великие творения
                   былого

Однажды до полудня, случайно, он встретил Зигмунда, одного, статуя в твиде опершись на свою тросточку перед Ингаляториумом, с видом заблудившегося, некуда идти, да и желания нет. Не сговариваясь, они разом завели друг с другом разговор. Время пришло. Вскоре они зашагали, пробираясь в толпе больных чужаков, пока Зигмунд рассказывал о своих проблемах с Гретой, о её Еврейской фантазии, её исчезновениях. За день до этого он поймал её на лжи. Она пришла очень поздно. Руки тряслись мелкой дрожью, что никак не унималась. Он начал замечать подробности. Её туфли перемазанные чёрной грязью. Шов на её платье растянулся, едва не лопнул, хотя она теряла в весе. Но ему не хватило смелости выяснить напрямую.

Для Моритури, читавшего газеты, связь выскочила сразу же, как монстр из шипящих пузырьков в Trinkhalle, но у него не хватало слов, Немецких или каких-либо ещё, рассказать Зигмунду, и Моритури, Пивной Мичман, начал следить за ней. Она никогда не оглядывалась, но знала, что он неподалёку. На еженедельном балу в Kursaal, он ощутил, впервые, отчуждённость разъединившую их всех. Маргрета, глаза, которые он привык видеть скрытыми за стеклом противосолнечных очков, теперь обнажённые, жутко горели, не cводились и на миг c него. Оркестр Kursaal’а играл номера из Весёлой Вдовы и Тайн Сюзанны, старомодная музыка, и всё же, когда её отрывки нашли его годами позже на улице, по радио, они тут же вернули неописуемый привкус той ночи, они втроём на краю глубины, которую никому не измерить… некая прощальная миниатюра Европейских тридцатых, которых он никогда не знал… наряду с той, где у него определённая комната, салон во второй половине дня: худощавые девушки в платьях, тушь вокруг глаз у всех, мужчины с лицами выбритыми так гладко, учтивость кинозвёзд… тут уже не опереточная, а бальная музыка, усложнённая, баюкающая, чуть «осовременена», с элегантным вплетением новомодных музыкальных фраз… комната эта наверху, куда заглядывает предвечерний свет солнца, глубокие ковры, голоса, не произносящие ничего весомого, ничего усложнённого, улыбки так понимающи и снисходительны. В то утро он проснулся в мягкой постели, предвкушая вечер в кабаре с танцами под популярные песни любви исполняемые именно в таком манерно изысканном стиле. Его послеполуденный салон с его слезами украдкой, с дымом, с осторожной страстью, служил промежуточной станцией между удобным утром и комфортной ночью: это была Европа, это был задымленный городской страх смерти и, всего опаснее, это были легко читаемые глаза Маргреты, оставленные без ответа в Kursaal, чёрные глаза в той гуще драгоценностей и кивающих Генералов, с рычанием Brodelbrunnen за дверями, заполнявшим паузы в музыке как машины, что вскоре заполнят небо.

На следующий вечер, Моритури следил за ней в последний раз. Вдоль основного русла, под привычные деревья, мимо пруда с Германскими золотыми рыбками, напоминавшего ему о доме, через площадки для гольфа, где последние белоусые игроки дня пробивались через тенёта и ловушки, их клюшконосцы в аллегорической постойке смирно в сиянии заката, вязанки клюшек Фашистским силуэтом... Сумерки опустились на Бад Карму в тот вечер горячечно бледные: горизонт Библейской катастрофы. Маргрет была одета во всё чёрное, шляпа с вуалью покрывала почти все её волосы, сумка переброшена на длинном ремешке через плечо. Пока возможный пункта назначения сбегался в один, пока Моритури впутывался в силки, которые ночь начинала набрасывать на него, пророчество переполнило его словно речной ветер: где она и проводила свои исчезновения, а дети из тех заголовков были—

Они вышли на край прудка чёрной грязи: это подземное присутствие, древнее как Земля, отчасти замкнутое там, на Курорте, и в имени данном... Жертвой должен стать мальчик заигравшийся, когда все ушли. Волосами его был холодный снег. Моритури мог слышать лишь обрывки произносимых слов. Мальчик поначалу её не боялся. Может, не узнал её из своих снов. Это оказалось бы его единственной надеждой. Но они сделали это невозможным, его Германские надсмотрщики. Моритури стоял неподалёку в своей униформе, выжидая, расстёгивая китель, чтобы мог двигаться, хотя он не хотел. Наверняка они тут повторяли прерванное действо из времени более раннего...

Её голос начал повышаться, а у мальчика дрожать: «Ты был в изгнании слишком долго». Это прозвучало щелчком бича в полумгле: «Пойдёшь домой, со мною,»– вскрикнула она,– «обратно к своему народу». Тут он попытался убежать, но её рука, её рука обтянутая перчаткой, её лапа с когтями метнулась и схватила его за руку: «Ошмёток Еврейского дерьма. Не пытайся сбежать от меня».

– Но... – однако, под конец поднимаясь, в дерзком вопросе.

