великие творения
                   былого

––Что?

Ричард М. Никсон

* * * * * * *

Бетте Дэвис и Маргарет Дюмонт посреди салона в Кювилье-виньеточном стиле чьего-то дома-дворца. За окном, в какой-то момент, раздаётся звук казу, что наигрывает мелодию поразительного безвкусия, вероятно «А это ещё кто?» из Дня на Скачках (во многих смыслах). Кто-то из вульгарных дружков Грочо Маркса. Звук низкий, зудящий и гортанный. Бетте Дэвис замирает, встряхивает головой, сбивает пепел со своей сигареты: «Что»,– вопрошает она,– « это такое?» Маргарет Дюмонт улыбается, выставляет грудь, смотрит вдоль своего носа. «Ну звучит оно»,– отвечает она,– «как казу».

Насколько Слотропу известно, то и был казу. Пока он пробудился, рокот растаял в утре. Уж что бы это ни было, оно его разбудило. А было то или есть, ни что иное как Пират Прентис в более или менее угнанном Р-47, курсом на Берлин. Инструкции ему кратки и чётки, как и другим агентам Папы, Папа кормчий религией, а вот отправляйтесь-ка да найдите того миннезингера, он хороший вообще-то...

Это старая модель с кабинкой словно крыша в теплице. Покрытое переплётом поле зрения вызывает приступы боли в шейных мускулах. Самолёт постоянно, как ему кажется, барахлит, хоть время от времени он  таки щёлкает разные триммеры. Прямо сейчас пробует Специальное Боевое Питание, пусть даже ни боя, ни Войны вокруг нет, присматривает за панелью, где о/м, датчики давлений, температура головки цилиндров, все толкутся возле своих красных линий. Он сбавляет и летит дальше, а вскоре пробует затяжной крен над Целле, петлю над Брунсвиком и, что за чёрт, переворот Иммельмана над Магдебургом. На спине, ощерясь до коренных, он начинает крен чуть-чуть с запозданием, всего на одну тридцатую, и чуть не заглох, непонятная тряска—закончить просто петлёй или продолжить Иммельмана?—тянется к элеронам, не вздумай дёргать руль, штопор нам ни к чему… но в последнюю секунду всё же жмёт педаль слегка, небольшой компромисс (мне ж около сорока, Боже, неужто и я туда же?) и снова выравнивает, это будет-таки Иммельман.

Сейчас Осби Фил должно быть уже в Марселе, налаживает контакт с Бладгетом Ваксвингом, Вибли Силвернейл на пути в Цюрих. Катье поедет в Нордхаузен… Катье...

Нет, нет, она не сказала ему обо всех её планах. Его это не касается. Сколько бы она ему ни рассказала, всегда будет оставаться какая-то тайна. Потому что он такой как есть, потому что есть направления, по которым ему заказано двигаться. Но отчего они оба постоянно исчезают друг от друга, в бумажные города и полдни этого странного конца Войны и надвигающейся Строгой Экономии? Возможно, такие вот непредвиденные дела, как его нынешняя миссия, как-то сближают с людьми тебе нужными? а более формальные процедуры приводят, по природе своей, к отчуждению, к одиночеству? Ах, Прентис... А это ещё что такое, пропеллер захолостил? Нет, нет, проверь давление топлива—глянь, стрелка дёргается, очень низко, бак на исходе—

Небольшая полётная неприятность тут, ничего для Пирата серьёзного... Из его наушников призрачные голоса вызывают его или же упрекают: служба контроля полётов снизу из своего царства, ещё одно из наложений в Зоне, антенны нацелены в дебри как редуты, излучают полусферы влияния, определяют невидимые коридоры-в-небе, что существуют лишь для них. Громобой выкрашен Ирландским зелёным. Трудно не заметить. Идея Пирата. Серый был для Войны. Пускай ловят. Догони, если сможешь.

