Новый Корпус и Общагу разделял довольно широкий ров для сброса избытка воды в озере Графского парка в Остёр. Мы шли втроём – Надя, я и Игорь Рекун, почему-то огибая Новый Корпус с обратной стороны, когда я заметил железную трубу объединившую берега рва. Она чуть провисала за метр, примерно, над полями тины в стоячей воде.
– Спорим, что перейду?– сказал я.
– Нет! Не надо!– вскрикнула Надя.
А Игорёк тут же сказал: –«Спорим!»
Труба не слишком широкая (сечение 10 см) и над серединой рва она стала качаться у меня под ногами из стороны в сторону. С Надиными «ой!» и «ай!» за спиной, я удержал равновесие, махая руками продвинулся ещё на пару метров, а остаток пути пробежал.
– А-а!– заорал я и оглянулся. Игорёк помахал мне:
– Спорим, не сможешь вернуться?
Вот такой землячок подколодный! Я хоть и Огольцов, но не на всю ж голову!.
А с чего я вообще туда полез? Гордость чокнутого мачо, что ж ещё. Подштопать мужское самолюбие… За день перед этим наш курс устроил пикник на Остре, окраина почти за городской чертой. Надя вызвала меня соревноваться в плавании, заплыв на 100 метров вниз по реке. Она сразу ушла в отрыв, а ещё через двадцать метров мне окончательно дошло, что мой полукроль «маде ин Кандыбино» – ничто по сравнению с её мощным баттерфляем. Что оставалось делать? Я вылез на берег и первым добежал до финишной черты, где встретил победительницу букетом цветов, что на бегу успел нарвать в траве: –«Надя, ты – чемпион!»
Когда мы втроём (Фёдор, Яков и я) пришли с грузом «довгих» под сень гигантских Вязов в Графском парке и разлеглись в траве для возлияния под зелёный шум листвы над головой, Яков спросил, всерьёз ли я тренируюсь на циркового трубоходца. Я удивился, потому что его тогда там не было, но Фёдор сказал, что уже весь АнглоФак знает про хождение над водами.
Мы выпили и Фёдор начал изливать свою обиду на проректора Будовского, который подло, назло, испортил всю зачётную книжку потерпевшего. За четыре года все оценки там, одна в одну, лишь тройки – залюбуешься, но этот сука Будовский поставил ему «четыре», хотя Фёдор усиленно просил его не делать этого.
Тут Яков поднял свой указательный палец и огласил философский вывод, что Фёдор «плыв, плыв, та у берега втопывся».
Мы выпили ещё и, под воздействием яркого тёплого дня, я сказал, что трубоходство ерунда и мне по силам взобраться даже на вон тот Вяз. Его широкий неохватный ствол раздваивался на высоте восьми метров над землёй.
Яков снова воздел свой философический палец и объявил это за пределами человеческих возможностей, но он готов поставить две «довгих», если я помашу ему рукой из кроны дерева.
По ходу пари я малость смухлевал, потому что позади Вяза росло дерево потоньше, доступное карабканью, с которого получалось перебраться в развилку Вяза. Таким путём я достиг условленную высоту и вернулся на твердь земную. Яков завёлся витийствовать, что про подставу не уславливались, но Федя, в качестве третейского судьи, сказал ему заткнуться – оговорённая точка достигнута и – с него две бутылки...
По пути из парка в Общагу, я показал им трубу надо рвом – тренажёр грядущих звёзд цирка. У Яши взыграло ретивое и он сказал, что тут и переходить-то нечего и он запросто докажет это за две «довгих». Только пусть я подержу его штаны. Я не мог отказать товарищу с более старшего курса, моему наставнику в преферанс и затяжного дурака…
Он ступил на трубу и пошёл вперёд, в своей элегантной белой рубахе в широкую клетку из «жовто-блакитних» полосок, из-под которой шагали его длинные ноги в носках и чёрных туфлях. Он не знал как коварна эта труба над серединой рва… В общем, там оказалось не так уж и глубоко.
