самое-пресамое
финальное произведение

При всём при этом, не следует забывать моё основное занятие – учёбу. Я отсиживал практические занятия в моей группе, временами посещал лекции для студентов всего курса. Сдавал зачёты и экзамены. И кроме того, я никогда не прекращал своё самообразование.

На втором курсе мне посчастливилось встретить Конармию и Одесские рассказы Ивана Бабеля. Он убедил меня, что даже после Великой Октябрьской Социалистической Революции не перевелись в России писатели, не погрязли в беспросветной трясине шолохово-марково-проскуринской муры. На третьем курсе, в читальном зале института, я обнаружил журналы с Мастером и Маргаритой Булгакова. Он меня потряс… В последний год обучения, нескончаемая, как течение Нила, Иосиф и Его Братья Томаса Манна ходила со мной в институт коротать долгие часы лекций.

Я уж не говорю уже про обычное чтиво, не имеющее отношения к моему образованию, когда читаешь от безделья. Как в тот раз, шорох пошёл по всей Общаге: «У, Ефремов! Таис Афинская! Потолок! Вершина и предел мечтаний!» Илюша Липес дал мне эту гетеру только на два дня. Так что после общего отбоя в полночь, мне приходилось тащиться в коридор и читать под светом лампы в потолке между умывальником и мужским туалетом.

Там я сидел на стуле из нашей комнаты, в овчинном полушубке на плечах, слишком коротком, чтобы закрыть мои бледные ноги, потому что перед этим читал в постели, свет вырубили, а мне лениво одеваться полностью. А что такого? Нечего гулять вокруг в такое время суток, а кому приспичило пусть представят что это я на пляже. На Золотых, блин, на Песках...

Но при всём уважении к Липесу, это не литература, а ещё одна картинка из учебника История Древнего Мира для пятого класса среднеобразовательной школы. Школьником, я любил рассматривать эти цветные иллюстрации в конце книги, где рабы Египта волокут каменные блоки к пирамиде и Римские легионы маршируют усмирять варваров. Красочно, спору нет, но литература и лубки не одно и то же… Впрочем, невозможно угадать, где найдёшь, где потеряешь...

Когда я там, под тёмным стеклом замёрзшего окна, пробегал глазами строки описания античного праздника, где участники мчат среди ночи в ритуальном забеге нагишом, у меня снова случилось видение. На какую-то долю секунды я оказался в потёмках Греческой ночи и бежал, голый как нудист, по чёрным теням тёмных деревьев, среди влажного мерцания звёзд над головой… Потом—цок!—и снова на мне полушубок, а я на стуле под холодным светом одинокой флуоресцентной лампы в потолке и серый бетон пола уходит в коридорную мглу объятого сном общежитии, но тело моё всё ещё напряжено той парой скачков неудержимого бега в ту долю секунды, а кожа моя всё ещё ощущает прохладу той ночи из далёкого прошлого...

Не лучшей хернёй были все те Теоретические Грамматики, ТеорФонетики, Научные Коммунизмы, Коммунистические Эстетики и кучи прочего всего ни в склад, ни в лад, из обязательной институтской программы… Хотя отчасти, я понимаю лекторов, которые нам всё это вливали. Во глубине времён минувших, им тоже приходилось это всё это заучивать и ныне, на основании перенесённых мук, они вымещают на нас, студентах, персональную неудовлетворённость таким дерьмовым устройством жизни.

По-настоящему мне всего лишь одна лекция понравилась по… грамматике?. фонетике?. Ну короче, Скнар её читал. Это точно, потому что он выдал Лекцию Лекций. Хотя фамилия звучит как глумливое погоняло, сам он мужик неплохой. Когда я отправился, чтоб меня прикрыли в горбольнице, потому что медперсонал института не имел антивирусных средств привести мою, галопирующую с такой нескромной регулярностью, температуру в норму, он одолжил мне Тихого Американца Грэма Грина, на Английском. Без того тихони вряд ли бы я пережил ту неделю с чем-то, потому что мой сопалатник храпел так – аж шторы на окнах пузырились...

