Всё истекшее лето, проезжая трамваем № 3 вдоль Первомайской, я неизменно отслеживал стадии роста конопли во дворе хаты Батюка, и я надеялся, мечтал и верил: а вдруг окажется столь же непревзойдённый сорт, как в дури, которую мне уделил Рабентус для глубинного постижения незабвенной лекции Скнара?
В дни старины суровой, Батюк был легендой и моделью для подражания подрастающим поколением не только Посёлка, но и всего города. Все знали Батюка, которому пофиг менты госавтоинспекции, она же ГАИ, да и вся остальная ментура оптом. Заморятся они его догнать и штраф выписать за езду на мотоцикле без шлема, в одних лишь вздыбленных встречным ветром патлах.
Что? Вождение в нетрезвом виде? Ты сперва догони и понюхай!
Облаву на него устроили на Зеленчаке. Персональную. Так он, на своей «Яве», скакнул меж Тополей и укатил по одной трамвайной рельсине. Слово «байкер» приковыляло в Конотоп намного позже — у нас был Батюк...
Но грянула вдруг весть, сотрясла хлопцев как Башню Вавилона — Батюк разбился!
— Брехня! Живой он, токо в хирургическом.
А скорость была какие-то 60 км в час плюс скорость встречного автобуса, которому Батюк втаранился в радиатор головой, на которой — ну этта ж нада! — в тот момент случайно шлем оказался.
— Ото ж, хлопцы! Шлём нужная вещь — потом мозги с дороги соскрёбывать не надо: всё дерьмо, аккуратненько так, в шлёме остаётся.
Батюк выжил, но морда так и осталась в клеточку, после реставрации. Мотоцикл и водительские права у него отобрали. С концами. В знак протеста и возмущения, он облысел и устроился куда-то грузчиком. Короче, Батюк уже не легенда.
Однако купил себе мопед и сделал из него конфетку — ветровое стекло, зеркала заднего обзора, висюльки всякие со всех сторон болтаются, при всех делах, да. Седло ващще мехом покрыл, такое длинное белое руно. И (что характерно) на мопед без шлема не садится. Надёжный такой шлем, пластмассовый. Тоже, сука, белый, под цвет руна под жопой...
~ ~ ~
Теперь представим бытовую ситуацию — я прихожу бомбануть его коноплю, а он во двор выскочил: откуда мне, знать сколько у него под тем белым шлемом осталось? Вот я и привёз Славика, раз жизненного пространства хватает...
Стемнело и мы с ним вышли.
"Раз пошли на дело — я и Рабинович..."
А как мы выходили, Ира вдруг разнервничалась и попросила запереть её в летней комнате.
— В чём проблема? Изнутри запрись.
— Нет — ты!
Ну снаружи запер я, а ключ ей через форточку отдал, неизвестно ж когда вернёмся.
(...столько всего я до сих пор не понял...)
А когда вернулись, Ира провела дегустацию добытого… Нет! Она даже простые сигареты не курила, но умела определять качество дури просто по запаху, даст или нет. С точностью до 80 %… В общем-то, конопля от Батюка оказалась из остальных 20 %, я б у себя на плантации такую не держал...
Позднее, уже в Нежине, Славик ещё одну посадку конопли надыбал, рядом с третьим мостом через Остёр, если считать от Общаги. Он привёл меня на место, показал пышных красотуль. Однако участок обнесён высоким забором.
Да, я тоже не сторонник монотонности, но снова, как стемнело, вышли мы, потому что привычка самая неодолимая сила, если нет привычки пререкаться с цитатами из марксизма…
Форсировав забор, я, призрачной походкой краснокожего по тропе войны, приблизился к вымахавшим за лето деревцам. Хата в стороне стоит и не мешает, свет только в одном окошке. Ну пусть человек свою телепрограмму смотрит, никто ж не против.
Но стоило мне слегка шелестнуть стройным станом первой из красотулек, чую, земля пришла в содрогание от сейсмических толчков топота, что раздался со стороны хаты. Свет в окошке, да и хата тоже, — всё заслонилось чёрным силуэтом этой галопирующей Собаки Баскервилей.
