(...возвращаясь к Крёстному Отцу…
К сожалению, в Американской литературе почти не осталось писателей – Пирсон, Сэлинджер, Пинчон и... обчёлся. Остальные превратились в сценаристов кропающих мультяшные сюжеты и мыльно-оперные диалоги для сбыта в Голливуд.
Конечно нет! У меня и в мыслях нет кого-то упрекать! Ни-ни! Все мы одним миром мазаны, разнимся лишь в умении скрывать и глубже прятать наше стремление продать себя—да, подороже—той или иной модной индустрии. Вот почему, при всех моих персональных расхождениях с доктринами и практикой Христианства, я не могу не восхититься инструкцией М-ра И. Я. Христа: «Пусть кто ни разу не ходил налево станет зачинщиком убийства этой бляди». Так весь сброд рода человеческого, оптом, получил отпущение грехов на множество грядущих тысячелетий.
Но существует ли альтернатива? Конечно и абсолютно – да. Она вся выразима словами похвалы самому себе за результат приложенных усилий: –«А чё, так, в общем, вроде как ничё. Местами. Кой-де до хохота вставляло. И лет двенадцать срока скоротал». Но каши, безусловно, из этой альтернативы не сварганишь. А насчёт нагреть руки, то и совсем не сюда. Так что – ну их, заоблачные материи, идём на мягкую посадку, пристегните ремни безопасности – под крылом литература.
Оглянёмтесь-ка на Британца Моэма. У него первый абзац рассказа как аккорд, вступление к фуге. В нём, среди случайных, якобы, деталей, рассыпаны узелки-зёрнышки, что вырастут в дальнейшее повествование и в развязку с далёкими отголосками нот первого абзаца. Вот где мастерство ремесла! А а у подёнщиков-голливудистов ремесло без мастерства. Отец мой сказал бы «тьфу!»
Пьюзо – ролевая модель для всё тех же и таких же как он голливудописцев. Он стал первым, кто отшматовал шестизначную сумму долларов за выстаранное изделие. Честь, хвала и зависть бухгалтерному первопроходцу! Однако, Крёстный Отец страдает немочью общей всем боевичным бестселлерам: покуда герой борется за выживаниие в неблагоприятной среде из враждебных мафиозных кланов, читать ещё можно, но как только начинается раздача слоников, то есть, планомерное истребление плохих парней, вся вина которых лишь в том, что не менее плохие парни оказаться хитрожопее (так не честно! автор подсуживает!), интерес сникает, иссякает, испаряется. И, при всём респекте к мистеру Линкольну впортреченному в зелень купюр, зево́та нападает.
Та же херня, что и с 19-й песней Одиссеи Гомера (?), где герой возвращается из долгих скитаний и мочит претендентов на его жену, одного за другим, с эстетически анатомическими подробностями о растекании мозгов из проломленных черепных коробок и расползании потрохов из вспоротых брюх. Мне так и удалось дочитать эту песнь даже в добротном Украинском переводе, не из брезгливости, нет, просто скучно стало...)
~ ~ ~
На самую малую долю секунды я опередил и усёк его прежде, чем он меня. Взгляды сцепились, склещились неотвратимо. Та же неотвратимость и в нашем сближение вдоль тротуара под стеной двухэтажки Профкома Отделения Пути. Обоим предельно ясно – в живых останется лишь один. Или будет два трупа.
Боковым зрением отмечаю фигуры редких в этот час прохожих. Испуганно, торопливо и не сговариваясь, спешат очистить невидимую линию огня, кратчайшую линию между ним и мной. Размеренно, неумолимо мы укорачиваем её – эту прямую. Сходимся. Шаг за шагом.
Убывающее расстояние обратило предстоящий поединок в неизбежно смертельный. Его рука метнулась к правому бедру, но ладонь успела всего лишь коснулась рукояти Смит&Вессона, когда грянул гром выстрелов моего Кольта слившихся в неудержимое стакатто… Если хочешь выжить в Конотопе, успевай вскинуть ствол первым.
Руки его хватаются за изрешечённую пулями грудь. Шатаясь, крючится он над шеренгой безжалостно обкорнанных кустиков газона, куда, через мгновенье, рухнет. Я сую свой Кольт обратно в кобуру, он распрямляется для нашего объятья.
– Куба!
– Серый!
Прохожие обходят нас – всем есть куда идти вдоль тротуара… Конечно да, это Куба. Лыбится золотом, что сменило зубы утраченные в портовых драках дальних странствий, но это он – Куба.
– Как ты?^
Странно, что все меняются—толстеют, лысеют—кроме твоих корешей. Всего лишь раз встретился глазами и – всё, ты уже не видишь шрамов, вставных зубов и прочих лишних мелочей в плавняке нанесённом течением времени. Ты видишь своего друга Кубу, с которым гонял великом на Сейм или Кандёбу, ходил в Детский сектор, объезжал «колбасу» трамвая. Только теперь Кубе есть что рассказать про жизнь бороздящую Мировой океан...
