великие творения
                   былого

— Из Легенды Schwarzkommando,
собранные Стивом Эдельманом

В горах окружающих Нордхаузен и Бляйхероде, внутри заброшенных шахт, живут Schwarzkommando. Теперь это уже не военный термин: они уже люди нынче, Зонные-Иреро, два поколения тому покинувшие Юго-Западную Африку. Ещё первые Рейнские миссионеры начали привозить их в Метрополию, этот громадный тупой зоопарк, как образчики, возможно, обречённой расы. С ними велось щадящее экспериментирование: показом соборов, Вагнерианских званых вечеров, нижнего белья от Егера, в попытке затронуть их души. Другие привозились в Германию в качестве прислуги, военнослужащими, которых посылали на подавление Великого восстания Иреро 1904-1906. Однако, только лишь после 1933 бо́льшая часть тогдашних правящих кругов перешли, в виде составляющей в общей программе—Нацисткой партией никогда в открытую не признанной—к модели Германского плана для Магриба по установлению чёрных хунт, теневых государств, чтобы в дальнейшем захватить Британские и Французские колонии в чёрной Африке. Юго-Запад пребывал тогда под протекторатом Объединённой Южной Африки, но реально у власти находились давние Германские колониальные семьи и они пошли на сотрудничество.

Нынче в окрестностях Нордхаузена/Бляхероде существует несколько подземных общин. В здешних местах они известны как Erdschweinhöhle. Это такая шутка Иреро, горькая шутка. Среди Оватджимба, самых неимущих среди Иреро, которые не имеют ни своего скота, ни деревень, животным тотемом служила Erdschwein, или же Земляная Свинья, или же Трубкозуб. Они взяли себе его имя, никогда не ели его плоть, свою пищу выкапывали из земли, в точности, как и он. Считаясь изгоями, они жили в вельде, на открытых просторах. Скорее всего, тебе они встречались ночью, их костры бесстрашно полыхали на ветру, вне досягаемости ружейного выстрела от железа рельсов: казалось, ничто иное не в силах указать их местонахождение в этой неоглядной пустоте. Ты догадывался чего они бояться—но не чего хотят или что их трогает. А тебя ждали дела на севере, в шахтах: и вскоре, когда пламенеющие костры пропадали позади, точно также исчезала всякая нужда думать о них дальше...

Но когда ты проносился мимо, кто была та женщина, по плечи врытая в нору трубкозуба, взирающая голова, корнями ушедшая под уровень пустыни, гор подымающихся далеко позади неё тёмными складками в вечерней дали? Возможно, она ощущает колоссальное давление, мили горизонтального песка с глиной сдавливают её утробу. В конце тропы дожидаются светящиеся призраки её четырёх мертворождённых младенцев, толстые червячки, уложенные без малейшего шанса на упокоение среди диких луковиц, один подле другого, плачут о молоке более священном, чем превозносимое и хранимое в бутылочных тыквах деревни. Путём обойдённых привели они её сюда, проникнуться даром Земли к зарождению. Женщина чувствует приток силы через каждые из ворот: река между её ляжек, свет вливается в кончики пальцев. Это несомненно и освежающе, как сон. Это тепло. Чем дальше уходит свет дня, тем больше она отдаётся—темноте, влаге опускающейся сквозь воздух. Она семя в Земле. Священный трубкозуб вырыл постель для неё.

Когда-то в далях Юго-Запада, Erdschweinhöhle являлась могучим символом плодородия и жизни. Но здесь, в Зоне, её реальный статус не так ясен.

