самое-пресамое
финальное произведение

Первого сентября, на торжественной линейке вокруг унылого бюста Гоголя между Старым Зданием и Новым Корпусом, ректор института, как всегда, объявил, что занятия начинаются для всех, кроме студентов вторых и третьих курсов, которые поедут в сёла со своей шефской помощью. Студенты вторых и третьих курсов всех отделений, как всегда, прокричали «ура!»

На следующее утро колонна из двух больших автобусов повезла груз второкурсников по Московской трассе до райцентра Борзна, а оттуда свернула на ухабистую грунтовку в сторону села Большевик, но не смогла преодолеть заключительный километр непролазной грязи. Студенты и полдюжины преподавателей-надсмотрщиков выгрузились на обочину и друг за другом потянулись, не особо выдерживая какой-либо интервал, по мокрой после дождя тропе через зелёную, и тоже мокрую, чащу кукурузных стеблей в село, где им предстояло трудиться на уборке хмеля. Пешая колонна недовезенных тащили, практически, поголовно, неброские, но увесистые «торбы» – груботканые сумки с провизией прихваченной из дому.

Моя ноша не слишком напрягает – гитара, грифом поперёк плеча, да курево в кармане и незапланированная прогулка была бы в кайф, если бы не промокали кеды. А остальное всё ништяк, в натуре, хотя бы вон тот красный свитер, синие джинсы в чёрных резиновых сапогах и венец из козырька-косынки. Пыхтят, совместно волокут свою персональную «торбу». От сапог я бы не отказался, да и остальное по делу...

– Девушка! Сапоги у вас какой размер? 45?

Надменный взгляд через плечо: –«46-й».

Подкат, конечно, не ахти. Не клеится на этой сырости, но хотя бы ответила. Обгоняя, я обернулся улыбнуться неприступно недовольному лицу и пошёл дальше, потому что нет у меня привычки подмигивать девушкам, хоть, говорят, им это нравится...

Село Большевик оказалось одной широкой и пустой улицей из десятка хат и каких-то неразборчивых строений, что терялись в глубине промозгло серого тумана за спиной больших деревьев с тяжёлыми каплями, которые изредка роняла их листва. Все зашли в одноэтажную столовую и без того полную давящим сумраком ненастья за низкими окнами. Длинные столы в древней иссеченой клеёнке и заткнутое фанеркой окно раздатки подтверждали назначении комнаты.

После долгих переговоров преп-надсмотрщиков с местным руководством, студенты приступили к пребыванию в селе… Пара деревянных двухэтажек, поделённых внутри на четырёхкоечные пеналы, достались студенткам. Студентов же разместили в общем зале на втором этаже клуба, тоже деревянного. Каждому выдали матрас с подушкой, армейское одеяло, и пару простыней.

Со скаткой постельных принадлежностей под правою рукой и с гитарой в левой, я взошёл на второй этаж клуба, где и получил глубокое впечатление от дизайна общей спальни. Обширный настил из дощатых щитов создавал щемяще знакомый пейзаж вроде как загремел на переполненную «губу» на месяц. Около тридцати матрасов уже покрывали настил, бок о бок, так что в дальнейшем каждый шеф должен был вползать на четвереньках от узкого края матраса в изножье своего ложа отдохновения. К счастью, возле входной двери оставался высокий бильярдный стол, чьё неравномерно поблёкшее, но когда-то зелёное сукно орнаментировали ассиметричные ножевые раны. Заняв его под свою постель, я не блатовал и пахана из себя не строил, а просто обратил внимание, что буквально каждый бильярдный шар на полочках их сбора на стене, был жестоко выщерблен и это превращало весь набор в бесполезную коллекцию яблочных огрызков. Самое богатое воображение забуксует и откажется представлять возможность игры этим сбродом жадно надкусанных калек, что превращало стол в бесплодную часть унылой декорации.