Мы сидим у Кубы на хате. Старики его на работе, фарватер чист. Нашлось три яйца для яишницы, а в трёхлитровой банке прозрачно-убойного самогона корочки лимона дрейфуют чуть выше тропика Козерога. Мы пьём, закусываем, слушаем рассказы Морехода Кубы.
...в тот раз он опоздал из отпуска к отплытию, точнее корабль вышел раньше срока. Так его почти на месяц приписали к самоходной барже, покуда подвернётся подходящее судно. Экипаж подобрался надёжный – он сам один. Но славные морские традиции свято блюлись на барже у дальней пристани в устье реки.
Стоя на мостике, он громко командовал: –«Отдать швартовы!» Перебегал на пристань: –«Есть отдать швартовы!»– И отцеплялся с кнехта трос. Потом обратная пробежка на мостик – отдать и исполнить «Малый вперёд!»...
Хха! Молодец, Куба! Это по-нашенски! Выпьем!
…а в иностранных портах есть специально дома для отдыха моряков. Оборудованы как отели-люкс: ресторан, номера, бассейн. Ну дак как токо Советские моряки нырнут в бассейн, вода вокруг них так враз и пошла пятнами. Они там, за бугром, чересчур развитые стали и добавляют в воду хрень какую-то, а та краснеет от контакта с мочой. Ну дак а у наших же, сам знайиш, чуть в воду, первым делом ссать… Карочи, теперь они из-за этого всю воду спускают и в бассейн свежую льют, а Немцы битый час сидят за столиками над своим пивом, ждут: –«Rusishe Schweinen!»
– Сами они свиньи! Фашистюги недобитые! Выппем!
...в Гонконге, а мож в Таиланде. Наши пришвартовались, сходили в город, идут на борт обратно. Ну а в порту бригада грузчиков. Все тощие такие, живут же на одном рисе и морепродуктах. Наш боцман – два метра росту, одного докера за шкирки, хап, шутя так приподнял, как котёнка.
– Чё, брат? Так всю жизнь и пашешь, а?– Поставил, где брал, и пошёл дальше.
Так тот азиат не понял братской солидарности и широты души Славянской. Наперёд забегает, подпрыгнул «йа!» и боцмана кедой в нос. Так наши его потом полчаса на пирсе водой обливали, пока к жизни вернулся...
– И пральна! За Брус Ли! Ппём!
...не! Ни-ни! Куба жениться и не думает. Они ж все бляди… Сухогруз на рейде, перед выходом в море. Капитанова жена на буксире подваливает платочком помахать. Счастливого плавания, милый! По пути обратно в гавань рулевого и двух механиков чуть не заебла, по очереди, ну отчасти. В рубке буксира...
– За савбоду! За блядей! Выпыпь!
...из загранки так трудно уже товары провозить. На каждом судне у замполита не меньше пары сексотов. Ящик вискаря везёшь, и то – всýчат.,,
– Да ланна.. я не пойал… так на суддах замполит есть?
– Абзательна.
– Да я тада пусь лучче буду тока сухапуный крыс!
– Пральн! За крыс! Выйп!
Но я помнил, чётко, что шёл в аптеку, потому что мать просила принести ей лекарство перед отъездом в Нежин. Поэтому я тепло простился с водоплавающим Кубой, хотя лимонные корки не скребли ещё дно банки в районе Южного полюса, а в сковороде поблескивали, кой-где, капли подсолнечного масла не дотёртые хлебом насухо.
– Не! Не! Я зна! Сё бу ништяк!
За Переездом-Путепроводом я погрузился на трамвай в Город. Возле Универмага сошёл, чётко так, и двинул за угол в аптеку, в которой, как мать объяснила, будет то самое лекарство. Войдя в стеклянную дверь, я подошёл к прозрачной перегородке, а на вопрос женщины в белом вдохнул поглубже, для ответа, но вдруг понял, что если даже вспомню как то лекарство называется, выговорить его или вообще хоть что-то, за пределами возможного. С обидой, я сделал поворот «кругом!», выдохнул и сокрушённо выбрел.
Несмотря ни на что, площадь Мира я сумел пересечь, прежде чем понял, что готов, и переключился на автопилот моего ангела-хранителя. Он направил меня во двор незнакомой пятиэтажки, выбрал нужный подъезд и проследил, чтоб я не сверзился на ступеньках лестницы в чужой подвал. Потом он отвёл меня по бесконечно бетонному коридору туда, где рассеянный свет из приямка обнаружил кроватную сетку опёртую к стене. Оставалось только опустить сетку на пол, лечь сверху и – вырубиться. Полушубок и шапка послужили спальником.
Я проснулся в крепко негнущемся состоянии, но всё же успел на последнюю электричку до Нежина… На следующие выходные, я снова вызвался сходить в аптеку, если мать напомнит название лекарства, но она сказала, что нет, больше уже не надо...
вверх-скок