застолбить, отгородить в этом враждебно чуждом мире какое-то место для нас, Иры и меня.

Жомнир обещал «засватать» мои переводы в каком-то издательстве в Киеве, где у него есть связи. Но потребуется сборник из 20-25 рассказов на Украинском. Поэтому я продолжал приходить к нему домой, а он посмеивался, что его жена, Мария Антоновна, в меня влюбилась.

Они жили вдвоём в трёхкомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажки. Их дети уже выросли и отделились. Сыновья — в Россию, дочка — к мужу, но тоже в Нежине. Жомнирам хватало двух комнат, третью Александр Васильевич превратил в архивный кабинет: стол, стул и — стеллажи до потолка, из мощных досок, заваленных кипами картонных папок, книг, журналов, стопками бумаг.

Вся эта неразбериха выплёскивалась и громоздилась даже на подоконнике единственного на всю комнату окна без всяких штор… Мне нравился такой завидный хаос.

И мне понравилась его бесчеловечность, о которой поведала Ира…

В то время Жимниры жили ещё полным составом в пятиэтажке родителей Иры. Во время квартирного ремонта, он разделил площадь пола по числу членов семьи, покрасил квадратуру своей доли, опустил кисть в банку с водой, пожелал остальной семье трудовых успехов и — умыл руки...

Его жена, Мария Антоновна, бесшумная женщина с седыми до чистой белизны волосами, подарила мне книжку стихов Марины Цветаевой, и заставила полюбить её стихи. Прежде я думал, что поэтессы годятся лишь кружева плести из рифм. Марина не такая, она умеет, когда нужно, изнасиловать слово.

Мне живо вспомнились её стихи в электричке из Конотопа, потому что я продолжал туда ездить, хотя уже не каждую неделю, как прежде. Из чувства долга перед Леночкой.

Она всегда была хорошим ребёнком, и я даже любил её, по-своему. Просто никогда не умел тетешкать и сюсюкать. Больше чем минут на десять, меня не хватает…

В тамбуре вагона я курнул, а потом, неожиданно для самого себя, начал прощупывать отворот воротника в своём верблюжьем пальто. Даже не знаю зачем. И — точно: в самом уголке таилась длинная портновская игла, вонзённая между слоями ткани. Как же я намучился, пока её вытащил! Всё повторилось с таким же отворотом и напротив.

(...воткнута игла точь-в-точь как в той ранней поэме Цветаевой...)

Иглу за иглой выбросил я в прорези над стеклом в двери вагона, грохотавшего в сторону Нежина. Откуда они взялись? Воткнула ревнивая мать, как в той поэме? Или куплены вместе с пальто от Алёши? И (это уж вообще непостижимо!) что заставило меня их найти?

(...так много ещё вопросов, на которые мне не найти ответа. Никогда...)

Мои визиты к Жомнирам тревожили тёщу. Всего более она опасалась, что меня там угостят варёной колбасой. Ведь это угощение используют для превращения человека в зомби, как показал фильм "Матрица", снятый в Голливуде лет тридцать спустя.

Она не знала, что я — робот нового поколения, которое зомбируется и форматируется посредством печатного текста. А ничего, Гаина Михайловна, что Жомнир скормил мне книгу Гессе, у которого один абзац может тянуться полторы страницы?

~ ~ ~

Мои отношения с Гаиной Михайловной совпали полностью с традиционной схемой «тёща::зять» — всё, как предписано фольклором. Просто с поправкой на интеллигентность соотносящихся.

Поначалу всё катило душа в душу, но через неделю или около того, она вдруг начала застёгивать широкий отложной ворот своего халата большой булавкой. Халат для домашней носки, с глубоким вырезом, но я этого даже и не замечал, пока не появилась та булавка.

Преображение прикида лишило меня блаженного неведения, потому что между булавкой под горлом и верхней пуговицей на халате образовалась прореха, а любая щель, есессна, притягивает взгляд.

Я не стал интересоваться у её предыдущего зятя (Тониного мужа Ивана, из соседней спальни) наблюдался ли подобный симптом до моего появления в квартире родителей его жены, и с какой периодичностью. Однако пришлось держать свой взгляд на привязи. Хотя на что там смотреть? Женщина давно привяла...

~ ~ ~

Однажды нам довелось остаться наедине во всей квартире, Только она и я.

За окном темнело. Она стояла, заложив руки за спину, которая опиралась на зеркало в дверце шкафа. Из этой позы изливался ей рассказ мне, сидящему на диван-кровати, нераздвинутой, из-за не слишком позднего часа, как её увозили в Германию в товарном вагоне. Её и много других молодых девушек.

Стуча железом колёс о стыки рельсов, вагон пошатывал, всколыхивал свой живой груз. Страшила неизвестность — что же будет? — и очень хотелось пить. Некоторые девушки плакали...

Поезд остановился в поле. Охранники распахнули двери вагонов и что-то кричали, но тогда она не знала ещё Немецкий. В недалёкой ложбине протекал ручей, охранники жестами показали, что можно пройти к воде.

Они радостно бросились к ручью, пили, ополаскивали свои лица.

Вдруг раздались громкие крики, и застрочил автомат — одна из девушек пыталась убежать, и её убили. Обратно к вагонам всех провели мимо убитой. Она лежала на спине с открытыми глазами и была такая красивая и молодая…

Сумрак сгустился в комнате. Гаина Михайловна стояла, прижав ладони к стеклу туманно темневшего за её спиной зеркала, опустив голову над убитой красавицей. Сейчас она была там и чувствовала себя той, опечаленной, молодой Гаиной.

Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну, пережившую весь этот ужас, я хотел что-то сказать или сделать, только не знал что. Поэтому я поднялся с дивана и, молча, щёлкнул выключателем, чтобы сделать хоть что-нибудь.

Вспыхнувший среди висюлек люстры свет вмиг всё разбил. Вдребезги. Вместо испуганной девушки Гаины, у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и непрощающим, колючим взглядом из-под пряди крашеных волос. Кто просил меня разбивать чары?

Так я оказался традиционно неприемлемым зятем…

* * *