автограф
     пускай с моею мордою
   печатных книжек нет,
  вот эта подпись гордая
есть мой автопортрет

самое-пресамое
финальное произведение

:авторский
сайт
графомана

рукописи не горят!.. ...в интернете ...   





В день отъезда всё висело на волоске, точнее – на паутинке. Мне это сразу стало ясно, как только вышел в подъезд раскумариться, потому что в квартире я не курил даже просто Беломор. Паутинка свесилась от верхней перекладины рассохшейся дверной рамы входа и не могла вернуться – не пускала прилипшая на конце обгорелая спичка.… Долго ли продержится?

Горелые спички в щель между рамой и небрежно белённой штукатуркой стены всегда запихивал я, потому что урны в подъезде не было, а меня, после того как Тонин пацанёнок изобличил мою сопричастность с дурью, не колебало что там мимоходные соседи унюшат в моём дыму… Выдержит ли паутина до отъезда?

Я выглянул из перегретой тени подъезда во двор. В зноем расплавленном небе проплывала эскадрилья чёрных воронов. Курс северо-восток, планируют, ни один и крылом не шевельнёт—кому оно надо в такую жарынь—чёрные перья по краю крыльев обездвижены, врастопырку, чтоб обдувало, прочёсывают горячий воздух… Сумею ли прорваться?.

Ира провожала меня на вокзал. Когда мы подошли к автобусной остановке, от ближней пятиэтажки Алла Пугачёва взрыднула вслед недавним из своих хитов:

"Приезжай хоть на часок!.."

Багажа при мне немного – портфель, в нём книга рассказов Моэма на Английском (мягкая розовая обложка, Московское издательство «Просвещение»), Learners' Dictionary Хорнби, школьная тетрадь в линейку, 12 листов, с наброском перевода начальных абзацев рассказа Моэма Дождь (4 страницы карандашно-чернового варианта со множеством исправлений), трудовая книжка (первая запись от 13 сентября 1971 г., Конотопский Паравозо-Вагоноремонтный Завод), паспорт, военный билет, бритвенные принадлежности.

Попутчиком портфелю – синяя спортивная сумка с плечевым ремнём, в ней пара трусов, две майки, пара рубашек, джинсы и курка геолога пошитая матерью из плотно-зелёного брезента… Поднявшись в электричку, я забросил их на бегущие повыше окон тонкие трубки багажной полки вдоль всего вагона, и вернулся на перрон.

Ира переживала, что двери захлопнутся и электричка уйдёт без меня. Я поднялся на одну ступеньку в тамбур и стоял там стиснув блестящий никель отвесного поручня: –«Я что-то оставил на подоконнике, пусть там и будет пока не приеду».

– Что там?

– Сама посмотри. Приеду за вами ровно через месяц.

– Как доедешь, сразу позвони.

Это был последний вагон. По перрону подбежала старуха, о чём-то спрашивала меня, но я не слушал и не слышал, а только смотрел на Иру, пока вагонные динамики не заорали «Осторожно! Двери закрываются!» И они отрезали меня от неё. Электричка дёрнулась и, набирая ход, застучала по рельсам в Киевском направлении...

Накануне вечером мы с Ирой вышли отовариться. Универмаг уже был закрыт, но стеклянный киоск у него под боком ещё работал. Там сидела дебелая цыганка средних лет, у которой я купил новый станок для бритья, помазок, стоячее зеркало и два платочка. По полю каждого бежали волнистые ряды тонких синих линий типа как море, а в центре – кружочек в тонкой рамочке, но уже красной. У одного в рамочке кораблик с парусом, а у другого – якорь. В моём кармане уезжает платок с парусником, а тот что с якорем оставлен на подоконнике. Когда приеду, приложу кружок на кружок. Кораблик на якорь. Это будет ритуал возвращения...

А уже совсем запоздно тёща вдруг впала в мандраж и начала тревожно меня уговаривать, что никуда ехать не надо, а билет на поезд Киев-Одесса всё ещё не поздно сдать в кассу предварительной продажи на вокзале.

Я чуть не ахх… ну в общем… какая нахер сдача билетов? Ира и Тоня тоже подключились в разговор, только тестя не хватало, срочно вызван тушить ЧП на ХлебоКомбинате. Не отводя взгляд от клеёнки притиснутой к столу бандурой телевизора, Гаина Михайловна невразумительно долдонила про слишком сложное положение, что даже вон Ваня не смог пробиться… Неделей раньше муж Тони, Иван, выехал в Закарпатье, но не доехал и через день вернулся из Киева—я так и не врубился что за дела—и теперь безвылазно отсиживался в спальне со своими детьми.

На тот момент я уже просёк, что мир безвылазно погружён в состояние постоянной битвы – но между кем и кем? Вот в чём вопрос! Конечно, всё закамуфлировано поверхностным слоем жизни, но сквозь этот покров для отвода глаз и дымовую завесу обыденности, я начинал уже подмечать прогалы, нестыковки, тайные сигналы—довольно-таки часто—ловить моменты, когда люди проговариваются о чём-то запредельном для обычной жизни, которую нам настырно впаривают за действительность.

Но точно ли люди? Ну я пока не разобрался как их ещё назвать… Проговариваются? О чём конкретно? Как?. О вещах, которые нам привито видеть только такими и не глубже.

