2
В Зоне
Вернувшись на Schußstelle, они нашли Блисеро в крайней стадии его безумия. Кора с древесных стволов у промозглой поляны ободрана ракетнымми пусками, они истекали бисером смолы .
– Он мог изгнать нас. Блисеро стал местным божеством. Ему бы не понадобилось и кусочка бумаги. Но он хотел, чтоб все мы оставались. Давал нам лучшее, что было, постели, еду, спиртное, наркотики. Что-то намечалось, связанное с мальчиком Готфридом, это было так же несомненно, как запах смолы, самое первое в каждое синее затуманенное утро. Но Блисеро ничего не говорил.
Мы продвигались в Хит. Там были нефтеносные поля и почернелая почва. Jabos пролетали выстроившись ромбом, охотились на нас. Блисеро превратился в какое-то животное… вервульф… в глазах не осталось ничего от человека: они угасали, день за днём, заменялись серыми бороздами, красными венами проложенными не по-людски. Острова: слипшиеся острова на море. Иногда даже топографические линии, исходившие из общей точки: «Это карта моей Ur-Heimat»,– представь крик настолько тихий, что почти шёпотом,– «Королевство лорда Блисеро. Белые земли».– Мне вдруг стало ясно: он видел мир теперь мифическими регионами: там собственные карты, со своими реками, горами, своим цветом. Он продвигался не по Германии. Это уже его удельное пространство. Но он вёл всех нас с собою! Моя пизда набрякла кровью от опасности, от шансов нашего уничтожения, в упоительном незнании когда это случится, потому что пространством и временем распоряжался Блисеро… Он не следовал дорогам, он не пересекал мосты или поля. Мы плыли по Нижней Саксонии, от острова к острову. Каждая пусковая площадка становилась ещё одним островом, в белом море. Каждый остров имел свой пик, по центру… являлся ли он позицией самой Ракеты? моментом взлёта? Германская Одиссея. Который из островов окажется домом?
Я всё забываю спросить Танаца что случилось с Готфридом. Танацу позволили оставаться при батарее. Но меня увезли: в одном Испано-Суиза с самим Блисеро, в пасмурную погоду, на нефтехимический завод, что день за днём маячил на ободе гигантского колеса нашего горизонта, чёрные обрушенные башни вдали, друг возле друга, пламя, постоянно вырывавшееся из одной трубы. Это был За́мок: Блисеро обернулся, собираясь что-то проговорить, и я произнесла «За́мок». Рот улыбнулся мельком, но отсутствующе, изморщиненные волко-очи ушли уже даже вне таких одомашненных моментов телепатии, в пустыни своего звериного севера, к упорному выживанию в каменистом краю смерти, которую я даже представить не в силах, тесные темницы с невообразимо тусклым проблеском внутри, жизнь за счёт льда или того меньше. Он называл меня Катье: «Вот увидишь, твоя маленькая хитрость не удасться. Теперь уже нет, Катье». Я не пугалась. Такое безумие мне понятно или галлюцинации о давно минувшем. Серебряный аист летел опустив крылья, разрезал ветер опущенным лбом, выпростав ноги с Прусским затылочным узлом позади: на его блестящих поверхностях теперь возникли чёрные завихрения лимузинов и штабных машин на подъездной дорожке у здания заводоуправления. Я увидела маленький самолёт, двухместный, в конце парковки. Лица мужчин в помещении казались знакомыми. Я знала их по кинохронике, в них сосредотачивалась власть и важность—то были значительные лица, но я узнала только одного: Генеральный Директор Смарагд, из Леверкузена. Пожилой человек с тростью, известный спиритуалист до войны и, похоже, даже теперь. «Грета»,– улыбнулся он, потрагивая мою руку: «Ах, мы все тут».– Но в остальных нет и следа его шарма. Они все дожидались Блисеро. Встреча знати в За́мке. Все прошли в зал заседаний. Я осталась с помощником по фамилии Дроне, высокий лоб, седоватые волосы, постоянно поправляет галстук. Он смотрел мои фильмы, все до единого. Мы перешли на технические детали. Через окна зала заседаний мне виден был их круглый стол с чем-то по центру. Что-то серое, пластмассовое, блестящее, свет искрился на его поверхностях. «Что это?»– спросила я, заигрывая к Дроне. Он отвёл меня за пределы слышимости остальными. «Думаю, это для F-Gerät»,– шепнул он.
– F?– грит Слотроп.– F-Gerät, ты уверена?
