Через неделю я поехал в Нежин, на выпускной четвёртого курса, как обещал Наде. Вечер проходил в зале торжеств на первом этаже столовой. Надя была там самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, словно невеста на своей свадьбе, только в розовом.
В конце, все вышли на берег Остра позади Общаги и разожгли костёр из толстых тетрадей с конспектами лекций, которые писали все эти четыре года. Фёдор с Яковом не вносили свой вклад в костёр, во-1-х, я никогда не замечал у них чего-то похожего на конспект, а к тому же, на выпускной они не приехали.
Светила полная луна, костёр пожирал националистически жовто-блакитними языками пламени страницы, когда-то таких очень нужных, записей. Бывшие студенты, разобщённо и молча, глазели в огонь, каждый уже сам по себе, без одногруппников и однокурсников.
Охватив костёр своей орбитой, в тёмных зарослях высокой травы, широкими кругами бродил преподаватель теоретической грамматики. Он был карлик — всем по пояс, но говорили, что очень умный. Одна из выпускниц, самая неказистая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать в село, куда её распределили отрабатывать свой диплом. Она и сама была из села, так что знала, от чего отказывается, делая такой выбор...
Для нашей прощальной брачной ночи, мы с Надей поднялись в её комнату, где были даже занавесочки на окнах. Мы прощались и засыпали, потом просыпались и снова прощались: и брассом, и кролем, и по-собачьи, и на спине, и вольным стилем… Когда бледный свет начинающегося утра начал просачиваться сквозь занавесочки, она потянулась за первым минетом в своей жизни, но я устало отстранился. Пусть её завтрашнему мужу хоть в чём-то достанется быть первым. Всем нам — компашке рогатиков — надо делиться друг с другом, по-братски...
~ ~ ~
Когда мужику нехрен делать, он всегда найдёт, во что впрячься. Хата на Декабристов 13, не скупясь, давала, чем заполнить досуг, и отец напланировал реконструкцию инфраструктуры: выложить кирпичом земляной погреб под кухней, заменить забор и ворота, построить летний душ рядом с сараем, утеплить туалет в огороде, вымостить дорожки кирпичом, чтобы грязь не месить после каждого ливня. Летом мужик беспросветно занят…
Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке. Он жил рядом с Площадью Мира, в квартале пятиэтажек из красного кирпича, между кинотеатром Мир и Универмагом, рядом со «Снежинкой», павильоном мороженого.
Отец его в годы молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующего поколения блатняков. По возвращении с Зоны, они умилённо вспоминали, как Лялькин стары́й являлся на их суд в пиджаке поверх майки, давал напутственные наставления: шоб и там держали хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно выводился ментурой из зала...
Его я не застал. Однако тёща, Лялькина бабка, всё ещё жила отшельницей в спальне с видом на руберойд в крыше «Снежинки». Спальную комнату она делила с дряхлой, но злобной болонкой Бебой, а также с дочерью своей, Марией Антоновной, матерью Рабентуса и Ляльки.
Лялька сменил своего пахана, насчёт моральной поддержки хлопцам, когда подзалетят. На суды их он не приходил, однако знал, когда, кого отправляют в места лишения свободы, и приходил на вокзал попрощаться через решётку прицепного спецвагона, он же "столыпин"…
Балкон гостиной комнаты Лялькиной квартиры выходил в широкий тихий двор, обставленный пятиэтажками, где изредка росли тенистые Яблони и стояла заколоченная хата — инкубатор подрастающих блатарей. В голубятне над хатой младший брат Ляльки, с двойной кликухой: Раб, он же Рабентус, держал голубей, когда не отдыхал на Зоне.
Их мать, Мария Антоновна, портниха из ателье позади Главной почты, когда-то мечтала, чтобы старшенький стал скрипачом, и даже купила ему скрипку, которую Лялька прятал в заколоченной досками, крест-накрест, хате, когда отправлялся на урок. Поэтому всё, что она смогла ему привить — это любовь к хорошей одежде: рубашечки, джинсы, туфли Ляльки — всегда смотрелись тип-топ. Правда, музыку он тоже любил, не то что Рабентус, у которого все интересы ограничены только голубями и насчёт пожрать, потому-то он в два раза толще шотландистого Ляльки...
На том балконе, мы слушали пластинки Чеслава Немана, Slade, АС/DС… Когда начинал жужжать звонок, Лялька выходил в прихожую и отводил посетителей на кухню, толкнуть им шмотки по мелочам, какие-нибудь джинсы или рубашки с иностранными лейбами.
Иногда это оказывался не клиент, а кто-то из братанов его брата, а может, прохожий из городских резаков, типа Графа Младшего или Коня, или так далее, что продёргивал, срезая через дворы, и завернул на звук динамиков (хата Ляльки пользовалась династическим уважением), ну и, короче, типа, заскочил, да, побазарить по понятиями, что всё должно быть честно, и чтоб по справедливости.
Для таких случаев, Лялька ставил совсем уже тяжеленно тяжёлый рок — Arrowsmith, или Black Sabath. Эти доморощенные натур-философы понятий справедливости больше одной песни не выдерживали и, вспомнив про какое-то неотложное дело в Городе, покидали диван, покрытый жёстким негнущимся ковром.