Ну в общем, перед той невероятной лекцией, на выходных в Конотопе, я к Ляльке зашёл, но его дома не было, и меня брат его, Рабентус, подогрел. Мне никогда ещё такая дурь не попадалась, как бы иссушенные скелетики тонких веточек. И никогда ещё я так не улетал. Мы на двоих один косяк выкурили, я на Рабентуса смотрю, как через линзу – лоб и челюсть узкие, в отдалении, а середина растянута горизонтальным образом. Он усёк, что у меня зашкаливает, посоветовал мне улыбальник водой сполоснуть, из-под крана. Но что толку?

Однако я помнил, что мне ещё в Нежин. По пути на вокзал захожу к Игорю Рекуну на Проспекте Мира. У мамаши его, от гостеприимности, радость неизбывная: –«Ах, как приятно познакомиться! Садитесь за стол, покушайте на дорожку».

Как будто я сидеть могу! Меня таскает туда-сюда – из гостиной на балкон, с балкона в гостиную. И по ходу таскалова по этому маршруту, я Игорёшу попросил найти бумагу с ручкой и записывать чего говорить буду. Типа там:

потом вроде как:

И тому подобная, сюрреалистическая хренотень, но мы реально с натуры списывали, а не то б меня накрыло зыбучими песками Сюрреализма полностью навеки. В общем, только уже в электричке я кое-как в себя пришёл, между станциями Плиски и Круты.

А те сюр-сюр огрызки Жомнир потом в факультетской стенгазете разместил, рядом с Translator’ом, до того ему понравились.

Но всё это не про то, а про лекцию Скнара, просто воспоминания про ту дурь меня постоянно отвлекают, малость. В тот раз Рабентус, на прощанье, мне уделил щепотку на пару косяков и, с полным осознанием какая это термоядерная дурь, я уже больше не злоупотреблял, а проявлял умеренность...

Ну в общем, в таком вот состоянии—от умеренного до совсем тихого—я медленно заплыл на лекцию типа как свинцовый дирижаблик, потому что до Общаги тащиться совсем как бы далеко показалось на тот момент. И вот все мы садимся, с изысканной аккуратностью, чтобы один только Скнар стоять остался за той кафедрой со своей лекцией. А я смотрю и всё сильней и сильней восхищаюсь, до чего ж классная вещь! Вся фанера в той кафедре жёлтая такая и хорошо полированная, поблёскивает приятно так, старательно и уже неловко даже куда-то взгляд передвигать с этой лакированной хрени.

Но потом я чёт не понял, чё за дела, ващще? – резкий вылом из мирного течения колеи, причём заметно очень. Опаньки! Так это Скнар зачем-то на Латынь переключился! Я сконцентрировался, но—да!— точно Латынь… Причём шпарит на более беглой Латыни, чем Латинист Люпус, только звучит как-то глуховато, и глаза постоянно кверху подворачивает как бы к тебе взываю de Profundis! Я насторожился – Скнар это или не Скнар?.

Из-за этого всего, начинаю всерьёз присматриваться и что же оказывается? За кафедрой от всего Скнара ничего не осталось, кроме его бюста. Ну в натуре! На жёлтом ящике стоит тебе бюст Скнара, без рук даже – одни только плечи. Но голова всё так же говорит, не унимается. А на верхней губе её лица такая ложбинка миниатюрная, как раз по середине. И начинает она чёт темнеть, углубляться, пока не превратилась в усы Адольфа Гитлера. Аххуеть! В Советском институте бюст Гитлера лекцию читает, мало того – на Латыни! Ай, да Скнар!. Не всякий преп отважится такое закаблучить. А без него я бы до сих пор думал, что если лекция, то обязательно – туфта. Стереотипы, они такие привязчивые очень...

А с Жомниром я у него на дому учился… Как очередной перевод закончу, приношу к нему, садимся в гостиной, за стол к стене придвинутый, и он его драконит в пух и прах – тут хлипко, там жидко...

Ну да, я ещё до его вивисекции знал, что это слабые места, но почему? А как по-другому можно?

– А то вже твоя справа. Шукай.

– А что, если так: «лорд жвакнувся на рейки»?

– Нi! Це вже перебiр.

Угодить на него невозможно, всегда найдёт к чему придраться. Поэтому работа с Жомниром стала хорошей школой не сдаваться...