Первого сентября, на торжественной линейке вокруг унылого бюста Гоголя, между Старым Зданием и Новым Корпусом, ректор института, как всегда, объявил, что занятия начинаются для всех, кроме студентов вторых и третьих курсов, которые поедут в сёла со своей шефской помощью. Студенты вторых и третьих курсов всех отделений, как всегда, прокричали «ура!»
На следующее утро, колонна из двух больших автобусов, с грузом второкурсников, отвезла их по Московской трассе до райцентра Борзна, а оттуда свернула на ухабистую грунтовку в сторону села Большевик. Однако непролазность грязи заключительного километра оказалась непреодолимой.
Студенты и полдюжины преподавателей-надсмотрщиков сошли на обочину и, друг за другом, потянулись — хаотично, не соблюдая хоть какой-то интервал — по мокрой, после дождя, тропе, что прорезала, не менее мокрую и тоже зелёную, чащу кукурузных стеблей. Они шагали в село, где им предстояло трудиться на уборке хмеля.
Практически все, поголовно, в колонне недовезённых, тащили неброские, но увесистые «торбы» — груботканые сумки с провизией, прихваченной из дому.
Моя же ноша меня не слишком напрягала — гитара, грифом поперёк плеча, да курево в кармане. Так что, незапланированная прогулка была бы в кайф, если бы не промокали кеды. А остальное всё ништяк, в натуре.
Вон, хотя бы тот красный свитер и синие джинсы, в чёрных резиновых сапогах, а всё увенчано косынкой с козырьком. Пыхтят, совместно волоча свою персональную «торбу». Трудолюбивые. От сапог и я б не отказался, да и остальное вполне даже по делу...
(...порою удивляюсь сам себе, чуть попадётся особь с волосами длинней, чем у меня, а бёдра шире и круглее и — всё: спёкся. Я побеждён, повержен, покорён, лапки кверху — и готов сдаться на милость победительницы...)
— Девушка! Сапоги у вас какой размер? 45?
Надменный взгляд через плечо: «46-й».
Подкат, конечно, не ахти. Не клеится среди этой сырости, однако хоть ответила. Обгоняя, я обернулся улыбнуться неприступно недовольному лицу и пошёл дальше, потому что нет у меня привычки подмигивать девушкам, пусть и говорят, что им это нравится...
~ ~ ~
Село Большевик оказалось одной широкой и пустой улицей из десятка хат и каких-то неразборчивых строений, задёрнутых глубиной промозгло серого тумана, позади больших деревьев с увесистыми каплями, которые листва их изредка роняла на дорогу.
Прибывшие зашли в одноэтажную столовую и без того набитую давящим сумраком ненастья за низкими окнами. Длинные столы в древней иссеченной клеёнке и заткнутое фанеркой окно раздатки подтверждали назначении комнаты.
После долгих переговоров преп-надсмотрщиков с местным руководством, студенты приступили к пребыванию в селе…
Пара деревянных двухэтажек, поделённых внутри на четырёхкоечные пеналы, достались студенткам. Студентов же разместили в общем зале на втором этаже клуба, тоже деревянного. Каждому выдали матрас с подушкой, армейское одеяло, и пару простыней.
Со скаткой постельных принадлежностей под правою рукой и с гитарой в левой, я взошёл на второй этаж клуба, где и впечатлился, глубоко, дизайном общей спальни.
Обширный настил из дощатых щитов создавал щемяще знакомый пейзаж, вроде как — загремел на переполненную «губу» на месяц. Около тридцати матрасов уже покрывали настил, бок-о-бок, так что в дальнейшем каждый шеф должен был вползать на четвереньках, стартуя от конца матраса, в изножье своего ложа отдохновения.
К счастью, возле входной двери остался незанятым рослый бильярдный стол, чьё неравномерно поблёкшее (но некогда зелёное) сукно орнаментировали ассиметричные ножевые раны. Заняв его под свою постель, я не блатовал и пахана из себя не строил, а просто обратил внимание, что буквально каждый бильярдный шар — на полочках их сбора на стене, был жестоко выщерблен, и это превращало весь набор в бесполезную коллекцию яблочных огрызков.
Самое богатое воображение забуксует и откажется представлять возможность игры этим сбродом жадно надкусанных калек, что превращало стол в бесплодную часть унылой декорации.
