План неизбежного прощанья с Конотопом, возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов товарной станции на металлических мачтах освещения поверх влажного отблеска вдоль натруженных рельс.
Штольня повыше тех, что на шахте «Дофиновка», и пошире, а вместо узкоколейки мощные колеи раздваиваются, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, обвязанная и валом сваленная всякая всячина.
Погромыхивая на стрелках, скатываются с сортировочной горки вагоны: в одиночку и сцепками, чтоб отыскать и уткнуться в нужный состав.
На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, выкрики репродукторов о формирующихся и готовых составах.
Но всё это в штольне, в одной гигантской штольне.
Сможет ли кровля выдержать натиск ночи?
И в ту осеннюю ночь я пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, чтобы выйти к знакомому пролому в ограде ПМС-119.
Я загодя ёжился и негодовал какая там будет грязь и лужи.
Вот уж и надпись по серому бетону ограды. Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров проходящих поездов: «Конотоп — город трезвенников».
Неотступный свет прожекторов припечатал мою тень к стене.
Чем ближе к ней, силуэт уменьшается, подрагивая полями шляпы при ходьбе; а вот и утонул во мгле пролома.
Для путешествий во времени нужна машина? Возможно, но если она не по карману, попробуйте пешком. Сейчас, вслед за своей исчезнувшей тенью, я окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах…
- Софокл! Эсхил!
Опаньки! Неужто так широко шагнул, что проскочил по самую античность?..
- Эсхил!- хрипло надрывалась средь слякотного мрака ПМСных задворков чёрная тень в двадцати шагах от пролома.
Моя? Нет, эта пониже и круглее. К тому же в кепке и в кожаном пальто.
- Чего стал? Тебя звали? Будто понятие имеешь про Софокла.
- Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.
Он икнул и чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.
- Ты кто?- пахнул он винищем.
- Прохожий. А вас что сюда привело?
Он будто и не услыхал вопроса.
- Софокл… Эсхил…- умильно вторил он.- Да, да… Эсхил… Аристофан! А ещё?
- Ну, ещё Еврипид.
- Точно! Еврипид!- со слезой воскликнул он и вновь самозабвенно простонал, - Софо-о-о-кл…
Мы стояли друг против друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот. Вот Санчо сокрушённо понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу. Проклятье, Санчо! Я ведь с открытым забралом...
- Художник я, - горестно поведал он, подняв голову, - а сюда на два месяца.
И снова кивок-клювок.
На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей.
Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться! И бисер есть, да метать не перед кем…
Нет, надо уходить...
...туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где стоит заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты и имена забытых мудрецов...
План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?
Ну, во первых, туда, где тепло — хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы.
Крым не подходит — горы низковаты, к тому же он занят Ольгой.
Следуя карте, палец наползает на Баку. Вот и ладненько.
Получив причитающийся мне отпуск в строительном цеху «Мотордетали», я написал заявление на увольнение.
Но прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце.
Обещание данное мною трём незнакомцам в ресторане — наведаться в город Львов.
Чем ближе ко Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор с высокими тёмными елями-смереками, но всё-таки под вечер довёз до места назначения.
В ячейке камеры хранения я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка, чтобы налегке пройтись по городу в своей неизменной шляпе.
Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц мощёных булыжником.
Недаром именно здесь снималась 4-серийная советская экранизация «Трёх мушкетёров»; просто нужно стараться, чтобы трамвайные рельсы не попадали в кадр.
Во Львове я не воспользовался никаким видом транспорта, а пошёл пешком.
Куда?
К Оперному театру. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам с вопросом: «а вы, случайно, не бывали проездом в Конотопе два года назад, после того как откинулись с зоны?»
Я ж не полудурок.
Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправляется ровно в полночь.
Оперный театр во Львове — просто загляденье, дворец; молодцы построившие его поляки; но насчёт приятности, то фиг я угадал.
Там шла опера местного современного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!»
Но назвался груздем — полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.
К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения, а затем расстегнул портфель.
Шляпу я положил внутрь ячейки, а на голову плотно насадил серую кепку из портфеля.
Затем я его закрыл и вынул из ячейки, и нежно прикрыл её дверцу, да ещё и хмыкнул, представляя реакцию следующего её открывателя, когда уткнётся взглядом в одинокую шляпу без головы.
Иди и думай чтó подумать...
Вернувшись в Конотоп я начал делать прощальные визиты — к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров; вот только на Декабристов 13 не пошёл.
Всё-таки я полудурок.
Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок — новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.
Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.
Нежинский ЗАГС потребовал справку из конотопского народного суда, где расторгался наш брак.
- Послушайте,- сказал я,- у вас уже записано, что она со мной в разводе. Поставьте мне штамп на этом основании и дело с концом.
- Такой записи нет. Она к нам не обращалась.
Вот так они меня оглаушили.
Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно.
Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшет ли экватор километраж наезженный мною в поездах?
Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?
Наверное, чтобы добавить остроты́ ощущений в своих отношениях с другими. Типа, по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу, пока он в отъезде.
А потом я вдруг понял почему мне всегда так нравилась сцена последнего расставания Д'Aртаньяна с Рошфором в романе «Двадцать лет спустя»:
- Иди, старый дьявол,- с грустной улыбкой произнёс Д'Aртаньян, глядя вслед удалявшемуся Рошфору.
- Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции...
Я понял, что Констанция — это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе.
Констанция — это мы, когда ещё мучили друг друга своею любовью.
Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино на «Фанфана-Тюльпана», только в этой роли был уже Ален Делон.
В парке мы покормили лебедей, бросали им с моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.
Она проводила меня на вокзал и расплакалась на прощанье.
Красивая, на мать похожа, только волосы как у меня.
вверх-скок