– Ты знаешь кто я, тоже. Мой дом есть формой Света,– переходя теперь в бурлеск, с чрезмерным Еврейским акцентом, актёрски фальшивым,– я обхожу весь народ рассеянный по лику Земли, отыскивая заблудших детей. Я есть Израиль. Я есть Шехина, царица, дочь, невеста, и мать Бога. И я заберу тебя обратно, ты черепок разбитого сосуда, даже если придётся тащить тебя за твой маленький обрезанный член—

– Нет…

Так что Мичман Моритури совершил единственный за свою карьеру героический поступок. Он даже не отмечен в его деле. Она схватила упирающегося мальчика, второй рукой в перчатке между его ног. Моритури бросился вперёд. Какой-то миг они раскачивались единой группой. Серая Нацистская статуя: могла бы называться «Семья». Никакой Греческой неподвижности: нет, они шевелились. Такое не тянет на  бессмертность. В этом-то и отличие. Ограниченность существования, ничто не длится за пределы восприятия—никакой передачи последующим поколениям. Обречено, как случай с д’Анунцио в Фиоме, как сам Рейх, как несчастное создание, от которой мальчик теперь вырвался и убежал в сгустившийся вечер.

Маргрета рухнула у края широко разлившейся тьмы. Моритури стоял рядом, на коленях, пока она плакала. Это было ужасно. То, что привело его туда, что разгадало и вмешалось так автоматически, теперь уснуло снова. Его рефлективное, его языковое, должностное и униформированное «я» вновь обрело свои права. Дрожа, стоял он на коленях, в большем испуге, чем за всю свою жизнь. Она вела при их возвращении на Курорт.

Она и Зигмунд оставили Бад Карму в ту же ночь. Возможно, мальчик был слишком напуган, угасающий свет слишком слаб, у самого Моритури могли быть слишком сильные покровители, потому что, Бог свидетель, он был там виден очень хорошо—но к нему не пришли из полиции: «А самому мне и в голову не пришло обратиться. Сердцем, я понимал, что она убивала. Можете меня осуждать за это. Но мне было ясно на что я бы её обрёк, и всё закончилось бы так же, в официальном заключении или как уж есть, понимаете». Следующим днём было 1-е сентября. У детей уже не осталось возможности исчезать загадочно.

День потемнел. Дождь заплёвывает под тент. Тарелка с кашей так и осталась нетронутой перед Моритури. Слотроп обливается потом, глядя на остатки апельсина: «Послушай»,– озарило вдруг его пытливый ум,– как же с Бианкой, теперь? Она в безопасности с той Гретой, как думаешь?»

Почёсывая свои большущие усы: «Что ты имеешь ввиду? Ты спрашиваешь, можно ли её спасти?»

– О, чик-трак, старый Йип, брось—

– Слушай, от чего можешь ты спасти её?– Изучающий взгляд лишает Слотропа равновесия. Дождь вовсю барабанит по тенту, шприцует ясным кружевом по краям.

– Но погоди-ка. Та женщина вчера, в том Sprudelhof—

– Да. И помни, Грета тоже видела, как ты вылез из реки. Теперь взвесь весь фольклор этих людей на тему радиоактивности—у этих кочевников по курортам, сезон за сезоном. Это же благодать. Это святые воды Лурда. Эта загадочная радиация, что лечит столько всякой всячины—вдруг это предельное исцеление?

– Э... 

– Я посмотрел на её лицо, когда ты поднимался на борт. Я был с ней на краю одной из радиоактивных ночей. Я знаю что она увидела на этот раз. Одного из тех детей—сохранён, вскормлен грязью, радием, рос сильнее и выше, покуда медленно, вязко и медленно, течение несло его под землёй, год за годом, став мужчиной, он вышел к реке, покинул её чёрную радиацию, чтоб вновь найти её, Шехину, невесту, царицу, дочь. И мать. Матерински заботливую, как укрывающая грязь и мерцающая урановая смолка—

Почти над самой головой, гром вдруг взрывается слепящим яйцом грохота. Где-то внутри взрыва, Слотроп пробормотал: « Брось дурить».

– Хочешь рискнуть и убедиться?

Кто это вообще, а, ну конечно, это Мичман Япошка так вот уставился на меня. Но где руки Бианки, её беззащитный рот... – «Ладно, через пару дней мы будем в Свинемюнде, так?»– болтаешь, чтоб оттянуть—да вылазь уже из-за стола, ты, жопа—

– Мы так и будем просто лишь двигаться, только и всего. Под конец не имеет значения.

– Слушай, у тебя ведь дети, как можешь такое говорить? Это всё, что тебе надо: «просто двигаться»?

– Я хочу, чтобы война на Тихом океане закончилась и я смог бы вернуться домой. Сейчас сезон сливовых дождей, Бай-у, когда все сливы созревают. Всё чего я хочу, это быть с Мичико и нашими детьми и, оказавшись там, никогда больше не покидать Хиросиму. Думаю, тебе бы там понравилось. Это город на Хонсю, на Острове Моря, очень красивый, совершенен своими размерами, достаточно велик для городских развлечений, достаточно и для безмятежности необходимой человеку. А эти люди не возвращаются, они покидают свои дома, понимаешь—

Но один из тех узлов крепящих отягчённый дождём тент к его раме подался, белая бечёвка разкручивается торопливо, хлеща кругами по дождю. Тент провисает воронкой, выхлёстывая дождевую воду на Слотропа и Моритури, и они убегают на нижние палубы.

