великие творения
                   былого

Похоже, что в декабре 1904, адмирал Рождественский во главе флота из 42 Российских военных кораблей, вошёл в порт Юго-Западной Африки, Людерицбухт. Это было в разгар Русско-Японской войны. Рождественский направлялся в Тихий океан, освободить другой Российский флот, столько месяцев запертый в Порт-Артуре Японцами. Выйти из Балтики, обогнуть Европу и Африку, чтобы пересечь весь Индийский океан, а затем подняться к северу вдоль оконечного побережья Азии, вояж должен был стать одним из самых зрелищных за всю историю: семь месяцев и 18000 миль пути, чтобы в один ранний день лета в водах между Японией и Кореей, где такой себе адмирал Того, что дожидался в засаде, выплыл из-за острова Цусимы и до наступления ночи вручил Рождественскому его порванную жопу. Всего лишь четыре корабля Русских смогут добраться до Владивостока—почти все прочие потоплены коварными Япошками.

Отец Чичерина служил артиллеристом на флагманском корабле адмирала, на Суворове. Флот остановился в Людерицбухт на неделю, намереваясь загрузиться углём. Шторма хлестали по маленькой переполненной гавани. Суворов всё время бился о суда-угольщики, оставляя пробоины в бортах, повредив многие из своих 12-фунтовых пушек. Матросы работали круглосуточно, под прожекторами включёнными на палубе по ночам, таскали мешки с углём, полуслепые от лучей, лопатили, потели, кашляли, зверели. Несколько чокнулись, двое совершили попытки самоубийства. Старый Чичерин, после двух дней такого, ушёл в самоволку и не появлялся до его окончания. Ему встретилась девушка Иреро, чей муж погиб в восстании против Немцев. Ничего такого он не планировал и не мечтал, перед тем как сойти на берег. Что знал он про Африку? У него осталась жена в Санкт-Петербурге и ребёнок, что только-только начинал сидеть. Перед этим он не покидал дом дальше, чем до Крондштадта. Ему просто требовалось отдохнуть от непосильной пахоты, и от того как это всё выглядело… от того, что белый-с-чёрным угля и дуговых ламп хотели сказать… никакого цвета, и нереальность выдержать это—но нереальность знакомая, та что предупреждает: Всё Это Подстроено Посмотреть Что Я Буду Делать И Тут Нельзя Сделать Ни Одной Промашки… в последний день своей жизни, когда его со свистом накрывало Японское железо со слишком далеко затерянных в дымке кораблей, чтобы он смог хотя бы различить их, он будет думать о карбонизации лиц людей, казалось бы, ему знакомых, людей превращающихся в уголь, древний уголь, что отблескивал, каждый кристалл, в грубых мазках свечей Яблочкова… каждая чешуйка поразительно идеальна… заговор углерода, хотя он никогда не называл это «углеродом», это была сила, от которой он сошёл на берег, чувство чересчур бессмысленной силы, текущей не туда… он слышал в этом запах Смерти. Поэтому он дождался, когда мичман отвернётся закурить сигарету, а потом просто ушёл—все они были слишком чёрными, искусственно чёрными, чтобы это сразу заметили—и нашёл на берегу неподдельную черноту торжественной девушки Иреро, которая казалось ему вдохом жизни после долгого заточения и остался с ней на краю придавленного жалкого городка, возле железной дороги, в домишке из единственной комнаты, построенном из жердей, багажных ящиков, тростника, грязи. Дождь хлестал. Поезда кричали и пыхтели. Мужчина и женщина оставались в кровати и пили кари, который гонят из картофеля, гороха и сахара, и на Иреро означает «питьё смерти». Близилось Рождество и он подарил ей медаль, которую получил когда-то давно за успех на показательных стрельбах в Балтийском море. К тому времени, когда он ушёл, им удалось узнать имена друг друга и несколько слов из языков обоих—боюсь, рад, спать, любить… начала нового языка, диалект, на котором, пожалуй, только они двое и говорили во всём мире.

Но он ушёл обратно. Его будущее было с Балтийским флотом, в этом ни он, ни девушка не могли усомниться. Шторм пронёсся, туман покрыл море. Чичерин уплыл, запертый в тёмном вонючем кубрике ниже ватерлинии Суворова, выпивший свою Рождественскую водку, плетущий сказы как ему пофартило оказаться в пространстве без качки, там, на краю сухого вельда, с кое-чем тёплым и добрым вокруг его члена вместо собственного кулака. Он уже описывал её как похотливую туземную тёлку. Это древнейшая из морских россказней. Рассказывая, он уже не был Чичериным, а одноликой толпой предыдущих и последующих, пропали все, но не все были несчастны. Девушка могла стоять на каком-то мысу, глядя как серые броненосцы один за другим растворяются в дымке Южной Атлантики, но даже если в этом месте вам угодно парочку аккордов из Мадам Баттерфляй, она скорее всего переругивалась на улице или спала. Ей не суждена была лёгкая жизнь. Чичерин сделал ей ребёнка, родившегося месяца через два после того как артиллерист пошёл ко дну в виду крутых утёсов и зелёных лесов Цусимы, в начале вечера 27 мая.

