самое-пресамое
финальное произведение

И опять она не пришла на обед. Я отправился в их комнату. Ира сидела одна и не хотела разговаривать. Я сел рядом на койку, взял её за руку...

Мне нравилась эта рука, и эти пальцы, длинные, а чем дальше от ладони — всё тоньше. Не нравились только беловатые шрамики на запястье, как от подростковой игры в самоубийство, но я никогда про них не спрашивал. И на этот раз спросил только что случилось.

Она расплакалась и сказала, что утром старший преп-надзиратель приходил на плантацию стыдить её. Сказал, недостойно для дочери преподавателя иметь что-то общее с таким женатым и пропащим, как я. Что он обязательно позвонит, и всё расскажет её матери, как только вернёмся в Нежин.

А что рассказывать-то? Какая мать-преподаватель?

— По Немец.. ко… муу...— и она разрыдалась снова.

— А, да пошли они! Идём со мной!

— Куда?

Как будто бы я знал — куда, но она согласилась, и мы пошли…

Сначала это было кукурузное поле, но не то, через которое пришлось кеды промочить, когда приехали, тут стебли намного короче и реже. Потом начался склон и другое, убранное поле, где мы вышли к большой уединённой скирде сена.

День был тёплый и ясный. Мы легли на сено, вывороченное из бока скирды, и так валялись, говорили, целовались. Мне хотелось открыть ей всю мою душу и даже признаться, что я анашист. И я ужасно хотел её, только солнце мешало...

Но с приближением вечера, уединённость пропала. Рядом со скирдой пролегла грунтовка, какие-то грузовики и мотоциклы начали по ней ездить, пялиться на её красный свитер...

Вернулись мы в темноте, и нас встретила Анна, которая дожидалась между двух общежитий — предупредить, что в комнате засада. Ещё она сказала, что старший преп-надзиратель тоже приходил в комнату, орал, что Ира и я прогуливаем работу, но нас видели за селом, и что деканаты наших факультетов будут поставлены в известность, а институтский ректорат, займётся таким кричащим нарушением дисциплины.

По ходу сводки новостей, Оля, Вера и Ян тоже собрались из темноты и начали держать совет: что делать?

Ян всё качал головой и повторял, уже не совсем по-Чешски, что «так ни ест харашо». Оля прикрикнула на него, что молчал бы уж, а лучше бы сходил в столовую за едой для нас, потому что только ему там откроют… Олю он понимал без перевода и скоро вернулся с газетным свёртком для гонимых «миловици». Я и не знал, что я такой голодный.

Тем временем, девушки на раз-два составили план кампании угнетённых студентов против препов-притеснителей. Мы с Ирой пойдём в Борзну, откуда Вера родом, и переночуем в хате её родителей. Утром Ира уедет в Нежин, как будто два дня назад, а я вернусь в Большевик, как будто приезжаю из Конотопа и без понятия, что тут за дела, вообще...

Чех Ян вывел нас за околицу и благословил: «миловат, миловици миловат!», и мы вышли в ночь...

Ночь выдалась тёмной и ветреной, а дорога сплошь в колдобинах, и длиннее, чем 10 километров, про которые говорила Вера. Ира очень устала. Под конец я даже понёс её на закорках, как Гоголевский Хома Брут оседлавшую его ведьму, от одного столба электролинии до следующего, рядом с обочиной.

Ире уже приходилось гостить в хате Веры, и она нашла её даже посреди ночи. Мать Веры постелила нам на полу в гостиной, и обещала разбудить Иру к семичасовому автобусу на Нежин.

Мы легли и, на моё объятие, Ира сказала, что она слишком устала и ей рано вставать. Через минуту она уже спала, а я ещё долго не мог — сна ни в одном глазу. Просто лежал и злорадно лыбился в темноту, что так мы сделали этого придурка надзирателя… Нечем крыть? Нет туза? На вот хуй — протри глаза!

Когда я утром проснулся, Ира уже уехала, и брат Веры, он же Моцарт, отвёз меня в Большевик на своей «Яве». Студенты и преподаватели как раз выходили из столовой и мотоцикл, неспешно треща мотором, провёз меня вдоль толпы, как триумфатора. Кое-какой долбоёб стоял, отвесив челюсть, а глазами чуть стёкла из своих очков не вышиб…

Правда, Моцарт разочаровался, когда на его вопрос я ответил, что на полу в их гостиной у меня с Ирой ничего не было...

~ ~ ~

Она долго не приезжала из Нежина, и я опять пошёл на поводу у имиджа, навязанного мне обществом…

Трое мужиков приехали из Борзны проложить полдюймовую трубу водопровода, в траншее по колено. Я мимо проходил, ну и помог, от нечего делать. Мужики расчувствовались и достали водку, но без закуси. Нашли какую-то старую кухонную клеёнку, под Вишней разостлали и уселись, а ноги в траншею поопускали, для удобства. Прикончили бутылку.

А тут старший преп-надзиратель нагрянул, засвидетельствовать рецидив — вместо работы беспробудно пьянствую. Завёл свою обычную шарманку: ну, погоди! Вот, вернёмся в Нежин!

Пока молодой из рабочих в сельмаг за добавкой наведался, я прогулялся до плантации. Девушки с моего курса выступать начали, что я своих не замечаю, только с ФилФаковками знаюсь. Я ответил, что с детства рос Славянофилом, и Аглицкие говяды до пят меня не вставляют. Короче — ФилФак for ever!

Тут меня мужики к траншее позвали. Мы кончили вдогонную бутылку, на этот раз под пару пряников, и я отключился, на той же клеёнке-самобранке. Вроде как фирменный десерт заведения, под Вишней…

Впоследствии, старший преподаватель, в своей обвинительной речи, особый упор делал, что возвращаясь с плантации, студентам пришлось наблюдать меня в таком неприглядно сервированном виде. И хотя расстояние от дороги до Вишни составляло метров пять, мне всё равно стыдно было это слушать. Но это уж потом...

Через три дня Вера поехала в Борзну, и я тоже залез в кузов — позвонить от неё Ире в Нежин.

— Привет.

— Привет.

— Ты как?

— Ничего.

— Ты… ну… приезжай, а? Я тут… это… песню тебе написал...

Ну а что ещё взять с меня такого? Хотя на деле, не песню я написал, а только лишь переделку на Русский популярной тогда It's raining, it's pouring (you might be sorry).

Замполит наверняка бы не одобрил, что опять про дождь, бля, но так в оригинале было, а аккорды у песни классные...

Возвращались мы с Верой пешком, но не по дороге, а через поля, коротким путём, который она знала. Там в одном месте рядом с тропой квадратная яма попалась, вроде как от бывшей землянки, вся зелёной травой заросла, густая такая, с мелкими листиками, прям тебе ковёр.

Мы зашли туда передохнуть. Вера девушка красивая — черноволосая смуглянка с правильными чертами лица, а характером — бой-девка, решительная и деловая. Когда ей надоело, что я всё только про Иру говорю, мы дальше пошли. На выходе из землянки, я заметил в траве конфетные фантики, похоже, то был местный дом свиданий, где я никак не оправдал свой имидж…

Спустя несколько лет, Ира мне рассказывала, что в один из длинных Большевицких вечеров, до того как я к ним прибился, они устроили шаманские танцы за закрытыми дверями. Вера прицепила колбасу и пару луковиц на штаны своей спортивки, так и выплясывала: у! У!

(...эти смуглые Славянки любому секс-шопу форы дадут, в чём и кроется разгадка музыки Стравинского...)

* * *