Среди Schwarzkommando имеются силы, в настоящее время, которые взяли курс на стерильность и вымирание. Борьба, в основном, ведётся молча, ночью, в тошноте и спазмах беременностей и выкидышей. Но это политическая борьба. Никого она не тревожит больше, чем Тирлича. Он тут Нгуарарореру. Слово это не означает в точности «вождь», а «тот, кто был доказан». Тирлич известен также, хоть и за глаза, как Отйикондо, Полукровка. Его отец был Европейцем. Не то, чтобы это придавало ему уникальность среди здешних Erdschweinhöhlецев: эта примесь уже Германских—через Славянские и Цыганскией—кровей. За пару поколений, захваченные ускорениями неведомыми в до-Имперские дни, копили они своеобразие, от которого мало кто ожидает окончательной унификации в обозримом будущем. Ракета обретёт завершённую форму, но не её народ. Эанда и орузо утратили свою силу здесь—кровные линии матери и отца оставлены позади, в далях Юго-Запада. Многие из ранних эмигрантов перешли даже в веру Рейнского Миссионерского Общества прежде, чем покинули родину. В каждой деревне, когда полдень раскалял тени жавшиеся к их владельцам, в тот момент ужаса и утешения, омухона вынимал из своей священной сумы души обращённых, одну за другой, кожаный шнурок влагался туда при рождении каждого, и развязывал узел рождения. Став развязанной, душа утрачивалась племенем. Так что сегодня, в Erdschweinhöhle, каждый из Пустых носит полоску кожи без узелка: это частица старинного символизма, который среди них считается полезным.

Они называют себя Отукунгуруа. Да, тёртые знатоки Африки, тут следовало бы употреблять «Омакунгуруа», однако, они всегда уточняют—наверное, не столько для здоровья, сколько для правильности—что oma- используется для обозначения живого и человечьего. Otu- для неодушевлённого и распространяющегося, именно такими они представляют себя. Революционеры Нуля, они продолжают то, что началось среди прежних Иреро после разгрома восстания 1904. Они ведут борьбу за отрицательный показатель рождаемости. Это программа самоубийства расы. Им доводить до конца уничтожение начатое Немцами в 1904.

Одним поколением ранее, снижение живых рождений среди Иреро стало предметом медицинского интереса по всей южной Африке. Белых это обеспокоило, как вспышка ящура среди крупного рогатого скота. Как стерпеть, видя, что подвластное население так уменьшается год за годом. Что такое колония без смугло-тёмных аборигенов? Просто большой кусок пустыни, никаких тебе служанок, ни рабочих рук в поле, нет работников для строительства или шахт—постой-ка, притормози тут, да это ж Карл Маркс, старый затаённый расист, смывается вприпрыжку, зубы стиснуты,  брови вскинуты и делает вид, что нет ничего кроме Дешёвой Рабочей Силы и Заморских Рынков... О, нет. Колонии это нечто больше, намного большее. Колонии это сортиры для Европейской души, где парняга может скинуть штаны и насладиться вонью собственного говна. Где он может навалиться на свою стройную дичь рыча, как ему больше нравиться, и жрать её кровь без утайки своего восторга. Каково? Где он может так запросто барахтаться и возбуждаться, и погружаться в мякоть, в приемлющую темень конечностей, волос таких же шерстистых, как на лично его запретном детородном члене. Где мак и каннабис и кока растут привольно и зелено, не рядясь в цвета и моды смерти, как делают спорынья и агарик, пагуба и гриб, уроженцы Европы. Христианская Европа всегда являлась смертью, Карл, смертью и репрессиями. В далёких колониях можно наслаждаться жизнью, жизнью и чувственностью в любых её проявлениях, без всякого вреда для Метрополии, ничуть не пачкая все те соборы, белые мраморные статуи, возвышенные мысли... Туда не донесётся ни словечка. Тут в умалчиваниях достаточно шири, чтобы поглотить любое поведение, каким бы ни было оно грязным, до какой бы ни доходило бесчеловечности...

Некоторые из наиболее рациональных медиков приписывали падение рождаемости Иреро недостаточному содержанию Витамина Е в их питании—другие малой вероятности оплодотворения, с учётом необычно длинной и узкой матки у женщин Иреро. Но под всеми этими резонными разговорами, научными предположениями, ни один белый Африканец не мог совершенно подавить то, что приходило в ощущении... Что-то зловещее распространялось в вельде: он начинал поглядывать на их лица, особенно женщин, в ряду за изгородями из терниев, и он знал, вне всяких логических обоснований: тут в действии племенное сознание, и оно избрало самоубийство... Непостижимо. Может быть, с ними мы не были настолько честны, как могли бы, может, мы и впрямь отняли у них стада и земли… ну а затем трудовые лагеря, конечно, колючая проволока и частоколы тюрем… Может, они почувствовали это всем миром, в котором не хотят жить больше. Впрочем, очень для них типично, сдаться, уползти, чтобы умереть… почему они даже не пытаются договориться? Мы могли бы выработать решение, какое-нибудь решение...