Немцы зарегистрировали рождение и имя отца (он написал его для неё, как делают моряки—он открыл ей своё имя) в своих централизованных файлах в Виндхоеке. Проездной паспорт был выдан матери с ребёнком, чтобы вернулась в свою родную деревню, вскоре после того. Перепись колониальным правительством проверить сколько туземцев они перебили, проведённая сразу после того, как Бушмены вернули его в деревню, отмечает мать умершей, но имя её значится в записях. Виза датированная декабрём 1926 на въезд Тирлича в Германию, а позднее просьба о предоставлении Германского гражданства хранятся в берлинских файлах.

Пришлось немало походить для сбора всех этих кусочков бумаги. Для начала у Чичерина не было ничего кроме пары скупых слов в Адмиралтействе. Но это была эра Сиадоры Александровны, той самой с нижним бельём из шкуры козлёнка, и насчёт доступа положение Чичерина было лучше, чем оно сейчас. Договор Рапалло тоже был в силе, так что открытых на Берлин путей имелось предостаточно. Тот странный кусок бумаги… в моменты острого приступа мании величия, ему становится совершенно ясно, зачем его однофамилец и убитый еврей устроили искусную театральную постановку в Рапалло, и что истинной и единственной целью было донести до сведения Вацлава Чичерина существование Тирлича… гарнизонная жизнь далеко на востоке, как определённые препараты, делает такие вещи на удивление ясными...

Но увы, похоже навязчивостью только вредишь сам себе. Досье, составленное Чичериным на Тирлича (он даже справился о данных в распоряжении Советской разведки на, в ту пору ещё, Лейтенанта Вайсмана и о его политическом приключении в Юго-Западной) было воспроизведено неким ушлым аппаратчиком и ушло в досье на самого Чичерина. И так оно обернулось, что по прошествии пары месяцев кто-то равным образом анонимный утвердил назначение Чичерина в Баку, и он угрюмо отправился на первую пленарную сессия ВЦК НТА (Всесоюзный Центральный Комитет Нового Тюркского Алфавита), где его немедленно ввели в Комитет ƣ.

ƣ типа как бы разновидность G, звонкий, увулярный, взрывной. Разница между ним и твоим обычным G такова, что Чичерин так и не сможет её уловить. Иди пойми, все Назначения На Замороченные Буквы приберегли для таких же неумек как он. Шацкий, пресловутый носо-фетишист из Ленинграда, который прихватывал на Съезд Партии атласный чёрный носовичок и, да, не однажды не смог удержаться, чтобы не протянуть руку и вживую погладить нос могущественных официальных лиц, он тут же—изгнан из Комитета Ѳ, где постоянно забывает, что Ѳ в НТА это Œ, а не Русская Ф, тем самым затягивает процесс и сеет смуту на каждом рабочем заседании. Большая часть его времени уходит на попытки выторговать для себя перевод в Комитет ῌ,– «Или, в общем»,– придвигаясь поближе, тяжело дыша,– «пусть хоть в просто Н, да даже и М подойдёт...» . Импульсивный и нестойкий шутник Радничный завалил Комитет Ə, на том основании, что это нейтральный гласный звук, вот он и затеял мегаломаниакальный проект заменить любой и каждый гласный звук в Центральной Азии—и зачем останавливаться на этом, почему бы даже и не какой-нибудь согласный, или парочку? при этих нейтральных тут… не слишком-то необычно, учитывая его репутацию пародиста и тупых резолюций, а также блестящий, но обречённый заговор ударить Сталина по лицу бисквитным тортом с крупной дробью, в котором он оказался замешанным не глубже того, чтобы отделаться Баку, а не чем-то худшим.

Естественно, Чичерин вписывается в эту команду нераскаявшихся. И уже скоро, если это не участие в попытке Радничного проникнуть на нефтепромыслы и вырядить подъёмный кран под вид гигантского члена, тогда уж точно торчанье в Арабских кварталах города, дожидаясь там вместе с позорным Украинским наркушей Бугнагорко из Комитета гортанного К (обычная К представленная Q, тогда как среднеязычная К, обозначаемая латинской С, произносится с неким пришепётыванием) посыльного с гашишом, либо парирование носовых поползновений Шацкого. Ему доходит, что он, на самом деле, заперт в какой-то военной палате чокнутых в Москве, и просто галлюционирует эту пленарную сессию. Вокруг ни души с несдвинутыми мозгами.

Больше всего гнетёт борьба за власть, в которую он был втянут помимо своей воли, с неким Игорем Блобаджяном, представителем Партии в престижном Комитете G. Блобаджян фанатично пытается обокрасть Чичеринский Комитет и подменить ƣ одними G, вбивая, в виде клиньев, заимствованные слова. На солнцепёке, в комиссарской испарине эти двое охаивают друг друга поверх подносов с запеканкой и Грузинским фруктовым супом.