На этом основании, около месяца я спал в четырёх метрах от коммунального лежбища на нарах, и на полметра выше привычного мне уровня залегания. Зато никто не храпел мне в оба уха сразу.
Ширина стола позволила поместить рядом с матрасом обломок лакированного кия, из-за циркуляции в студенческой среде зловещих слухов о враждебности настроений местной молодёжи к понавезённым городским…
Кормили нас трижды в день. Студенты воротили носы и издавали всхрюки отвращения, но мне их театральщина казалась слабой — хавка достаточно хавабельная, как и повсюду.
Утром следующего дня, после завтрака, мы вышли собирать хмель, чьи многостебельные жгуты взбирались на трёхметровую высоту — к проволоке, специально натянутой для них над полем.
Густые гирлянды переплетённых стеблей, подобные живым колоннам тёмно-зелёной листвы, следовало сдёрнуть наземь и обобрать гроздья мягких, бледно-зелёных шишечек. Наполнив шишечками мелкую корзину с двумя ручками (да, как шайка в бане, но не жестяная) их высыпали в ящик на весах.
Преп-надзиратель записывал в блокнот доставленные тобою килограммы, для предстоящего начисления зарплаты, минус плата за ночлег и кормёжку. Но расценки на кило собранного урожая, своею мизерностью, тут же укладывали весь трудовой энтузиазм наповал... Навыки элементарной арифметики иногда мешают чувствовать себя счастливым.
Конечно, имело место стимулирующее воздействие звонкой молодой разноголосицы задорных возгласов над полем и таких разнообразных, но в равной мере притягательных (каждая по своему), форм институток с разных факультетов.
Однако мои, привыкшие к металлу лома и вибрации гитарных струн, пальцы тормозились на такой, по-Китайски кропотливо-крестьянской работе. Мой первый день на плантации хмеля стал также и последним, 2 в 1, если кто понимает.
~ ~ ~
В дальнейшем, я исполнял различные работы: раза два ездил в райцентр на погрузку продовольствия для столовой, и настилал пол на ферме из всяких горбылей и прочих обрезков, и пилил дрова для местной жительницы, в обмен на непроглядно мутный самогон… и я также… ещё… ну может, это и всё… но не так уж и мало, вообще-то.
Хмелеуборщики заработали по сорок рублей в тот месяц. Пара студентов, которые пристроились в сушилку, по сто с чем-то, а я за все свои шефские труды получил двенадцать рублей с копейками, в кассе института, когда уже вернулись в Нежин. Скорее всего, деньги были заработаны в те три дня, что я пилил и приколачивал доски над навозными хлябями земельного пола обобществлённой фермы.
Один раз, от резкого удара молотком, навозная жижа цвиркнула в щель меж горбылей, прямо мне в лицо, а корова из соседнего стойла покосилась на меня левым глазом и ухмыльнулась с таким довольным видом, что теперь я точно знаю — эти скотины не настолько тупые, какими прикидываются.
Фактически, моё основное занятие на ферме сосредоточилось на игре в подкидного с тремя местными мужиками. Моя фотографическая колода карт (вполне пристойные чёрно-белые виды голых девушек) приводила их в кататонический ступор... уж так они глубокомысленно вникали: шо за карта им пришла... невыносимо долго обдумывали каждый свой ход, и сокрушённо отрывали, подбрасывая или отбиваясь, каждую красотку от корневища своего сердца. Это был трудоёмкий процесс.
(...нынче эра поменялась и такие же колоды карт, но уже в цвете, продаются в привокзальных киосках...)
Один из пристроившихся в сушилку студентов, рыжий Гриша с БиоФака, тоже играл со мной в подкидного, после работы. Он страстно хотел выиграть. Азартный парень нашёл даже обычную колоду карт, вместо моей пегой галереи, но школа Якова Демьянко приносила свои плоды, и под конец месяца он проиграл мне ящик водки, ровно двадцать пять бутылок.
Однако, памятуя детдомовскую мудрость Саши Остролуцкого, что синица в руке лучше неба в алмазах, в наш последний день в хмелесовхозе, я сказал огненнокудрому Грише, что одна бутылка на месте спишет весь его долг, и он радостно побежал в сельский магазин, а то бы я и того не видел.
вверх-скок