– Какая-то буква.
– S?
– Ну хорошо, S. Они как дети ещё не научившиеся говорить, с этими их словами, которые изобретают на каждом шагу. Мне это показалось эктоплазмой—которую они вызвали, объединёнными усилиями, материализоваться на столе. Ни один не шевелил губами. Это был сеанс. Я поняла тогда, что Блисеро перенёс меня за грань. Ввёл наконец-то в его родовое пространство без судорог боли. Я была свободна. Мужчины толпились позади меня в коридоре, отрезав путь обратно. Рука Дроне покрылась испариной у меня на рукаве. Он был дока в пластмассах. Щёлкнет ногтем по большой, явно Африканской, маске, приклонит ухо: «Слышите? Настоящий отзвук Полистирола...»– и начинает изливать передо мной восторги от тяжкой чаши из метилметакрилата, копии Святого Грааля… Мы оказались у башни реактора. Сильный запах растворителя пронизывал воздух. Прозрачные прутья какого-то пластика с шипением выходили из экструдера у подножия башни, в охлаждающие каналы, или в нарезку. В помещение было очень жарко. Мне показалось что-то глубокое, чёрное и вязкое, подаётся на это производство. Снаружи раздавался звук моторов. Они разъезжаются? Зачем я тут? Пластмассовые змии расползались бесконечно влево и вправо. Члены моих сопровождающих тужилась выползти в местах расстёгивания одежд. Я могла делать что вздумается. Чёрные сияющие и глубокие. Опустившись на колени, я распахнула ширинку Дроне. Но двое других ухватили меня под руки и потащили в складское отделение. Остальные пришли следом или вошли через другую дверь. Огромные занавеси стирола или винила, всех цветов, сплошных и прозрачных, свисали ряд за рядом над головой. Они переливались, словно северное сияние. Я чувствовала, что где-то за ними присутствие зрителей, в ожидании начала чего-то. Дроне с людьми растянули меня на неподатливом матрасе из пластика. Все вокруг и я, смотрели на ясный поток воздуха или света. Кто-то произнёс «бутадиен», а мне слышалось будто дева… Пластик прошелестал и сомкнулся вокруг, окутывая нас призрачно белым. Они сняли мою одежду и нарядили в экзотичный костюм из какого-то чёрного полимера, очень тесный в талии, открытый на рассохе. Казалось он живёт на мне. «Забудь про кожу, про атлас»,– разливался Дроне: «Это Imipolex, материал будущего». Я не в силах описать его аромат или как он ощущался—просто роскошь. Едва коснувшись, он вынудил мои соски встать торчком и вымаливать укусы. Мне хотелось ощутить его своей пиздой. Ничто из всего, что я когда-либо одевала, до или после этого, не возбуждало меня настолько, как Imipolex. Они обещали мне лифчики, сорочки, чулки, платья из такого же материала. Дроне нацепил гигантский член из Imipolex’а поверх собственного. Я тёрлась об него лицом, это было так упоительно... Между ног моих разверзлась пропасть. Предметы, воспоминания, невозможно уже различить это всё, скатывались вниз из моей головы. Неудержимый поток. Я извергала всё это в некую пустоту… из моего омута, извиваясь, ярко расцвеченные галлюцинации лились… безделушки, обрывки диалогов, произведения d’art… я избавлялась от всего этого. Не удерживала ничего. Было ли это «покорностью», тогда—от всего избавляться ?
Не знаю, как долго меня там держали. Я засыпала, просыпалась. Мужчины появлялись и пропадали. Время потеряло значение. В одно утро я оказалась снаружи завода, голая, под дождём. Там ничего не росло. Что-то свалено было огромным расходящимся веером на многие мили. Какие-то смолистые отходы. Мне пришлось прошагать весь путь до пусковой площадки. Там было пусто. Танац оставил записку, просил меня постараться попасть в Свинемюнде. Что-то явно произошло на площадке. На поляне царила тишь, которую мне случалось почувствовать лишь однажды. Однажды в Мексике. В том году, как я ездила в Америку. Мы были там глубоко в джунглях. Подошли к лестнице из каменных ступеней, покрыты лианами, мхом, столетиями тления. Остальные поднялись на самый верх, но я не могла. Это было как в тот день с Танацем, в сосновом лесу. Я чувствовала молчание дожидавшееся меня наверху. Не их, а только меня одну… моя персональная тишь, за мной лично...
вверх-скок