Выбор перед Иреро был прост, между двумя видами смерти: либо племенная смерть, или же смерть Христианская. В смерти рода содержался определённый смысл. Христианская смерть никакого смысла не имела. Она смахивала на упражнение, в котором они не нуждались. Но для Европейцев, обманутых своим собственным лохотроном Младенчик Исус, то, чему они стали свидетелями в этих Иреро, оставалось тайной столь же непостижимой, как кладбища слонов, или лемминги бросающиеся в море.

Хоть они и не признают этого, Пустые, изгнанные теперь в Зону, Европеизированные в языке и мыслях, отщеплённые от родового единства, нашли ответ на это почему, не менее загадочный. Но они ухватились за него, как больная женщина хватается за снадобье. Они не рассчитывают на циклы, ни на возвращения, они зачарованы эффектностью самоубийства целого народа— позой, стоицизмом, и отвагой. Эти Отукунгуруа пророки мастурбации, специалисты по абортам и стерилизации, лоточники актов анальных и орогенитальных, ножных и пальцевых, содомистичных и зоофалличных—их подход и уловка в наслаждении: они шпилят по полной да так завлекательно, и Erdschweinhöhlцы их слушают.

Пустые могут гарантировать, что наступит день, когда умрёт последний Иреро Зоны, заключительный ноль коллективной истории прожитой до конца. Это пробирает.

Тут нет прямой борьбы за власть. Идёт обольщение и контр-обольщение, призывы и порнография, и история Иреро Зоны решается в постели.

Векторы в ночном подземелье, все пытаются избежать центра, силы, которой, похоже, является Ракета: некая машинизация, то ли путешествия, то ли судьбы, способной собрать воедино неистовых политических противников Erdschweinhöhle, как она собирает горючее и окислители в камере двигателя, расчётливо, как кормчий, ради предстоящей параболы.

Тирлич сидит в эту ночь под своей горой, за спиной ещё один день интриг, увёрток, оформления недавно введённой документации—всевозможные формы, которые ему удаётся извести, либо сложить, на японский манер, к концу дня, в газелей, орхидеи, кречетов. Как Ракета вырастающая в своё рабочее состояние и завершённость, так и он эволюционирует, превращая самого себя, в новую конфигурацию. Он чувствует это. И в этом также ещё одна из причин для беспокойства. Прошлой ночью, среди навала чертежей, Кристиан и Мечислав переглянулись с краткой улыбкой и смолкли. Очевидное почтение. Они изучают линии словно путь, начертанный им, и его откровения. Это ему не льстит.

То, что Тирлич хочет создать не будет иметь истории. И тут не потребуется правки программы. Время, каким его знают все прочие нации, ссохнется внутри этого нового. Erdschweinhöhle не будут увязаны, подобно Ракете, со временем. Люди найдут Центр заново, Центр без времени, путешествие без гистерезиса, где всякое отправление есть возвращением в то же самое место, неизменное место.…

И в этом для него наметилось некое странное сближение с Пустыми: в частности с Иосифом Омбинди из Ганновера. Вечный Центр легко можно принять за Окончательный Ноль. Наименования и методы различны, но движение к покою совпадает. Что выливалось в занятные пассажи между ними двумя: «А знаешь»,– глаза Омбинди убегают, останавливаясь на отражении Тирлича в зеркале видимое только ему,– «в этом есть… нечто, что обычно не считаешь эротическим—но на самом деле, это самый эротичный момент из всех».

– Да ну,– ухмыляется Тирлич подыгрывая.– Понятия не имею о чём речь. Хоть намекнул бы.

– Этот акт исключающий повторение.

– Запуск ракеты?

– Нет, потому что всегда есть другая ракета. А вот чего нет, так это—ладно, забудь.

