самое-пресамое
финальное произведение

Однажды, уже по весне, она вышла из Общаги первой, пока я задержался с Двойкой в вестибюле.

Когда я вышел на крыльцо, Ира стояла возле угла здания и пререкалась со студентом БиоФака, свесившимся через подоконник на втором этаже. Неспособный понять смысл сарафана, борзо́й второкурсник пытался тупо подцепить незнакомку, и её отповедь его не образумила. На моё требование принести извинения даме, этот ублюдок из рода Дантеса ответил наглым отказом.

Пока я подымался в комнату салабона, ко мне примкнул Двойка, но там помимо наглеца оказались ещё трое. Последовала неразборчивая стычка с переменным успехом. К жильцам постоянно прибегало подкрепление, из соседних комнат.

Вспоминается обрывок эпизода, когда я запрыгнул на чью-то койку, осаждённый группой стоящих на полу, их поединщик упорно подставлял свою тупую рожу под пинок моей туфли, но я воздержался — слишком уж явно он этого желал.

Вскоре я был сдёрнут на пол, повержен и завален телами трёх противоборцев, пытавшихся (и это им таки удалось) обездвижить меня своим общим весом. Из дальнего угла доносились звуки сопротивления Двойки превосходящим силам.

И вдруг дверь распахнулась — резко. На пороге — Ира, в руке стиснут клинок линейки, короткой, деревянной. Всё покрывает её громкий вопль: «Я их всех перережу!»

Меня настолько оглаушил абсурд происходящего — пиратский боевой клич Иры, эта, невесть где ухваченная линейка, и ты у неё в животе, что я расхохотался, распластанным на полу. Присутствующие последовали моему примеру.

Невозможно всерьёз драться с тем, с кем только что смеялся заодно. Мне помогли подняться, и мы ушли...

~ ~ ~

Но как бороться с необратимостью мгновений?

Неразрешимость вопроса вынудила менять приоритеты. На первый план выдвигалась задача охранения.

Оберегать её в галдящей толкучке одевающихся студентов, давать противоядие от укусов ближайших подруг, с их змеино-раздвоенными жалами: «Приветик! У, какая ты сегодня уродина!» Гнать прочь страхи перед предстоящим — фельдшерица Кердун, в роддоме, такая грубая, все роженицы, ну, уже потом, на неё жалуются. И оборонять против совсем уж непонятного, но отрицательного Резус-фактора внутри неё самой…

Защищать от всего мира, что приготовился нанести удар, в любой момент, когда не ждёшь.

Поэтому я затаился и неотвязно следил за ним. Внимательно и напряжённо. Постоянно начеку. Такая позиция обрывала связь с Общагой, контакт с однокурсниками, отчуждала от института.

. .. .

Только с Жомниром я продолжал общаться. Он стал научным руководителем моей курсовой работы «The Means of Irony in 'The Judgment Seat' Story by W. S. Maugham». Кроме того мне он был нужен как средство, орудие, чтобы застолбить, отгородить в этом враждебно чуждом мире какое-то место для нас, Иры и меня.

Жомнир обещал «засватать» мои переводы в каком-то издательстве в Киеве, где у него есть связи. Но потребуется сборник из 20-25 рассказов на Украинском. Поэтому я продолжал приходить к нему домой, а он посмеивался, что его жена, Мария Антоновна, в меня влюбилась.

. .. .

Они жили вдвоём в трёхкомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажки. Их дети уже выросли и отделились. Сыновья — в Россию, дочка — к мужу, но тоже в Нежине. Жомнирам хватало двух комнат, третью Александр Васильевич превратил в архивный кабинет: стол, стул и — стеллажи до потолка, из мощных досок, заваленных кипами картонных папок, книг, журналов, стопками бумаг.

Вся эта неразбериха выплёскивалась и громоздилась даже на подоконнике единственного на всю комнату окна без всяких штор. А кому заглядывать? Инопланетянам?

Мне нравился такой завидный хаос.

И мне понравилась его бесчеловечность, о которой рассказала Ира…

В то время Жомниры жили ещё полным составом в пятиэтажке родителей Иры. Во время квартирного ремонта, он разделил площадь пола по числу членов семьи, покрасил квадратуру своей доли, опустил кисть в банку с водой, пожелал остальной семье трудовых успехов и — умыл руки…

. .. .

Его жена, Мария Антоновна, бесшумная женщина с чисто белой сединой волос, подарила мне книжку стихов Марины Цветаевой, и заставила полюбить её стихи. Прежде я думал, что поэтессы годятся лишь кружева плести из рифм. Марина не такая, она умеет, когда нужно, изнасиловать слово.

