великие творения
                   былого

––Что?

Ричард М. Никсон

* * * * * * *

Бет Дэвис и Маргарет Дюмонт посреди салона в Кювилье-виньеточном стиле чьего-то дома-дворца. За окном, в какой-то момент, слышится казу, издающий мелодию поразительного безвкусия, вероятно «А это ещё кто?» из Дня на Скачках (во всех смыслах). Какой-то из вульгарных дружков Грочо Маркса. Звук низкий, зудящий и гортанный. Бет Дэвис замирает, встряхивает головой, сбивает пепел со своей сигареты: «Что», – вопрошает она, – «это такое?» Маргарет Дюмонт улыбается, выставляет грудь, смотрит вдоль своего носа. «Ну, звучит оно», – отвечает она, – «наподобие казу».

В понятии Слотропа, это и был казу. Пока он пробудился, рокот растаял в утре. Чем бы уж оно ни было, но его разбудило. А ведь то не было, а скорее, есть, не что иное, как Пират Прентис в некоторой степени краденом Р-47, курсом на Берлин. Инструкции у него кратки и чётки, как у любых агентов Папы. Папа религии рулюет, а ну-ка отправляйтесь да найдите-ка того миннезингера, он вообще-то хороший...

Это старая модель с кабинкой, словно крыша в теплице. Покрытое переплётом поле зрения доводит шейные мускулы до судорги. Самолёт постоянно, как ему кажется, барахлит, хоть время от времени он таки щёлкает разные триммеры. Прямо сейчас пробует Специальное Боевое Питание, пусть даже ни боя, ни Войны вокруг нет, присматривает за панелью, где о/м, датчики давлений, температура головки цилиндров, все толкутся возле своих красных линий. Он сбавляет и летит дальше, а вскоре пробует затяжной крен над Целле, петлю над Брунсвиком и — ни черта себе! — переворот Иммельмана над Магдебургом. На спине, ощерясь до коренных, он переходит в крен малость запоздав, всего на одну тридцатую, и чуть было не заглох, непонятная тряска — закончить просто петлёй или продолжить Иммельмана? — тянется к элеронам, не вздумай дёргать руль, штопор нам ни к чему… но в последнюю секунду всё же жмёт педаль слегка, небольшой компромисс (мне ж около сорока, Боже, неужто и я туда же?) и снова выравнивает, это будет-таки Иммельман.

Сейчас Осби Фил должно быть уже в Марселе, налаживает контакт с Бладгетом Ваксвингом, Вибли Силвернейл на пути в Цюрих. Катье поедет в Нордхаузен… Катье...

Нет, нет, она не открыла ему все её намерения. Его это не касается. Сколько бы она ему ни рассказала, всегда будет оставаться некая тайна. Потому что он такой, как есть, потому что есть направления, по которым ему заказано двигаться. Но отчего они оба постоянно скрываются друг от друга, в бумажные города и полдни этого странного конца Войны и давящей Строгой Экономии? Возможно, такие вот непредвиденные дела, как его нынешняя миссия, как-то сближают с нужными тебе людьми? а более формальные процедуры приводят, по своей природе, к отчуждению, к одиночеству? Ах, Прентис... А это ещё что такое, пропеллер захолостил? Нет, нет, проверь давление топлива — глянь, стрелка дёргается в самом низу, бак на исходе —

Тут небольшая полётная неприятность, ничего серьёзного для Пирата... В наушниках к нему вызывают призрачные голоса, или упрекают: служба контроля полётов снизу из своего царства, ещё одно из наложений в Зоне, антенны выставлены в дебри, как редуты, излучают полусферы влияния, определяют невидимые коридоры-в-небе, что существуют лишь для них. Громобой выкрашен Ирландским зелёным. Трудно не заметить. Идея Пирата. Серый был для Войны. Пускай ловят. Догони, если сможешь.