Они разделяются в толпе недавно поднявшихся гуляк. В голове Слотропа теперь нет ничего кроме мысли найти Бианку. В конце прохода за роем пустых лиц он различает Стефанию в белом джемпере и брюках, та подзывает его. Уходит минут пять, чтобы протолкаться к ней, за это время он успевает подхватить коктейль Алекзандер, вечернюю шляпу, объявление, пришлёпнутое ему на спину. Призыв ко всем кто прочтёт, на Нижне-Померанском, пнуть Слотропа, пятна от губной помады трёх оттенков бардового, и Чёрную Итальянскую мадуро, которую кто-то уже заботливо для него раскурил.

– Можешь прикидываться душой праздника,– приветствует его Стефания,– но меня не проведёшь. Под этой развесёлой маской лицо Ионы.

– Это ты, э, про, э—

– Это я про Маргрету. Она заперлась в туалете. В истерике. Никто не в состоянии выманить её.

– И тут я понадобился. Как насчёт Танаца?

– Танац исчез, и Бианка тоже.

– О, блядь.

– Маргрета думает, вы с ней убежали.

– Не я.– Он вкратце передаёт повесть Мичмана Моритури. Часть её пыла, напористости, улеглась. Она прикусывает ноготь.

– Да, ходили слухи. Зигмунд, перед тем как пропал, делал намёки, достаточные чтоб расщекотать любопытство в людях, но без деталей. В своём обычном стиле. Послушайте, Слотроп. Думаете, что-то грозит Бианке?

– Попробую разобраться.– Тут его прерывает быстрый пинок в зад.

– Не повезло тебе,– крякает голос за спиной,– только я, из всех кто на борту, умею читать на Нижне-Померанском.

– Я всего лишь хочу бесплатно добраться в Свинемюнде.

Но, как замечает Стефания: «Бесплатно отвозят только в одно место. Начинай отрабатывать за свой проезд. Иди к Маргрете».

– Вы хотите, чтобы я—да, ладно.

– Мы не хотим, чтобы что-нибудь случилось.

Одно из Общих Правил на этом судне. Ничего не должно случаться. Ладно, Слотроп вежливо вставляет остатки своей сигары между губ Mme. Прокаловска и оставляет её попыхивать ею, с кулаками в вязаных карманах джемпера.

Бианки нет в машинном отделении. Он обходит всё в подрагивающем свете лампочек, среди масс упакованных асбестом, ожёгшись пару раз, где слезла изоляция, заглядывая в бледные закоулки, тени, не помешало б самому заизолироваться тут. Ничего кроме механизмов, шума. Он направляется к лесенке. Обрывок красного ждёт его там… нет, всего лишь её платье с его персональным семенем всё ещё на подоле… эта гремящая влажность тут сохранила. Он опускается на корточки, держа наряд, вдыхая её запах. Я ребёнок, умею прятаться и я могу спрятать тебя: «Бианка»,– зовёт он: «Выходи».

Сплотившимися у двери в туалет, находит он сортимент высокосветских бездельниц и пьянчуг, загородивших проход вместе с россыпью бутылок и стеклодувных изделий, помимо усевшихся кружком клиентуры кокаина, пташки-кристаллики вспархивают в леса волосни в их носах с острия золотого кинжала с рубинами. Слотроп проталкивается, опирается на дверь и зовёт Маргрету по имени.

– Убирайся.

– Тебе не надо выходить. Просто впусти меня.

– Я знаю кто ты.

– Пожалуйста.

– Они очень умные, подослали тебя под видом бедного Макса. Но тут ничего не выйдет.

– Я больше не с Ними. Клянусь. Ты нужна мне Грета.

– Брехня. Чего ради?

– Тогда Они убьют тебя.

– Убирайся.

– Я знаю где Бианка.

– Что ты с ней сделал?

– Просто—может всё-таки впустишь?– После целой минуты молчания, она таки открывает.– Пара любителей поразвлечься пытаются тоже вломиться, но он захлопывает дверь и снова запирает. На Грете нет ничего кроме чёрной сорочки. Завитки чёрных волос лохматятся высоко на её ляжках. Лицо у неё белое, старое, осунувшееся.

– Где она?

– Прячется.

– От меня?

– От Них.

Быстрый взгляд на него. Слишком много зеркал, лезвий, ножниц, огней. Слишком белых.

– Но ты один из Них.

– Прекрати, ты знаешь, что нет.

– Это так. Ты поднялся из реки.

– Ну это потому, что я туда упал, Грета.

– Значит Они тебя сделали.

Он смотрит как она поигрывает, нервно, прядями своих волос. Анубис начал малость покачиваться, но поднимающаяся в нём тошнота вступает в голову, а не в его желудок. Когда она заговаривает, тошнота начинает переполнять его: мерцающе-чёрный грязевый оползень тошноты...

* * * * * * *