Через неделю я поехал в Нежин на выпускной четвёртого курса, как обещал Наде. Вечер проходил в зале торжеств на первом этаже столовой. Надя была там самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, словно невеста на своей свадьбе, только в розовом.
В конце, все вышли на берег Остра позади Общаги и разожгли костёр из толстых тетрадей с конспектами лекций, которые писали все эти четыре года. Фёдор с Яковом на вносили свой вклад в костёр, во-1-х, я никогда не замечал у них чего-то похожего на конспект, а к тому же на выпускной они не приехали.
Светила полная луна, костёр пожирал националистическими жовто-блакитними языками пламени страницы когда-то таких нужных записей. Бывшие студенты разобщённо и молча глазели в огонь, каждый уже сам по себе, без одногруппников и однокурсников. Охватывая костёр широкими кругами, в тёмных зарослях высокой травы, бродил преподаватель теоретической грамматики. Он был карлик, всем по пояс, но говорили, что очень умный. Одна из выпускниц, самая неказистая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать в село, куда её распределили отрабатывать свой диплом. Она и сама была из села, так что знала от чего отказывается таким своим выбором...
Для нашей прощальной брачной ночи мы с Надей поднялись в её комнату, где были даже занавесочки на окнах. Мы прощались и засыпали, потом просыпались и снова прощались: и брассом, и кролем, и по-собачьи, и на спине, и вольным стилем… Когда бледный свет начинающегося утра начал просачиваться сквозь занавесочки, она потянулась за первым минетом в своей жизни, но я устало отстранился. Пусть её завтрашнему мужу хоть в чём-то достанется быть первым. Всем нам—компашке рогатиков—надо делиться друг с другом, по братски...
~ ~ ~
Когда мужику нехрен делать, он всегда найдёт во что впрячься. Хата на Декабристов 13 не скупясь давала чем заполнить досуг и отец напланировал реконструкцию инфраструктуры: выложить кирпичом земляной погреб под кухней, заменить забор и ворота, построить летний душ рядом с сараем, утеплить туалет в огороде, вымостить дорожки кирпичом, чтобы грязь не месить после каждого ливня. Летом мужик беспросветно занят…
Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке. Он жил рядом с Площадью Мира в квартале пятиэтажек из красного кирпича между кинотеатром Мир и Универмагом, рядом со «Снежинкой», павильоном мороженого.
Отец его в годы молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующего поколения блатняков. Вернувшись с Зоны, они с умилением вспоминали как Лялькин стары́й являлся на их суд в пиджаке поверх майки, давал напутственные наставления и там держать хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно выводился ментурой из зала... Я его не застал. Но его тёща, мать Ляльки, всё ещё жила отшельницей в спальне с видом на руберойд в крыше «Снежинки». Вместе с дряхлой, но злобной болонкой Бебой и со своей дочерью Марией Антоновной, матерью Рабентуса и Ляльки.
Лялька сменил своего пахана насчёт моральной поддержки хлопцам, когда подзалетят. На суды он не ходил, но знал когда кого отправляют в места отбывания срока и приходил на вокзал попрощаться через решётку прицепного спецвагона, он же столыпин…
Балкон гостиной комнаты Лялькиной квартиры выходил в широкий тихий двор обставленный пятиэтажками, где изредка росли тенистые Яблони и стояла заколоченная хата-инкубатор подрастающих блатарей. В голубятне над хатой младший брат Ляльки, с двойной кликухой – Раб и Рабентус, держал голубей, когда не отдыхал на Зоне.
Их мать, Мария Антоновна, портниха из ателье позади Главной почты, когда-то мечтала, чтобы старшенький стал скрипачом и даже купила ему скрипку, которую Лялька прятал в заколоченной досками, крест-накрест, хате, когда как бы отправлялся на урок. Поэтому все, что она смогла привить, это любовь к хорошей одежде – рубашечки, джинсы, туфли Ляльки всегда смотрелись тип-топ. Правда, музыку он тоже любил, не то что Рабентус, у которого все интересы ограничены только голубями и насчёт пожрать, потому-то он в два раза толще шотландистого Ляльки...
На том балконе мы слушали пластинки Чеслава Немана, Slade, АС/DС… Когда начинал жужжать звонок, Лялька выходил в прихожую и отводил посетителей на кухню, толкнуть им шмотки по мелочам, какие-нибудь джинсы или рубашки с иностранными лейбами.
Иногда это оказывался не клиент, а кто-то из братанов его брата или городских резаков, типа Графа Младшего или Коня, или так далее, что продёргивал через двор и завернул на звук динамиков (хата Ляльки пользовалась династическим уважением), ну и, короче, типа, заскочил, да, побазарить по понятиями, что всё должно быть честно, и чтоб по справедливости.
Для таких случаев Лялька ставил совсем уже тяжёлый тяжёлый рок – Arrowsmith, или Black Sabath. Эти доморощенные натур-философы понятий справедливости больше одной песни не выдерживали и, вспомнив про какое-то неотложное дело в Городе, покидали диван покрытый жёстким негнущимся ковром. Лялька вздыхал им вслед и, подкатив глаза, качал головой, что это жлобьё вконец окабанели—но что поделаешь, традиции обязывают—приглаживал свою кардинальскую бородку и ставил Энгельберта Хампердинка....