Серый годился только для Войны. Как, похоже, и странный дар Пирата переживать фантазии посторонних. После Дня Победы — как отрезало. Но этим его психические затруднения не исчерпались. Его всё ещё «посещает», тем же окольным и неопределённым способом, предок Катье, Франс ван дер Грув, убийца додо и авантюрист. Полностью он никогда не появляется, но и не уходит насовсем. Пирата это злит. Он совместимый носитель Голландца, хоть и не хочет. Что Франс в нём находит? Связано ли это как-то — конечно, да ещё как — с Конторой?

Он вмастырил путаницу своих снов в снящиеся Пирату, сны еретика, экзегезы ветряных мельниц, вертевшихся в тени на краю тёмных полей, каждое из крыльев указывает свою точку в ободе гигантского колеса, что проворачивается в небе, притормозит-продвинется, всегда согласно вращению креста: «ветер» служило временным термином, условность обозначить то, что движет крестом на самом деле… и это приложимо ко всякому ветру, по всей Земле, обвевающему кондитерски розово-жёлтые горы Маврикия, или шевелящему тюльпаны дома, красные чаши под дождём, что полнит их, бусинка за бусинкой, чистою водой, у всякого ветра своё поперечное движение, воочию сущее, либо подразумеваемое, каждый крест уникальная мандала, соединяющая противоположности вращением (а скажи-ка мне, Франс, в каком я из ветров сейчас, тут на 25 000 футах? Что за мельница мелет там внизу? Что она мелет, Франс, кто следит за жерновами?).

Далеко внизу под брюхом Громобоя, нанесённые по зеленеющей местности, проплывают смягчённые временем контуры древних земляных работ, деревни покинутые во времена Великого Мора, поля позади хижин, чьих жильцов скосила безжалостно продвигавшаяся к северу чёрная чума. За холстом, холодным, как простыни поверх мебели в запретном крыле дома, голос сопрано выпевает ноты, что никак не складываются в мелодию, распадаясь в точности, как мёртвые протеины...

– Это же яснее воздуха, – разглагольствует композитор Густав, – не будь ты старым дураком, уже бы понял — знаю, я знаю, существует Благотворительная Ассоциация Старых Дураков, вы все там один другого знаете, и голосуете за ограничения для слишком беспокойных моложе 70, моё имя первым в том вашем списке. Думаешь мне не начхать? У вас у всех иная частота. Вы нам в жизни помешать не сможете. Слишком далеки от вас. У нас есть свои проблемы.

Криптозоя различных видов суетится среди крошек, лобковых волосков, винных выплесков, табачного пепла и волоконец, в россыпи крохотных фиал от кокаина, с крышечками из бакелита со штампом Мёрка в Дармштадте. Атмосфера насекомых заканчивается около трёх сантиметров над уровнем пола, идеальная влажность, затенённость, стабильность температуры. Никто их не беспокоит. Имеется негласная договорёность не топтать насекомых по месту жительства Кислоты.

– Вы захвачены тональностью, – вопит Густав, – словно капканом. Тональность всего-навсего игрушка. Любая из них. Вы слишком стары. Вам никогда не выйти за пределы игры, в Ряд. Ряд это светозарность.

– Твой Ряд тоже игра. – Кислота сидит ухмыляясь ложке из слоновой кости, перелопачивая невероятные кучи кокаина в свой нос, демонстрируя весь свой репертуар: вытянутая рука размахивается широким виражом взык в направлении целевой ноздри, стряхивая порцию на удалении в полметра, не теряя ни кристаллика… и вот заряд запущенный в воздушное пространство, как единая штучка попкорна нганьк заглатывается носом, чья полость прополирована, как эталон меры длины, ни единой волосинки со времён похорон Либкнехта, если не раньше… ложка два-три раза перепархивает из руки в руку, быстрее, чем слоновой кости когда-либо удавалось рассечь воздух… рельсы тут же исчезают, пряча направление к туннелю. «Звук всегда игра, если ты в состоянии понять, ты, аденоидный клозетный провидец. Вот почему я слушаю Шпора, Россини, Спонтини, я избираю свою игру, полную света и добра. А ты застрял на той стратосферной хрени и хочешь подвести базу под её скукотень, именуя это «просвещением». Ты понятия не имеешь, что такое светозарность, Kerl, ты слепее меня».