Мне живо вспомнились её стихи в электричке из Конотопа, потому что я продолжал туда ездить, хотя уже не каждую неделю, как прежде. Из чувства долга перед Леночкой.

Она всегда была хорошим ребёнком, и я даже любил её, по-своему. Просто никогда не умел тетешкать и сюсюкать. Больше чем минут на десять, меня для детского общества не хватает…

В тамбуре вагона я курнул, а потом, неожиданно для самого себя, начал прощупывать отворот лацкана в своём верблюжьем пальто. Даже не знаю зачем.

И — точно: в самом уголке таилась длинная портновская игла, вонзённая между слоями ткани. Как же я намучился, пока её вытащил! Всё повторилось с таким же отворотом и напротив.

Иглу за иглой выбросил я в прорези над стеклом в двери вагона, что утадахкивал всё ближе к Нежину. Откуда они взялись? Воткнула ревнивая мать, как в той поэме? Или куплены вместе с пальто от Алёши? И (а это уж вообще непостижимо!) что заставило меня их найти?

~ ~ ~

Мои визиты к Жомнирам тревожили тёщу. Всего более она опасалась, что меня там угостят варёной колбасой. Именно это угощение применяют, чтобы превратить человека в зомби, как показал фильм «Матрица», снятый в Голливуде лет тридцать спустя. (Поэтому в нём зомбировали уже шоколадкой.)

Она не знала, что я — робот нового поколения. Мы форматируемся через печатный текст.

А ничего, Гаина Михайловна, что Жомнир скормил мне книгу Гессе, у которого один абзац может тянуться полторы страницы?

~ ~ ~

Мои отношения с Гаиной Михайловной идеально совпали с традиционной схемой «тёща::зять» — всё, как по писанному. Фольклор банкует. Ну, просто с поправкой на интеллигентность соотносящихся.

Поначалу всё катило душа в душу, однако через неделю или около того, она вдруг начала застёгивать широкий отложной ворот своего халата большой булавкой. Халат для домашней носки, с глубоким вырезом, но я этого даже и не замечал, пока не появилась та булавка.

Преображение прикида лишило меня блаженного неведения, потому что между булавкой под горлом и верхней пуговицей на халате образовалась прореха, а всякая щель, куда уж денешься, — притягивает взгляд.

Я не стал интересоваться у её предыдущего зятя (Тониного мужа Ивана, из соседней спальни) наблюдался ли подобный симптом до моего появления в квартире родителей его жены, и с какой периодичностью. Но взгляд пришлось держать на привязи. На всякий. Хотя на что там смотреть? Женщина давно привяла...

~ ~ ~

Один раз нам довелось остаться наедине, с глазу на глаз, без никого на всю квартиру, Только она и я.

За окном темнело. Она стояла, заложив руки за спину, которая опиралась на большое зеркало в дверце одёжного шкафа. Из такой позы лилась её повесть мне, сидящему на диван-кровати, нераздвинутой из-за не слишком ещё позднего часа, как увозили её в Германию в товарном вагоне. Её и много других молодых девушек.

Стуча железом колёс по стыкам рельс, вагон пошатывал и поколыхивал свой живой груз. Страшила неизвестность — что же будет? — и очень хотелось пить. Некоторые девушки плакали…

. .. .

Поезд остановился в поле. Охранники распахнули двери вагонов и что-то кричали, но в тот момент Немецкого она ещё не знала. В недалёкой ложбине протекал ручей, охранники жестами показали, что можно пройти к воде.

Они радостно бросились к ручью, пили, ополаскивали свои лица.

Вдруг раздались громкие крики, и застрочил автомат — одна из девушек пыталась убежать, и её убили. Обратно к вагонам всех провели мимо убитой. Она лежала на спине с открытыми глазами и была такая красивая и молодая…

. .. .

Сумрак сгустился в комнате. Гаина Михайловна стояла, прижав ладони к стеклу туманно темнеющего за её спиной зеркала, опустив голову над убитой красавицей. Сейчас она была там и чувствовала себя той опечаленной, молодой Гаиной.

Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну, пережившую весь этот ужас. Хотелось что-то сказать или сделать, только я не знал что. И тогда, поднявшись на ноги, я молча щёлкнул выключателем, чтобы сделать хоть что-нибудь.

Вспыхнувший среди висюлек люстры свет вмиг всё разбил. Вдребезги. Вместо испуганной девушки Гаины, у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и непрощающе колючим взглядом из-под пряди крашеных волос. Кто просил меня разбивать чары?

Так я оказался традиционной сволочью, как и положено зятю…

* * *