Всё дальнейшее уместилось в одну седьмую секунды и, фактически, без моего участия. Инстинкт, заложенный в наш спинной мозг бесчисленными поколениями загрызенных и в клочья подранных далёких предков, сделал своё дело. Мне оставалось только наблюдать, как забор метнулся мне навстречу, и моя правая нижняя конечность лягнула его верхушку.
Где-то невообразимо далеко внизу, узкая прожилка реки Остёр поблескивала во мгле Украинской ночи, а уже неразличимый забор содрогнулся и завибрировал от броска волкодава…
Я покинул верхние слои стратосферы, но уже на полпути к луне, опомнился, что запаса воздуха в лёгких не хватит для возвращения на родную планету. Так я не стал «Апполоном 14», из программы НАСА по освоению нашей древней спутницы-соседки...
Славика спас лишь отчаянный рывок с места моего приземления. Потому что среди предков, которые общими усилиями формировали наш спинной мозг, немало кого и поплющило нахер.
~ ~ ~
Четвёртый курс в колхоз не посылали, мы отбывали месяц практики в сельских школах. В отличие от городской практики на третьем, которая кончалась распиской школьной учительницы Английского в том, что все мы, поголовно и без вариантов, станем невероятно бесподобными педагогами будущих поколений, теперь уже за каждой группой практикантов присматривал преподаватель Английского факультета, чтобы дать оценку нашей профессиональной пригодности, по результатам стараний проявленных поднадзорными. Око за око, так сказать, ведь мы их тоже оценивали на протяжении четырёх лет...
Когда нас, студентов-первокурсников, разбили на четыре группы, Лидия Панова стала куратором моей. Это была старая дева с безответной любовью незамужней женщины к замдекана Английского отделения, Александру Близнюку, который, в свою очередь, испытывал безответную любовь к своей молодой красавице-жене.
Воспользовавшись служебным положением, Близнюк пристроил молодую спутницу жизни преподавать Английский на Английском факультете, как только та получила диплом об окончании НГПИ. Но неблагодарная его бросила и смоталась в Киев, к другому.
У Лидии Пановой, с её гормональными усиками, толстыми стёклами очков и не менее толстой маской марафета на лице, и близко не имелось шанса заарканить Близнюка, хотя девушки моей группы за неё болели.
Она жила в пятиэтажке институтских преподавателей, рядом со спортплощадкой в Графском парке, и когда Близнюк имел неосторожность проходить под её балконом, затевала с ним настойчивый разговор на Английском, а на следующий день обучала нас с неизмеримо большим пылом.
Куратором второй группы назначили Нонну Панченко (нет, не родственница известного боксёра, пострадавшего от хулиганья в подземном переходе Киева; впрочем, Попенченко ей даже однофамильцем не был), которая также носила очки, а косметическую штукатурку — нет, но, несмотря на это выглядела значительно моложе Пановой.
Однажды в ходе добровольного субботника, Вирич подослал меня к ней с полным стаканом вина (белого), как бы не хотите ли утолить трудовую жажду лимонадом? Она мне мило улыбнулась и отказалась. Нонна всем мило улыбалась, но никого не арканила.
Куратор третьей группы носила очки (опять!) была блондинкой и полной дурой (да, монотонность). Английским она владела в пределах упражнений из учебника Гальперина для студентов первого курса, и неосознанно изнемогала от любви к Саше Брюнчугину, единственному мальчику в группе под её кураторством.
К выводу о необузданности подсознания блондинки, меня подвела её привычка склонять, на каждом факультетском собрании, имя Саши, как тот сдвинутый Древнеримский сенатор с его обязательным призывом разрушить Карфаген, даже если обсуждается вопрос дополнительного сортира на Форуме.
Местный юноша из зажиточной семьи, вежливый, всегда с улыбкой на лице, два раза в месяц посещает занятия. Чего тебе ещё надо? А вот прикопалась к нему на все четыре года обучения. Она буквально зае… то есть… заелозила всем слух своими стенаниями вопиющей в пустыне.
Когда мы, уже студенты четвёртого курса, сидели в большой 4-й аудитории, она опять завела свою шарманку: «Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не явился!»
И тут уже даже ветер снаружи не выдержал и с размаху — шарах! — захлопнул высокие окна, открытые по случаю весны и хорошей погоды. Чуть стёкла не посыпались.
Она за кафедру пригнулась и забыла, что там у неё дальше идёт про Карфаген...
вверх-скок