Нет худа без добра, но ещё меньше добра без худа. Не успел я нарадоваться, что отчисление просвистало мимо, а уже снова хомутают меня впрягаться в постылую лямку — кагебист помаячил газеткой: явиться для доклада и дальнейших инструкций.
На секретной встрече выяснилось, что я в их конторе по рукам пошёл. Капитан за его героизм и бдительность, проявленные с пресечением Игры в Партии, получил повышение из Нежинского захолустья в стольный град Киев. Радость бурлила в нём по ходу приёма-сдачи производственного инвентаря, меня, то есть, своему преемнику.
Сменщик оказался чернявый, молодой, только что выпущенный каким-то институтом Чернигова. В том вузе, среди прочих факультетов, имелось Историческое отделение, где ковались партийные кадры. После того отделения не приходится отрабатывать свой диплом, а получаешь должность, как минимум в райкоме партии, и — расти хоть в Члены Политбюро ЦК КПСС, если печень выдюжит весь алкоголь, необходимый для карьерного роста, а позвоночник наделён счастливым даром правильно принимать гибкую позицию под любым текущим руководством.
Но не каждому под силу закончить элитарное Отделение. Два студента с ФилФака НГПИ перевелись туда, а через месяц плюнули на все радужные перспективы и вернулись обратно. Муштра на спец Отделении, как в кадетском училище. Когда лектор входит в аудиторию, нужно встать по стойке "смирно", иначе староста курса, такой же студент, вызверится на тебя не хуже, чем "фазан" на "салагу".
А в общежитии все по струнке ходят, и следят друг за другом, чтобы, чуть что — всучить вышестоящим. Ведь райком райкому рознь, может оказаться в занюханном райцентре, а может и в каком-то из районов столичного города. Классический пример борьбы за выживание — чем больше выживешь других, тем труднее тебя выжить…
Этот молодой чернявый ходил в длинном кожухе, и на мой полушубок не зарился. И был куда романтичнее повышенного капитана или, может, не успел ещё облениться.
Во всяком случае, секретные встречи со мной назначались в различных городских учреждениях. То в ЗАГС позовёт, когда тот закрыт уже после рабочего дня, то в Туристическое Бюро приглашает. Однажды на кухне пустой квартиры на четвёртом этаже пятиэтажки, недалеко от главной площади.
На ту явку он привёл своего нового начальника. Когда-то таких красавцев называли «интересный мужчина» — стрижка "бобриком" седых волос над моложавым загорелым лицом, сразу чувствуется Европейская лакировка. Из Венгрии его за что-то там турнули, в застойное Отечество, тут и возник в нём интерес к "шестёрке", через которого предшественник его вознёсся в Киев.
Однако послужить и для него трамплином я уже не мог. Кончились игривые времена, этого дерьма я уже нахлебался вдоволь.
Чернявый чуть не плакал от моего неизменного доноса, что нынешняя студенческая молодёжь — это застойно аморфная масса, безразличная ко всему, кроме наличия сала в их «торбах».
Но и ему помощи от меня не предвиделось, потому что я, в одностороннем порядке, завязал сотрудничество и перестал стучать на студентов. А ему, неуёмному, так уж хотелось что-нибудь нарыть, ну хоть что-то. От рьяности, он даже подослал своего секретного сотрудника в Комнату 72, на случай, если я двойной агент и у меня под койкой подпольная типография.
Конечно, этот сексот мне не представился, как стукач с рабочим псевдонимом «Вовчик», но я его всё равно вычислил. Нормальный ФизМатовец меня попросит, чтоб я подтянул его по Английскому? При моём-то имидже? То-то и оно.
А этот умник начал гнать мне дуру, что данная идея подсказана ему не юным кагебистом, а нашим проживанием в одном и то же общежитии. Ну конечно, Вован! Нет проблем!
И вот он приходит, я гостеприимно предоставляю ему сидячее место на койке первокурсника, и называю номер упражнения из учебника, с которым он явился для отвода глаз. Сексот приступает к исполнению задания. Теперь я могу вернуться за стол, играть дальше начатую «пульку» в преферанс. Ну и что, спрашивается, он украдкой запишет, для доклада чернявому? «Семь треф», «вист», «пас», «мизер»?
В те беззаботные времена, Минздрав ещё не докатился штамповать угрозы на пачках сигарет, и табачный дым вольготно плавал по 72-й, свиваясь в многослойные клубы. Некурящий «шестёрка» убедился на собственной шкуре, что стукачество — опасно для здоровья. С него хватило всего пары уроков, чтобы железно удостоверить — да, студенчество беспробудно аморфно: всего две копейки за вист.
Однако упёртый молодой, в какой-то момент продиктовал мне донос на Жомнира. Меня сбило с толку отсутствие малейшего компромата, просто, что в такой-то день, в такой-то час Жомнир выходил из Лингафонного кабинета. Всё. Точка.
