самое-пресамое
финальное произведение

Пирушки по месту жительства обходятся дешевле…

Пока Яков и Фёдор отряжены за Кальвадосом в плоских бутылках зарубежного вида, мы с Остролуцким заходим на кухню. На каждом этаже Общаги по две кухни, налево, при входе в коридор с любой из лестничных площадок.

В каждой кухне две газовых плиты, один кран над раковиной, а вдоль двух стен — три ряда ящиков, на уровне от пояса до головы. Похожи на автоматические камеры хранения на вокзале, только вместо железа склёпаны из прессованной фанеры… Мы чистим картошку на подоконнике. Много картошки.

У Саши спортивно-подтянутый вид, зиппер курточки вжикнут вверх до упора, висюлька бегунка элегантно болтается под подбородком. «Ладно, хватит. Теперь нарежем. Ты постой там у двери, просто обопрись Да, так… Посмотрим что тут у нас...»

Остролуцкий открывает дверцу одной из камер-хранительниц и выгружает кусище сливочного масла на преогромную сковороду. «О, а тут и лучок есть! Отлично...»

Он с такой элегантной лёгкостью проходится по ящикам, что мне не сразу доходит — это мы потрошим «торбы», они же запасы провизии, однофакультетниц. Так запросто и ловко, язык не повернётся назвать это воровством.

(...ну ладно, Сашу может оправдать полуголодное детство в детдоме. А мне-то как, после такого, смотреть в благородные глаза Робин Гуда?

Но всё-таки (при всех угрызениях раскаянной совести), я в жизни не ел ничего вкуснее той студенческой картошки на награбленном масле… А Кальвадос — пойло паршивое, им даже опохмеляться противно. Кубинский, наверное, закупили в виде братской помощи Острову Свободы, как и несладкий сахар из тростника...)

~ ~ ~

Жора Ильченко вернулся из Индии, где проработал год в Советском посольстве. Нужно быть очень прилежным студентом, чтобы в достаточной мере овладеть Английским для такой работы, проучившись два курса на АнглоФаке НГПИ. Возможно, имелись иные веские причины, в которые не хочу вдаваться. Как бы там ни было, Жора Ильченко вернулся,— доучиться и получить диплом с теми же, с кем поступал. Опять придётся поупражняться в прилежании.

С Жорой я не водил знакомства, а только видел издали — в коридорах Старого Здания.

Кудрявые волосы в спешной эмиграции с головы Жоры — (за прилежание тоже приходится платить) — по цвету совпадали с чернотой усов, которые охватывали и заодно подчёркивали яркую красноту губ.

Конечно же я ему завидовал — целый год в Индии! По АнглоФаку начали циркулировать книги, которые он там поднакупил, и когда мой однокурсник Игорь Рекун подружился с Жорой, я одолжил у Игоря книгу, которую он одолжил у Жоры. Сборник рассказов Вильяма Сомерсета Моэма, печатано Издательством Пингвин.

Читать рассказы оказалось трудно — столько там всяких заковырных слов. Мне даже пришлось взять "Большой Англо-Русский Словарь" Гальперина у моей одногруппницы Наташи Жабы (никаких кликух, нормальная Украинская фамилия, но в её случае только до ЗАГСа, могу поспорить).

В книге взятой у Игоря, взятой у Жоры, мне встретился совсем кратенький рассказик (страницы на две с чем-то), "Человек со Шрамом". Такая его малогабаритность подбила меня перевести рассказ на Русский, тем более, что с публикацией проблем нет — на третьем этаже Старого Здания, в углу напротив Лингафонного кабинета, висит лист ватмана, озаглавленный "Translator", где вклеены плотные ряды машинописных страниц студенческих переводов, бок о бок с Расписанием занятий всех четырёх курсов Английского отделения...

Рассказ хоть и короткий, но высветил самую суть всех тех Латино-Американских революционеров. У них ведь оно как — присваиваешь себе звание полковника или генерала, собираешь банду и начинаешь освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станешь диктатором.

Однако у кандидата в диктаторы в рассказе преждевременно закончились патроны, и его схватили вместе с бандой. На рассвете он, перед расстрелом, на минутку отошёл от стенки, где стоял в строю соратников, в ожидании предстоящего залпа, и обнял свою возлюбленную, которая подбежала проститься, получить прощальный поцелуй, а заодно и глубокий удар ножом в сонную артерию, потому что так сильно они любили друг друга. Alma de mi corazon!

Текущего диктатора, который приехал любоваться казнью, настолько восхитила такая страсть, что приказал вывести конкурента из строя, а когда остальных расстреляли, депортировал помилованного в соседнюю страну, тоже Латино-Американскую, где тот спивался и шакалил, под видом продажи лотерейных билетов по барам. Однажды в руках его вдруг лопнула бутылка и порезала лицо стеклом, чтоб оправдать название произведения.

Бесхитростный такой рассказик, без лишних завитушек. Однако Моэм мастак подать чёткие, до ощутимости, детали. Ёмко пишет этот сс… хмм… сын туманного Альбиона.

(...почти все Английские слова односложны (за исключением заимствованных из других языков), и предложение из таких коротких слов смахивает на пригоршню рассыпанного риса, но смыслов в них на полмешка. А в Русском — наоборот, слова, из-за своих приставок-суффиксов-окончаний — длинные, как спагетти или, может, нити паутины, из которых и выплетаешь о чём, собственно, речь...)

Стенной газетой заправлял, редактируя её же, преподаватель Теоретической грамматики или чего-то ещё такого, которое проходят на старших курсах АнглоФака, Александр Васильевич Жомнир. Ещё тот ходок!

(...нынче подобного индивида назвали бы неформалом, но в те времена это означало — диссидент, которого пока что не поймали...)

