План неизбежного прощанья с Конотопом, возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов товарной станции на металлических мачтах освещения поверх влажного отблеска натруженных рельсов.
Штольня повыше тех, что на шахте «Дофиновка», и пошире, и вместо узкоколейки мощные колеи раздваиваются в ней, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, обвязанная и валом сваленная всякая всячина.
Погромыхивая на стрелках, скатываются с сортировочной горки вагоны, в одиночку и сцепками, чтоб отыскать и уткнуться в нужный состав.
На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, выкрики репродукторов о формирующихся и готовых составах.
Но всё это в штольне, в одной гигантской штольне. Выдержит ли кровля натиск ночи?.
И в ту осеннюю ночь я пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, чтобы выйти к пролому в ограде ПМС-119.
Я загодя ёжился и негодовал какая там начнётся грязь и лужи. Вот уж и надпись по серому бетону ограды. Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров проходящих поездов: «Конотоп – город трезвенников».
Неотвязный свет прожекторов прификсировал мою тень на стену. Чем ближе к дыре, силуэт сокращается, подёргивая полями шляпы на ходу, а вот уже и утонул во мгле пролома...
Не хватает сбережений на машину времени? А и хрен с ней, попробуйте пешком. Сейчас, последовав за своей исчезнувшей в проломе тенью, я окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах...
— Софокл! Эсхил!
Опаньки! Неужто так широко шагнул, что проскочил по самую античность?..
— Эсхил!– в двадцати шагах от чёрной дыры хрипло надрывалась чёрная тень средь слякотного мрака ПМСных задворков.
Моя? Нет, эта пониже и круглее. К тому же в кепке и в кожаном пальто.
— Чего стал? Тебя звали? Будто понятие имеешь про Софокла.
— Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.
Он икнул и чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.
— Ты кто?– пахнул он винищем.
— Прохожий. А что вас сюда привело?
Он будто и не услыхал вопроса.
— Софокл... Эсхил...– умильно вторил он.– Да, да... Эсхил... Аристофан! А ещё?
— Ну, ещё Еврипид.
— Точно! Еврипид!– со слезой воскликнул он и вновь самозабвенно выстонал, – Софо-о-о-кл...
Мы стояли друг против друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот. Вот Санчо сокрушённо понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу. Проклятье, Санчо! Я ведь с открытым забралом...
— Художник я, – горестно поведал он, подняв голову, – а сюда на два месяца.
И снова кивок-клювок.
На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей, теперь я знаю чья
вдохновенная кисть творила ту несмываемую надпись на заборе...
Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться! И бисер есть, да метать не перед кем...
Нет, надо уходить...
...туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где стоит заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты и имена забытых мудрецов...
План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?
Ну, во-первых, туда, где тепло – хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы.
Крым не подходит – горы низковаты, к тому же он занят Ольгой.
Следуя карте, палец скользит к следующему морю. Баку? Какая разница...
Получив причитающийся мне отпуск в строительном цеху «Мотордетали», я написал заявление на увольнение.
Но прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце. Обещание данное мною трём незнакомцам в ресторане – наведаться в город Львов...
Чем ближе ко Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор с высокими тёмными елями-смереками, но всё-таки под вечер довёз до места назначения.
В ячейке камеры хранения я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка, чтобы налегке пройтись по городу в своей неизменной шляпе.
Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц мощёных булыжником. Недаром именно здесь снималась 4-серийная советская экранизация «Трёх мушкетёров». Просто нужно стараться, чтобы трамвайные рельсы не попадали в кадр.
Во Львове я не воспользовался никаким видом транспорта, а пошёл пешком.
Куда?
К Оперному театру, разумеется. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам и приставать ко встречным: «а вы, случайно, не проезжали через Конотоп два года назад, после того как откинулись с зоны?» Я ж не полудурок.
Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправлялся ровно в полночь...
Оперный театр во Львове – просто загляденье, настоящий дворец; молодцы построившие его поляки; но насчёт приятности, то фиг я угадал. Там шла опера современного местного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!» Однако, назвался груздем – полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.
К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения и расстегнул стоявший в ней портфель. Шляпу я положил на пол ячейки, а себе на голову плотно насадил серую кепку из портфеля. Затем я застегнул его и вынул из ячейки, и нежно прикрыл дверцу, да ещё и хмыкнул, представляя реакцию последующего её открывателя, когда встретится взглядом с одинокой шляпой без головы. Иди и думай чтó подумать...
Вернувшись в Конотоп я начал делать прощальные визиты – к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров; вот только на Декабристов 13 не пошёл.
Всё-таки я полудурок...
Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок – новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.
Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.
Нежинский ЗАГС, в свою очередь, потребовал справку из конотопского народного суда, где расторгался наш брак.
— Послушайте,– сказал я,– у вас уже записано, что она со мною развелась. Поставьте мне штамп на основании её развода и дело с концом.
— Такой записи нет. Она к нам не обращалась.
Вот так они меня оглаушили. Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно...
Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшется ли экватор километражем наезженный мною в поездах?
Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?
Наверное, чтобы добавить остроты́ ощущений в своих отношениях с другими. Типа, по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу, пока он в отъезде.
А потом я вдруг понял отчего мне всегда нравилась сцена финального прощания Д'Aртаньяна с Рошфором в романе «Двадцать лет спустя»:
– Иди, старый дьявол,– с грустной улыбкой произнёс Д'Aртаньян, глядя вслед удалявшемуся Рошфору. – Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции...
Я понял, что Констанция – это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе.
Констанция – это мы, когда ещё мучили друг друга своей глупой любовью...
Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино на «Фанфана-Тюльпана», только в этой роли был уже Ален Делон.
В парке мы покормили лебедей, бросали им с высокого моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.
Она проводила меня на вокзал и расплакалась на прощанье. Красивая, на мать похожа, только волосы как у меня...
вверх-скок