Ну Лингафонка это не явочная квартира, там слишком людно. Помимо лаборантки с её столом, ещё и куча первокурсников сидят, за стеклом в дверях кабинок, попугаят записанные на плёнку тексты Meet the Parkers, из наушников на своих головах.
С любой стороны неподходящее место для разжигания Украинского национализма. Но слишком поздно мне дошло, что диктант ему понадобился, когда пронюхал о моих визитах домой к Жомниру, потому что я так и не завязал с переводами для «Translator»'a. Такая бумажка всегда пригодиться может: «Почерк узнаёте, Александр Васильевич?»
Моим последним заданием стал контакт с Американцами. Тогда в Киеве проходила 10-дневная Сельскохозяйственная Выставка США, инструкция предписывала мне посетить её, и завести знакомство хоть с кем-нибудь из выставочного персонала.
Я прихватил с собою Славика, и мы махнули электричкой в Киев, а дальше троллейбусами — до территории Республиканской ВДНХ, где заокеанские товарищи проводили это мероприятие, в жестяном ангаре внушительной наружности.
Американец, а тем более живьём, в те времена являлся экзотикой, так что толкучка на ту выставку оказалась погуще, чем в Мавзолей Ленина на Красной Площади в Москве или в передвижной зверинец, воскресным днём в Конотопе.
Внутри, под гнутыми стропилами арочной крыши, над волнами толпы парил чёрно-белый Джимми Картер, как бы ведущий Ангарного Шоу, с наилучшими пожеланиями Советскому Народу, белым по чёрному.
А течение несло тебя дальше, змеясь меж турникетов и барьерчиков, которые, поблескивая, рассекали пространство на отсеки по обе стороны от основного русла, чтобы в тихих заводях отдыхали лакированные трактора, косилки, сеялки, картинки фермерского счастья...
Смотрю — в загородке из тех же барьеров, свинья надувная, да вся такая симпатяшка, на боках цветы нарисованы, большие, в стиле мультика Битлз "Yellow Submarine". А и рядом с тем психоделическим созданием девушка стоит, но живая. Не совсем в моём вкусе, если не знать, что Американка, во второй раз и не глянешь даже.
В общем, стоит там и попискивает, как заведённая: «This is a piglet! This is a piglet!»
Глаза обалдело распахнуты, но ничего не различают, а служат лишь, чтоб отражать в своей остекленелости толпу, которая не первый час уж валит мимо, как Ниагарский водопад, без отклика на её призыв, без мало-мальски привычного лица. Жалко её стало, ну и притормозил я возле той клетушки со свинюшкой:
— Hey, girl,— грю. — Call it "porosyonok".
— This is a piglet! This is a piglet!
(...в ту пору две великие державы не доросли ещё до диалога...)
Вышли мы со Славиком и раскумарились на промозглом весеннем ветру, что гулял вокруг гигантского Ангара. А как вернулись в Нежин, я чернявому донёс, что эти Американцы слишком интровертны для контакта. Он понял, что на "интровертных", как и на "аморфных" карьеру не построить и — закручинился...
Та невыполнимая миссия оказалась последней потому, что вскоре я вырыл яму, в которую не преминул упасть…
Чернявый кагебист меня уже вконец достал своими домогательствами написать донос, а не играть с порядком слов и предложений. И тут подвернулось самое оно — и ему в радость, и мирным гражданам не в убыток…
В институтской читалке, на втором этаже Нового Корпуса, я перелистывал биографию Богдана Хмельницкого, и на одной странице увидал пометку, культурно, карандашиком: «Богдан Хмельницкий предатель Украинского народа». Вот этот карандаш я и заложил в следующем доносе.
Как он окрылился весь! Назвать пособника воссоединения России с Украиной предателем — тут так и пёрло махровым Украинским национализмом.
— А страница, какая?
— Ну, где-то в середине.
В общем, книгу арестовали, выявили подрывную страницу и, на следующей секретной встрече:
— А это ты в книге писал.
— Что?!
— Почерк твой, вот что. Лучше сам, по-хорошему признайся.— И начинает угрожать мне полномасштабной экспертизой.
Две недели спустя, начал объяснять, что буква «а» у карандаша — очень на мою похожа, но чуть-чуть другая, так ему графолог говорил. Но — что характерно — даже не извинился.
Короче, я типа обиделся и перестал ходить на эти гадостные свиданки, сколько бы он ни семафорил своей газеткой. А при случайных встречах в городском транспорте, его поползновения к общению упирались в безразличную незаинтересованность пассажира, которого спутали с кем-то посторонним.
Ему, похоже, дошло, что от такого сексота прибыли, как от пары тузов в прикупе, когда объявляешь шалый "мизер", без оглядки на лишние "дырки" на руках, и отвял. Так, в архивах КГБ прекратили скапливаться доносы с моим почерком, подписанные «Павлом», о чём я ни разу не пожалел. Особой любви между мной и органами никогда не было...
вверх-скок