Внешне он больше смахивал на Украинского националиста, чем на диссидента, но всё равно непойманного, иначе фиг бы ему позволили преподавать в институте.

Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но те тут же спадали обратно на широкий лоб и кустистые брови. Плечи чуть вскинуты, словно готовятся принять мешок с картошкой, а в движениях — неуклюжесть, для культивирования которой требуется не один год. Весь такой из себя — пасечник или мельник с хутора, что пробурился в профессуру лингво-нейрохирургии… В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но оставляя своё средство передвижения под Берёзой, интеллектуально стреножил его замком за спицы.

Когда в широком коридоре возле Лингофонки, я подал Жомниру тонкую тетрадь с моим переводом, он пролистал пару страниц и на чересчур старательном Русском пояснил, что русскоязычные тексты не его специальность, потому-то "Translator" сплошь на Украинском, за исключением стихов...

Да, в моём школьном аттестате за Украинскую мову и литературу стоит «н/а», т.е., «не аттестован». Благодаря переезду в Конотоп уже отбыв половину школьного срока, я мог на законном основании не посещать уроки по данной дисциплине. А младшие переехали слишком рано для подобной привилегии. Тем не менее, спустя полмесяца жизни в Конотопе, я уже читал книги на Украинском. Поэтому всего через две недели, я огорошил Жомнира Украинской версией всё того же "Человека со шрамом".

Он встрепенулся, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов, стёр их в мельчайший порошок. Меня взбесила эта порка, но я видел, что он прав. Тем не менее послать всю эту шрамотень нах... хмм… все четыре стороны, я не мог. Не по причине уязвлённой гордости, а просто вошёл во вкус борьбы с упёртыми Славянскими словами, чтоб выразить ту малость, которую удалось уразуметь в Британском бисере языка Моэма. Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп...

~ ~ ~

Слухи — дошедшие до меня годом позже, будто приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный «дипломат» в прихожей, чтобы тут же отправиться по блядям, ничуть не беспокоясь, что жена моя, в моё отсутствие, гуляет регулярно и напропалую — были сильно преувеличены. На самом деле, мои отношения с Ольгой оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения. Кроме того раза с хронометражем...

Мой сожитель по комнате, Марик Новоселицкий, ни с того ни с сего, спросил меня про длительность моих половых актов с женой. Я навскидку назвал скромную цифру в десять-пятнадцать минут, вряд ли больше. Он стал насмехаться, что это полный трёп и мечты о невозможном, и мы поспорили…

Ольга не поняла зачем я притащил из кухни будильник в спальню, но я не стал пояснять…

Тот гад стоял на подоконнике, но так цокал мне по мозгам, что результат оказался плачевным. Вернувшись в воскресенье вечером в Общагу, я честно признался, что всё вылилось в жалкие пять минут. Марик расплылся в победной улыбке… Но в остальные разы всё было как надо — минуты теряли всякий смысл…

Перед этим мы шли в Лунатик и танцевали: медленные с глубоким чувством, проникновенно; а с переходом на быстрые давали себе волю и — отрывались по-полной. Она была хороша и так, и так.

Наблюдали пару драк на паркете — Лялька называл это гладиаторским боем быков — и покидали зал: передохнуть в неосвещённом библиотечном крыле.

Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой делились неспешным косяком, всё глубже вникая в аквариумную суть окружающего интерьера, а Ольга курила рядом свои сигареты с рыжим фильтром. Всё становилось ништяк, и мысли о стукачестве на Нежинский КГБ опускались на самое дно аквариума…

Так что супружеский долг я исполнял сполна, не отлынивал, и когда Ольга сказала, что беременна, а для аборта муж должен сдать стакан крови в больнице, я беспрекословно туда пошёл, хотя вроде ж предохранялся.

В кабинете переливания крови, меня обрядили в белые бахилы и сказали лечь на стол с холодной клеёнкой. Лёжа навзничь, я поразился выражению глаз двух кабинетных работниц. Вернее, отсутствию всяческого выражения — глаза подёрнуты стылой плёнкой, как у снулых рыб.

Они подступили ко мне с иглой на конце тонкого гибкого шланга, попытались проткнуть мне вену, чтобы кровь куда-то там стекала. Однако на каждую из их трёх попыток, упругая вена упрямо откатывалась из-под иглы, снова и снова сунутой мне под кожу.

Мёртвоглазые медсёстры то ли сжалились, то ли утратили веру в успех предприятия. Они поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, так что аборт обошёлся бесплатно... Всего лишь три дырки за бланк приглажено выхолощенных слов, как и в любой другой бумажке, любого другого госучереждения, или госоргана.

(...и шоб вы, хлопцы, знали — эти все органы, предназначены для питания работников органов, которые давным-давно уж обкатали свой заумнословный госсуржик, чтоб напускать тумана в самые простые вещи. Тут всего-то и надо: «за бесконтрольную еблю — штраф 250 мл крови». Точка.

И все заплесневелые вампиры усыхают нахер, от чёрной зависти, в своих дряблых сумерках...)

~ ~ ~

Наконец, он приподнял кустик правой брови и сказал, что это уже похоже на что-то, и оно пойдёт в следующий выпуск «Translator»’a.

А потом пришёл тот день, когда Фёдор и Яков, стоя возле многорядной расклейки машинописных страниц на листе ватмана, рядом с Расписанием, витиевато поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов, со столь неоспоримо украинским окончанием в его фамилии: Огольц-ОВ.

Жомнир без вычурностей отвечал — не его вина, когда такие щирi украинцы — Демьян-КО и Велич-КО не удосужились почухать свой зад, за все четыре года их учёбы на АнглоФаке...

* * *