– Ха! Нечем продолжить, хотел ты сказать.

– Допустим, я дал тебе ещё одну подсказку.

– Ну ладно.– Тирлич уже разгадал: видно по тому, как он сдерживает свою челюсть, чтобы не расхохотаться...

– Тут охвачены все Отклонения в одном единственном акте.– Тирлич фыркает, раздражённо, но не придирается к такому использованию «Отклонений». Колоть глаза прошлым, одна из уловок Омбинди.– Гомосексуализм, например.– Никакой реакции.– Садизм и мазохизм. Онанизм. Некрофилия...

– Такая уйма в одном акте?

Всё это и кое-что ещё. Оба знают, что подспудно идёт обсуждение акта самоубийства, который включает ещё и зверство («Вдумайся как сладостно»,– звучит подача,– «проявить ласку, сексуальное милосердие к тому пришибленному болью, рыдающему животному...» ), педофилию («По многократным признаниям, на самом краю становишься ослепительно моложе»), лесбианство («Да, и пока ветер проносится по всем пустеющим чертогам, две тени-женщины выползают из полостей своей умирающей раковины, у финальной пепельной полосы прибоя, сомкнуться во взаимном объятии…» ), копрофагию и уролагнию («Заключительные спазмы...» ), фетишизм («Широкий выбор фетишей смерти, естественно...» ). Естественно. Они сидят вдвоём, передавая друг другу сигарету, пока та не выкурена до мелкого «бычка». Это пустая болтовня или же Омбинди хочет обмахерить Тирлича? Если сказать, типа: «Это ж ты жулишь, верно?»– а окажется, что нет, тогда— Однако, альтернатива настолько странна, что Тирлича, так уж оно выходит,

Приболтали На Самоубийство

Но меня П. Н. С., карочи, да, в общем, так оно и катит куплет за куплетом, какое-то время. В своей полной версии, тут представлено достаточно честное отречение от мирских приманок. Заковыка же в том, что по Теореме Гёделя в списке непременно найдётся какая-то упущенная хрень, и она не из таких, о чём подумается сходу, так что скорей всего начинается пересмотр всего навороченного, с исправлением ошибок и неизбежных повторений, и вставкой новой всячины, которая наверняка придёт в голову, и—ну и так уже понятно, что «самоубийство» заявленное в заголовке может откладываться до бесконечности!

Разговоры между Омбинди и Тирличым, превратились поэтому в обмен торговыми запросами, в котором Тирлич не столько лох для подставы, сколько неохочий зазывала ради доли в нахлебаловке, который может слушать, а может и нет.

– Ахх, да у тебя никак хуй вскочил, Нгуарарореру?… нет, нет, наверно это тебе просто подумалось про кого-то, кого любил когда-то, где-то давным-давно… ещё в Юго-Западной, а?– Чтобы прошлое рода развеялось полностью, все воспоминания должны стать общедоступными, какой резон хранить историю устремляясь к Последнему Нулю... При всей циничности, Омбинди проповедовал это во имя древнего Единства Племени, и таки  тут прокол в его раскрутке—такое плохо смотрится как будто Омбинди пытается убедить, будто болячка Христианства нас никогда не затронет, хотя каждому известно, мы все заразились ею, некоторые до смерти. Да, это излюбленный конёк Омбинди с его призывами обратиться к невинности прошлого, о которой он всего лишь слышал, а сам не в состоянии в неё поверить—сплочённая чистота противоположностей, деревня воплощающая образ мандалы... И вместе с тем, он не устаёт провозглашать и исповедовать её, как образ грааля мелькающий в зале, лучезарный, хотя хохмачи вокруг стола подкладывают Пердючую Подушечку на Опасный Стул, прямо под опускающуюся жопу граале-искателя, да и сами граали нынче расфасованы в пластиковую упаковку, на алтын дюжина, оптом за копейку, но Омбинди всё ж иногда в самообмане, как всякий Христианин, пророчествует и превозносит эру невинности, пожить в которой ему не пофартило, как один из последних сохранившихся оазисов До-Христианского Единства на планете: «Тибет статья особая. Тибет намеренно оставлен Империей в стороне, как свободная и нейтральная территория, своего рода Швейцария духа без выдачи укрывшихся, с Альпами-Гималаями устремляющими душу ввысь, а опасность довольно редка, чтоб на неё нарваться...  Швейцария и Тибет связаны одним из истинных меридианов Земли, настолько же истинным, как размеченные китайцами меридианы тела.… Нам надлежит изучать эти новые карты Земли: и с ростом интереса к путешествиям в Глубинку, когда карты обретают иной смысл, мы должны...» – И он заводится ещё и о землях Гондваны, до разбегания материков, когда Аргентина ласково теснилась к Юго-Западу… люди выслушивают и растекаются, к пещере, ночёвке, к семейной тыквенной бутыли, из которой молоко, неосвященное, глотается холодной белизной, холодной как север...