На этом основании, около месяца я спал в четырёх метрах от коммунального лежбища на нарах, и на полметра выше привычного мне уровня залегания, зато никто не храпел мне в оба уха. Ширина стола позволяла поместить рядом с матрасом обломок лакированного кия из-за циркуляции в студенческой среде зловещих слухов про враждебные настроения местной молодёжи к понавезённым городским… Кормили нас трижды в день. Студенты воротили носы и издавали всхрюки отвращения, но мне их театральщина казалась слабой – хавка достаточно хавабельная, как и повсюду.

Утром следующего дня после завтрака мы вышли собирать хмель, чьи многостебельные жгуты взбирались на трёхметровую высоту к проволоке специально для них натянутой над полем.

Густые гирлянды переплетённых стеблей, подобные живым колоннам тёмно-зелёной листвы, следовало сдёрнуть наземь и обобрать гроздья мягких бледно-зелёных шишечек. Наполнив шишечками мелкую корзину с двумя ручками (да, как шайка в бане, но не жестяная) их высыпали в ящик на весах. Преп-надзиратель записывал в блокнот доставленные тобою килограммы для последующего начисления зарплаты, минус плата за ночлег и кормёжку. Но расценки на кило собранного урожая своею мизерностью сразу же укладывали весь трудовой энтузиазм наповал. Навыки элементарной арифметики иногда мешают чувствовать себя счастливым.

Конечно, оставалась ещё стимуляция из звонкой разноголосицы задорных молодых возгласов над полем и из таких разнообразных, но одинаково притягательных (каждая по своему) форм институток с разных факультетов. Однако пальцы мои привыкшие к металлу лома и гитарных струн тормозились на такой, по-Китайски кропотливо-крестьянской работе. Мой первый день на плантации хмеля стал также и последним, 2 в 1, если кто понимает. В дальнейшем, я исполнял различные работы: раза два ездил в райцентр на погрузку продовольствия для столовой, и настилал пол на ферме из всяких горбылей и прочих обрезков, и пилил дрова для местной жительницы в обмен на непроглядно мутный самогон… и я также… ещё… ну может, это и всё… но не так уж и мало, вообще-то.

Хмелеуборщики заработали по сорок рублей в тот месяц. Пара студентов, которые пристроились в сушилку, по сто с чем-то, а я за все свои шефские труды получил двенадцать рублей с копейками в кассе института, когда уже вернулись в Нежин. Скорее всего, деньги были заработаны в те три дня, что я пилил и приколачивал доски над навозными хлябями по земельному полу.

Один раз, от резкого удара молотком, навозная жижа цвиркнула в щель меж горбылей, прямо мне в лицо, а корова из соседнего стойла покосилась на меня левым глазом и ухмыльнулась с таким довольным видом, что теперь я точно знаю – эти скотины не настолько тупые, какими прикидываются. Фактически, основным моим занятие на ферме была игра в подкидного с тремя местными мужиками. Моя фотографическая колода карт (вполне пристойная чёрно-белая порнушка) приводила их в кататонический ступор, ну до того же ж они вникали шо за карта им пришла, невыносимо долго обдумывали каждый свой ход, и сокрушённо отрывали подбрасывая или отбиваясь, голую красотульку от корневища своего сердца.

Один из пристроившихся в сушилку студентов, рыжий Гриша с БиоФака, тоже играл со мной в подкидного, после работы. Он страстно хотел выиграть. Азартный парень нашёл даже обычную колоду карт вместо моей пегой галереи, но школа Якова Демьянко приносила свои плоды и под конец месяца он проиграл мне ящик водки, ровно двадцать пять бутылок. Однако помня детдомовскую мудрость Саши Остролуцкого, что синица в руке лучше неба в алмазах, в наш последний день в хмелесовхозе я сказал огненнокудрому Грише, что одна бутылка на месте спишет весь его долг, и он радостно побежал в сельский магазин, а то бы я и того не видел.