План неизбежности разлуки с Конотопом возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется, и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов, вознесённых на металлические мачты над влажным отблеском натруженных рельсов товарной станции.
Своды штольни много выше тех, что на шахте «Дофиновка», и сама она шире, а вместо узкоколейки — мощные колеи раздваиваются в ней, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей, заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, увязанная и сваленная навалом всякая всячина.
Погромыхивая на стрелках, катят с длинной сортировочной горки вагоны, в одиночку и сцепками, чтоб отыскать нужную колею и уткнуться в будущих попутчиков. На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, вопли репродукторов о формирующихся и готовых составах...
Но это всё творится в одной гигантской штольне... Выдержит ли кровля натиск ночи?
~ ~ ~
В ту осеннюю ночь, я привычно пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, направляясь к пролому в ограде ПМС-119. И уже заранее, я ёжился и негодовал на то, какая там сейчас начнётся грязь и лужи. Вот уж и надпись по серому бетону плит стены. Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров идущих мимо поездов, при свете дня:
Конотоп — город трезвенников
Неотвязный свет прожекторов фиксирует мою тень на стену. Скользя по ограждению всё дальше, силуэт утрачивает контрастность, потряхивая, прощально, полями шляпы, и вот уже — проглочен чёрной дырой пролома…
Не накопил в сберкассе на машину времени? А и хрен с ней, ходи пешком сквозь все эпохи. Четыре шага до портала и, вслед за своей пропавшей тенью, я окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах…
— Софокл! Эсхил!
Опаньки! Похоже, шагнул я слишком широко, и проскочил по самую античность, так выходит?..
— Эсхил!— хрипло надрывается чёрная тень, едва различимая в слякотной мгле ПМСных задворков, шагах в двадцати от чёрной дыры.
Моя, что ли? Нет, эта чуть ниже и покруглее. И на ней кепка, кожаное пальто.
— Чё встал? Тебя звали? Бутта понятие имеешь про Софокла.
— Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.
Он икнул и, чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.
— Ты кто?— пахнуло винище.
— Прохожий... А вас что привело сюда?
Он словно и не услыхал вопроса.
— Софокл… Эсхил…— умильно вторил самому себе.— Да, да… Эсхил… Аристофан! А ещё?
— Ну ещё Еврипид.
— Точно! Еврипид!— со слезой воскликнул он и, следом, выстонал всё с той же самозабвенностью, — Софоо-о-кл…
~ ~ ~
Мы стояли друг напротив друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот.
Санчо смолк и горестно понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу.
Проклятье, Санчо! У меня ведь поднято забрало…
— Художник я, — сокрушённо признался он, вновь поднимая голову, — а сюда на два месяца.
Опять кивает клювом…
На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей… Теперь я знаю, чья вдохновенная кисть творила ту несмываемую надпись на заборе…
Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться. И бисер есть, да метать не перед кем…
Нет, надо уходить… туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где высится заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты, и имена забытых мудрецов…
План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?
Ну, во-первых, туда, где тепло — хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы…
Крым не подходит — горы мелковаты, к тому же он занят Ольгой. Следуя карте, палец скользит к следующему морю. Баку? Какая разница…
~ ~ ~
Получив отпуск, причитающийся мне от строительного цеха «Мотордетали», я написал заявление на расчёт. Но, прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце. Обещание, данное мною трём незнакомцам в ресторане вокзала — наведаться в город Львов…
Чем ближе к Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор, с вертикалями колонн высоких тёмных Смерек-Елей, однако под вечер довёз таки до места назначения…
В ячейке камеры хранения, я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка. По городу пройдусь налегке, в своей агентурной шляпе.
Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц, мощённых булыжником. Недаром именно здесь снималась 4-серийная Советская экранизация "Трёх мушкетёров". Просто следовало проявлять внимание, чтобы трамвайные пути не попадали в кадр.
Никаким видом транспорта для передвижения по Львову, я не воспользовался, а пошёл пешком…
Куда? К Оперному театру, разумеется. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам и приставать к прохожим: «А вы, случайно, не проезжали через Конотоп, два года назад, после того, как откинулись с Зоны?»
Ничего подобного в планах не стояло. У меня клёпки на месте. Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправлялся ровно в полночь…
Оперный театр Львова — просто загляденье, настоящий дворец; молодцы, построившие его Поляки. Однако насчёт приятности, то фиг я угадал —там шла опера современного композитора, из местных классиков.
Творение в стиле «поедят!» знакомило слушателя с историей крестьянских волнениях в середине XVI-го века. Однако назвался груздем — полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.
Вернувшись к полуночи на вокзал, я открыл ячейку камеры хранения, и расстегнул стоявший в ней портфель. Мягким, плавным движением, я положил шляпу внутрь ячейки, а на свою голову плотно насадил серую кепку толстого сукна.
Затем я застегнул портфель, достал его из камеры и нежно прикрыл дверцу, да ещё и хмыкнул, представив недоумение следующего пользователя, который распахнёт её и упрётся взглядом в одинокую шляпу. Без головы. Иди, и — думай, чтó подумать…
~ ~ ~
Вернувшись в Конотоп, я принялся наносить прощальные визиты — к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На-Семь-Ветров, вот только на Декабристов 13 не пошёл. Всё-таки я полудурок…
Наташа, на прощанье, сделал мне богатый подарок — новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.
Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но те меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.
Нежинский ЗАГС, в свою очередь, потребовал справку из Конотопского народного суда, где расторгался наш брак.
— Послушайте,— сказал я,— у вас уже записано, что она со мною развелась. Поставьте мне штамп на основании её развода, и дело с концом.
— Такой записи нет. Она к нам не обращалась.
Вот так они меня оглоушили. Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно…
Мотаясь электричками, туда-сюда, я думал: опояшется ли экватор километражем, наезженным мною в поездах? Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?
Наверное, чтобы добавить остроты́ ощущений в свои отношения с другими. Типа как бы по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу, пока он в отъезде.
А потом я вдруг понял, отчего мне всегда нравилась сцена финального прощания Д'Aртаньяна с Рошфором, в романе "Двадцать Лет Спустя":
— Иди, старый дьявол,— с грустной улыбкой произнёс Д’Артаньян, глядя вслед удалявшемуся Рошфору. — Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции…
Я понял, что Констанция — это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе. Констанция — это мы, когда ещё мучили друг друга своей глупой любовью…
Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино на "Фанфана-Тюльпана", только в этой роли был уже Ален Делон.
В парке мы покормили лебедей, бросали им с высокого моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.
Она проводила меня на вокзал, и расплакалась на прощанье. Красивая, на мать похожа, только волосы, как у меня…
вверх-скок