Так что, между этими двумя, даже будничные приветствия не проходят без некоего заряда значимости и надежды одолеть сознание другого. Тирлич знает, что им пользуются ради его имени. В этом имени особая магия. Но он держался таким недоступным, таким нейтральным так долго… всё утекло прочь, кроме имени, Тирлич, звучит призывом. Он надеется, что магия сработает ещё для кое-чего, для одного хорошего дела, когда придёт время, как мало ни оставалось бы до Центра... Что же ещё вся эта живучесть народа, эти традиции и ритуалы, если не западня? сексуальные фетиши, которыми ловко машет Христианство, чтоб заманить нас, их назначение напомнить нам о самой ранней, младенческой любви... Сможет ли его имя, сможет ли «Тирлич» сокрушить их мощь? Сможет ли его имя одолеть?

Erdschweinhöhle и вовсе самая худшая западня, диалектика слова обрела плоть, плоть переходит дальше во что-то ещё... Тирлич отчётливо видит ловушку, но не способ обойти её... И вот теперь сидит между пары свечей, только что зажжённых, его серый полевой китель расстёгнут на горле, перья бороды переходят внизу его тёмного горла в более короткие, редкие, иссиня чёрные волосы, завитушками железной стружки вокруг полюса его Адамова яблока… полюс… ось… колёсный вал... Дерево... Омумборомбанга… Мукуру… первый предок… Адам… всё ещё в поту, руки после рабочего дня неуклюжи, бесчувственны, у него есть минута отключиться и припомнить этот час суток на Юго-Западе, на поверхности, участвовать в закате, наблюдать снаружи собирающийся туман, частью туман, частью пыль от стада возвращающегося в крааль для дойки и сна… его племя издавна верило, что каждый закат это битва. На севере, где садиться солнце, живут однорукие воины, одноногие и одноглазые, и они нападают на солнце каждый вечер, пронзают его копьями насмерть, и кровь его растекается по горизонту и небу. Однако, под землёй, ночью солнце снова рождается, чтобы подняться с восходом, новое и всё то же. Но мы, Иреро Зоны, тут под землёй, сколько нам ещё ждать на этом севере, в этом узилище смерти? Это для возрождения? или нас всё-таки погребли в последний раз, похоронили лицом к северу, как всех остальных наших мёртвых и как всех святых животных принесённых в жертву предкам? Север край смерти. Возможно, богов и нет, но есть форма: может, имена сами по себе лишены магии, но акт наименования, проговаривания физически, подчинён определённому образцу. Нордхаузен означает жилища на севере. Ракете следует производиться в месте именуемом Нордхаузен. Ближайший город зовётся Бляхероде, как подтверждение, малость избыточное, чтобы не утратился смысл послания. История былых Иреро, это история утраченных посланий. Так уж тянется с мифических времён, когда хитрый заяц, чья нора на Луне, принёс смерть среди людей, вместо истинного послания Луны. Возможно, Ракета нужна, чтобы однажды забрать нас туда и Луна скажет нам, наконец, свою правду. В Erdschweinhöhle есть такие, из тех что помоложе, кто познал лишь белую, склонную к осени Европу, они верят, что Луна их предназначение. Но старые в состоянии припомнить, что Луна, подобно Нджамби Карунга, может как приносить зло, так и мстить за него...