Когда Яков выбрел к нам, к цветовой гамме рубахи, рельефно облепившей его торс, добавилась зелень тины. Терять ему уже было нечего и он пошёл повторно, впрочем, вторичность не принесла успеха. Мой хохот подзадорил Фёдора и для поддержания чести выпускного курса, он тоже сдал свои штаны мне и двинулся по шаткой железяке. После приводнения, ему хватило ума вылезти на противоположный берег.
Дьявольщина! Как я угорал с их штанами в руках. А ведь могли бы и пройти, кстати, если б не перечеркнули шансы на успех предварительными сомнениями. Но проиграли, заранее сняв штаны. Однако Общага – вот она, а четверокурсники без штанов там не в диковинку…
Но смеялся я, похоже, не к добру. По приезду в Конотоп я узнал, что Ольга пропала – ушла на работу вчера и с тех пор её не видели. Моя мать ходила к тётке Ольги, но и той ничего не известно… По настоянию матери, я всё-таки поужинал перед выходом к тёте Нине, в надежде на новости… Та опечалено качала головой – нет, ничего.
Тогда я пошёл на кирпичный завод. Уже стемнело и в цеху основного корпуса горел жёлтый свет. Оказывается, на Конотопском кирпичном печь не кольцевая, а с вагонетками, на которых и подают в неё сырец, а после обжига вытаскиваются продукцию обратно, по принципу туда-сюда… Цех тих был и пуст, наверно, я угодил в перерыв или на пересменку. Мне встретился только один мужик и я и спросил где Ольга.
– А где ей быть?– ответил он со злостью. – Блядует по городу.
И тут я его узнал – тот самый, с кем она знакомила у гастронома № 1, когда я вернулся из армии. А он меня припомнил? Не знаю...
Я вышел из цеха в ночь… блядует… Но может ещё придёт на третью смену? Идти мне всё равно некуда...
Неподалёку от цеха, я взобрался на кладку стены недостроенного здания и уселся там как тот филин или сова, что прилетала в моё детство на Объекте, посланники неведомо кого… Вот так я и сидел там, посреди ночи, думая мысли, которые лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода, потому что подходит момент, когда их критическая масса минует точку возврата, бесповоротно, когда—хочешь, не хочешь—надо уже что-то делать и неважно, додуманы они у тебя или нет… но делать-то что?
В чёрной ночи распахнулся прямоугольник жёлтого света, из двери цеха вышел мужик и захлопнул свет темнотой. Вскоре свет выпрыгнул вновь, он зашёл в него, закрыл и – опять тёмная ночь. Выходил поссать. Тут делать нечего. Пойду домой…
Следующий день принёс новости. Саша Плаксин, он же Эса, с улицы Гоголя, видел Ольгу на Сейму, у домиков. Он не говорил с ней, но видел, два дня подряд.
Я не стал ждать дальнейшего развития событий и уехал в Нежин, главное – жива-здорова, а у меня завтра c утра экзамен.
Моё знание Латыни Латинист Люпус оценил на четыре, потому что перед дверью в аудиторию, где он экзаменовал первый курс, я зычным голосом взревел на весь громадный коридор:
"Gaudeamus igitur!.."
Пропажа и заочное возникновение жены совсем не там, где хочется думать дальше, меня, конечно, попримяли, но главное начать, а дальше оно само пойдёт, тем более с таким гулким эхом от паркетного пола:
"Juvenes dum sumus!.."
Люпус выпрыгнул из аудитории убедиться, что это я так громко возлюбил Латынь, а потом, когда я сел напротив него за экзаменационный стол, он принимал как полуавтомат на конвейере – открыл зачётку, поставил четвёрку, закрыл зачётку, протянул мне. Прощай, Lingua Latina…
вверх-скок