Вообще-то, у него имелась тяга к знаниям, чего он не скрывал и не стыдился. Так, например, однажды Лялька попросил меня объяснить слово «эксцесс», которое только что услышал от меня же. Короче, я нужен был ему как оазис среди всех этих любителей справедливости местного разлива.
Безусловно, основным связующим нас звеном была дурь, а в период предсезонного подсоса колёса—ноксирон, седуксен, кодеин—главное, знать что с чем и в каких пропорциях...
В Лунатике на танцах он встречался со своей девушкой Валентиной, у которой были прекрасные Испанские глаза. Как выразился один резак, в виде комплимента: «Вот так бы взял, вырезал и – на стенку». В один из вечеров я танцевал с её подругой, Верой Яценко, хотя и знал, что Квэк не первый год по ней страдает, а Вера походит с ним неделю и после месяцами, да отстань ты.
После танцев Квэк остановил меня с Верой в аллее парка, попросил у неё извинений и позволения поговорить со мной. Она пошла дальше в толпе неспешно продвигавшейся на выход из парка. Мы с Квэком отодвинулись к постриженным кустам, чтоб не мешать течению. Я различал, что Квэк поддатый, не то чтобы в отрубе, но неслабо. Он облокотился лбом о моё плечо и, на всякий, подпёрся взглядом в землю: –«Сергей, я был с Ольгой».
Конечно, эта дружеская чистосердечность меня царапнула довольно глубоко, но вскрывать несостоятельность подобного воззрения я воздержался, что это не он был с ней, а она с ним, и что он не единственный кем она пользовалась. Во-1-х, такие тонкости он и по трезвянке не догонит, не то что под бухаловом, а во-2-х, мне ещё Веру Яценко догонять...
Я проводил её до одной из двухэтажек вдоль проспекта Мира, но когда мы стояли в тихом тёмном дворе, Квэк нарисовался в воротах и попёр вперёд с восклицаниями не вяжущимися с безмятежным покоем летней ночи. Не оставалась иного выбора, как сделать пару превентивных шагов навстречу и заткнуть его отрезвляющим в челюсть. Он упал на спину, но продолжал орать: –«Так вот как вы встречаете? Подготовились?»
Наверное, у пьяных и вправду есть ангел-хранитель, но тем упреждающим ударом я выбил себе палец на руке и больше бить не мог, а когда Квэк поднялся, наш поединок обернулся борцовским единоборством. Мы покатились по земле, а после громкого обещания Веры позвать отца и брата к месту разногласий, покинули двор.
Шагая в одинаковом направлении, мы постепенно восстановили общение, вкратце обсудили детали нашего недавнего противостояния, слегка коснулись неоспоримо сочных привлекательностей Веры Яценко. К теме Ольги мы никак не возвращались.
На Переезде-Путепроводе он сел в трамвай № 3 отправлявшийся на Посёлок, а я пошёл дальше, обогнул вокзал и вдоль железнодорожных путей пошагал на улицу Декабристов, поскольку моё плечо слегка кровоточило ободравшись о шлаковое покрытие дорожки во дворе двухэтажки. Шлак хорош от осенней слякоти, но на татáми он никак не тянет.… На следующее утро мне пришлось прогнать дуру родителям о своём падении с велосипеда – традиционная отмазка, что вызывает понимающую ухмылку спросившего.
(...наверное, ангелы-хранители тоже уходят на пенсию. Много лет спустя Квэк умер традиционной мужичьей смертью – уснул в сугробе и замёрз в паре метров от своей хаты… Иногда мне кажется, что единственное место, где он ещё существует – это мои воспоминания о нём...)
Вскоре меня вызвали в ментовку позади гастронома № 5 для объяснения моей роли в Ольгиной попытке самоубийства, о которой им сообщила «скорая». Я дал показания, что в данном правонарушении ни наводчиком, ни соучастником не был и мня отпустили.
Мать моя собрала оставшуюся в доме обувь и одежду Ольги: осеннюю, зимнюю – всю, на любой сезон. Получился изрядный тюк, который она обшила белой тканью для отправки почтовым вагоном. Я позвал Владю на помощь и мы потащили тот тюк вдоль железнодорожных путей на вокзал, в багажное отделение. Его мы несли продев никелированную трубу оконного карниза под верёвку, как доисторические охотники или Аборигены носят добычу в своё стойбище. Только мы тащили в обратном направлении, прочь, потому что это была не добыча, а утрата.
В багажном отделении я написал Феодосийский адрес по белой ткани и мне выдали квитанцию с указанием веса посылки. Когда мы вышли оттуда, Владя явно порывался что-то мне сказать, но сдержался. Я всегда знал, что он намного тактичнее Квэка.
...некоторые мысли лучше и думать не начинать…
Трубка от карниза прогнулась посредине от нагрузки пока несли, и я зашвырнул её в кусты позади первой платформы вокзала, не тащиться же с ней к Ляльке...
вверх-скок