...Ваню отрядили эмиссаром, он не пробился… а вы за кого?. (пожар на ХлебоКомбинате лишь эпизод вселенской битвы)... Кто на кого? Кто за кого?

Первая необходимость – собрать кусочки обмолвок и отбликов рассыпанной головоломки из подспудной реальности, сложить в нечто умопостижимое и при том не сбиться с курса, не заплутать в полунамёках на утаённо голую истину...

Гроза разразилась за чёрным окном гостиной. Шум ринувшей сквозь ночь воды раз за разом глох в грохоте грома от слепящих вспышек в фехтовальных перехлёстах молний. Невыносимо белый столб огня ударил в центр двора по будке трансформатора. Кромешная непроглядность сомкнулась вокруг.

Тоня наощупь ушла в спальню – успокоить детей и Ваню. Она вернулась с горящей свечой. В неверных бликах трепетного огонька, я различил, что говорю с Матерями. Те самые, помянутые—совсем вскользь и с такой опаскою—у Гёте… Три Матери тут: старая, но могучая, средняя, но опытная, и совсем начинающая – Ира. На неё нельзя рассчитывать, она одна из них. Я должен их убедить, иначе ничего не выйдет.

С грозой беснующейся снаружи, за отражением мерцающей в чёрном стекле свечи, мне всё же удалось получить их позволение… А под конец их предводительница сказала: –«Если что-то случится, пойдёт не так… в совсем крайнем случае… обращайся к Главному...»

Ночью мне явился вещий сон… лёжа на спине я таился поверх каталки в холодном флуоресцентном свете, что лился отовсюду сквозь стены с потолком и всё тонуло в светлой серости лишённой и малейшей тени. Вокруг стояли кого-то в белом. Позади моей головы, не видно кто подтвердил: –«Если жир убрать, то может, и получится...» Даже не глядя, я знал, что сказавший это – тоже я. Неприметно, чтоб себя не выдать, я скосил взгляд на свой живот лежащего на каталке, где сквозь прозрачность кожи различалась тонкая прослойка чего-то желтоватого – жир, о котором я говорил...

Я вышел в тамбур вагона и взорвал косяк. В пыльном небе стекла автоматических дверей плыл табунчик морских коньков, подвернув хвосты колечком, себе под брюха. По росту – от матёрой кобылицы до малого жеребёнка, тоже любят системность, как те утерянные фигурки белых слоников. Электричка наддала в галоп, но так и не смогла их обойти...

В тамбур вышел мужик с рядочком медалей на груди его пиджака. Ветеран войны, он тогда знал кто против кого. Мы малость потрандели, не выдвигая особо отчётливых тезисов, из чистой дружелюбности, пока с очередной высокой платформы к нам не вшагнул мужик помоложе со связкой длинных тонких реек. Он разделил нас ими и зашёл в вагон. Ветеран вдруг смолк, испуганно уставился в верхний угол тамбура позади меня. Я знал, что там нет ничего, но раз он углядел, значит есть. Я их оставил, пусть сами разбираются кто за кого и, вслед за рейконосцем, пошёл в вагон, потому что Киев бежал навстречу электричке...

~ ~ ~

На вокзале я отнёс вещи в прохладу подземного зала хранения багажа. Затем вернулся на поверхность, в жару привокзальной площади, и в правом её углу скользнул в неприметный проход к длинным пролётам лестницы в глубокую лощину со столовой, которую Лёха Кузько показал нам с Ольгой.

Когда лестница кончилась, я закурил косяк, но перестал затягиваться, потому что со стороны столовой навстречу мне топал взвод ментов. Так и пришлось идти сквозь строй правоохраны с тлеющим меж пальцев косяком.

Из столовой я вернулся на вокзал и начал обход. Стеклоглазых оказалось меньше, чем в ночном дозоре на Нежинском вокзале, вероятно, сказывалось время суток. Однако же были и тут, а при моём приближении спешили прикинуться, что это они просто так ну типа обычных пассажиров как и все.

Я поднялся на третий этаж в комнату матери и ребёнка, объяснил вахтёрше, что через месяц буду проездом через их вокзал с женой и дочерью-младенцем, вот зашёл посмотреть условия. Ну в общем, вполне чистый коридор, да, спасибо.

У туалетов на первом этаже молодой мент с тёмно-фиолетовым фонарём под глазом старательно отводил взгляд, хотя мы оба прекрасно знали, что фингал ему привесили из-за моего прохода через ментовский строй и он, пострадавший во вселенской битве, мне это в жизни не простит.

Потом, довольно продолжительно, я стоял в зале ожидания на втором этаже возле громадного стола «Союзпечать», заваленного кипами различных газет, журналов, почтовых конвертов. Но всё это время я смотрел исключительно на одну почтовую открытку с синим-синим небом на картинке.

Ждать пришлось долго пока, наконец-то, у меня за спиной раздались шаги едва слышные в общем вокзальном гуле громадного зала… Я не сводил с картинки глаз. Шаги остановились. На ярко синий цвет легла тёмная монетка, диаметром с радужку. Только тогда я развернулся и ушёл не оглядываясь—отныне никаким каузальным генам не удастся изменить цвет твоих глаз... Вот когда вокзальные репродукторы сумели, наконец, ко мне прорваться:

– Поезд Киев-Одесса отправляется от третьей платформы. Просим провожающих покинуть вагоны.


стрелка вверхвверх-скок