Лялька вздыхал им вслед и, подкатив глаза, качал головой, что это жлобьё вконец окабанели — но что поделаешь, традиции обязывают, приглаживал свою кардинальскую бородку и ставил Энгельберта Хампердинка...
Вообще-то, у него имелась тяга к знаниям, чего он не скрывал и не стыдился. Так, например, однажды Лялька попросил меня объяснить слово «эксцесс», которое только что услышал от меня же. Короче, я нужен был ему, как оазис, среди всех этих любителей справедливости местного разлива.
Безусловно, основным связующим нас звеном служила дурь, а в период предсезонного подсоса — колёса: ноксирон, седуксен, кодеин,— главное, знать, что с чем, и в каких пропорциях...
В Лунатике на танцах он встречался со своей девушкой Валентиной, у которой были прекрасные Испанские глаза. Как выразился один резак, в виде комплимента: «Вот так бы взял, вырезал и — на стенку».
В один из вечеров, я танцевал с её подругой, Верой Яценко, хотя и знал, что Квэк не первый год по ней страдает, а Вера походит с ним неделю, а после, месяцами — да отстань ты.
После танцев, Квэк остановил меня и Веру в аллее парка, принёс, по-джентльменски, извинения и попросил её, чтобы позволила поговорить со мной. Она пошла дальше, в толпе неспешно продвигавшейся на выход из парка.
Мы с Квэком отодвинулись к постриженным кустам, чтоб не мешать течению. Я различал, что Квэк поддатый, не то чтобы в отрубе, но — неслабо. Он облокотился лбом о моё плечо и, на всякий, подпёрся также взглядом в землю: «Сергей, я был с Ольгой».
Конечно, эта дружеская чистосердечность меня царапнула довольно глубоко, но вскрывать несостоятельность подобного воззрения я воздержался, не стал доказывать, что это не он был с ней, а она с ним, и что он не единственный, кем она пользовалась.
Во-1-х, такие тонкости он и по трезвянке не догонит, не то что под бухаловом, а во-2-х, мне ещё Веру Яценко догонять...
Я проводил её до одной из двухэтажек вдоль проспекта Мира, но когда мы стояли в тихом тёмном дворе, Квэк нарисовался в воротах и попёр вперёд, с восклицаниями, не вяжущимися с безмятежным покоем летней ночи.
Не оставалась иного выбора, как сделать пару превентивных шагов навстречу и — заткнуть его отрезвляющим в челюсть. Он упал на спину, но продолжал орать: «Так вот как вы встречаете? Подготовились?»
Наверное, у пьяных и вправду есть ангел-хранитель, но тем упреждающим ударом я выбил себе палец на руке и больше бить не мог, а когда Квэк поднялся, наш поединок перерос в борцовское единоборство. Мы покатились по земле, а после громкого обещания Веры позвать отца и брата к месту разногласий,— покинули двор.
Двигаясь в одинаковом направлении, мы постепенно восстановили общение, вкратце обсудили детали нашего недавнего противостояния, слегка коснулись неоспоримо сочных привлекательностей Веры Яценко. К теме Ольги мы никак не возвращались.
На Переезде-Путепроводе он поднялся в трамвай № 3, отправлявшийся на Посёлок, а я пошёл дальше, обогнул вокзал и, вдоль железнодорожных путей, пошагал на улицу Декабристов, поскольку моё плечо слегка кровоточило, ободравшись о шлаковое покрытие дорожки во дворе двухэтажки. Шлак хорош от осенней слякоти, но на татáми он никак не тянет.
На следующее утро мне пришлось гнать древнюю дуру родителям о своём падении с велосипеда — стандартная отмазка, что вызывает понимающую ухмылку спросившего.
(...наверное, ангелы-хранители тоже уходят на пенсию. Много лет спустя Квэк умер традиционной мужичьей смертью — уснул в сугробе и замёрз за пару метров от своей хаты… Иногда мне кажется, что единственное место, где он ещё существует — это мои воспоминания о нём...)
~ ~ ~
Вскоре меня вызвали в ментовку, позади гастронома № 5, для объяснения моей роли в Ольгиной попытке самоубийства, о которой им сообщила «скорая». Я дал показания, что в данном правонарушении ни наводчиком, ни соучастником не был, и меня отпустили.
Мать моя собрала оставшуюся в доме обувь и одежду Ольги: осеннюю, зимнюю — всю, на любой сезон. Получился изрядный тюк, который она обшила белой тканью для отправки почтовым вагоном.
Я позвал Владю на помощь, и мы потащили тот тюк вдоль железнодорожных путей на вокзал, в багажное отделение. Его мы несли, продев никелированную трубу оконного карниза под верёвку, как доисторические охотники или Аборигены носят добычу в своё стойбище. Но мы тащили в обратном направлении — прочь, потому что это была не добыча, а утрата.
В багажном отделении, я написал Феодосийский адрес по белой ткани, и мне выдали квитанцию с указанием веса посылки. Когда мы вышли оттуда, Владя явно порывался что-то мне сказать, но сдержался. Я всегда знал, что он намного тактичнее Квэка.
(...некоторые мысли лучше и думать не начинать…)
Трубка карниза прогнулась посредине, от нагрузки, пока несли, и я зашвырнул её в кусты позади первой платформы вокзала, не тащиться же с ней к Ляльке...
вверх-скок