Серый был для Войны. Как, похоже, и странный дар Пирата переживать фантазии посторонних. После Дня Победы как отрезало. Но этим его психические затруднения не исчерпались. Его всё ещё «посещает», тем же окольным и неопределённым способом, предок Катье, Франс ван дер Грув, убийца додо и авантюрист. Полностью он никогда не появляется, но и не уходит насовсем. Пирата это злит. Он совместимый носитель Голландца, хоть и не хочет. Что Франс в нём находит? Связано ли это как-то—конечно, да ещё как— с Конторой?

Он вмастырил путаницу своих снов в те, что снятся Пирату, еретичные сны, экзегезы ветряных мельниц, что вертелись в тени по краям тёмных полей, каждое крыло указует на точку в ободе гигантского колеса, что проворачивается в небе, станет-сдвинется, всегда в соответствии с вращающимся крестом: «ветер» было переходным термином, условностью в обозначении того, что на деле движет крестом… и это применимо ко всякому ветру, повсюду на Земле, воющему между кондитерски розово-жёлтым гор Маврикия или шевелящему тюльпаны дома, красные чаши под дождём наполняющим, бусинка за чистой бусинкой, водою, у всякого ветра своё скрещённое движение, явно имеющееся либо подразумеваемое, каждый крест уникальная мандала, сводящая противоположности вращением (а скажи-ка мне, Франс, в каком я сейчас ветре, тут на 25 000 футах? Что за мельница мелет там внизу? Что она мелет, Франс, кто смотрит за жерновами?).

Далеко внизу под брюхом Громобоя, нанесённые по зеленеющей местности, проплывают смягчённые временем контуры древних земляных работ, деревни покинутые во времена Великого Мора, поля позади хижин, чьих жильцов скосила безжалостно продвигавшаяся к северу чёрная чума. За холстом, холодным как простыни на мебели в запретном крыле дома, голос сопрано выпевает ноты, что никак не складываются в мелодию, распадаются точно так же, как мёртвые протеины...

– Это же яснее воздуха,– разглагольствует композитор Густав,– не будь ты старым дураком, то понимал бы—я знаю, я знаю, есть Благотворительная Ассоциация Старых Дураков, вы все друг друга знаете и голосуете за ограничения для наиболее беспокойных моложе 70 и моё имя первым в списке. Думаешь мне не начхать? Вы все на другой частоте. Нам в жизни не стать вам помехой. Слишком далеки от вас. У нас свои проблемы.

Криптозоя различных видов суетится среди крошек, лобковых волосков, винных выплесков, табачного пепла и волоконцев, россыпи крохотных фиал от кокаина, с крышечками из бакелита со штампом Мёрка в Дармштадте. Атмосфера насекомых заканчивается около трёх сантиметров над уровнем пола, идеальная влажность, затенённость, стабильность температуры. Никто их не беспокоит. Имеется невысказанная договорёность не топтать насекомых по месту жительства Кислоты.

– Вы захвачены тональностью,– вопит Густав,– как капканом. Тональность всего лишь игрушка. Любая из них. Вы слишком стары. Вам никогда не выйти за пределы игры, в Ряд. Ряд это светозарность.

– Твой Ряд тоже игра.– Кислота сидит ухмыляясь ложке из слоновой кости, перелопачивая невероятные кучи кокаина в свой нос, исполняя весь свой репертуар: вытянутая рука размахивается широким виражом взык в направлении целевой ноздри, и стряхивает порцию с расстояния в полметра, не обронив ни кристалла… вслед за чем заряд взлетает в воздух как одна штука попкорна и нганьк заглатывается носом, чья полость отполирована как эталон меры длины, ни реснички не видно со времён похорон Либкнехта, если не раньше… два-три раза ложка перелетает из руки в руку, быстрее, чем слоновая кость когда-либо рассекала воздух… рельсы исчезающие вмиг, не обнаружив направляющий туннель. « Звук всегда игра, если ты в состоянии это понять, ты, аденоидный клозетный провидец. Вот почему я слушаю Шпора, Россини, Спонтини, я выбираю мою игру полную света и добра. А ты застрял на той стратосферном чепухе и подводишь базу под её скукотищу, называя это «просвещением». Ты понятия не имеешь, что такое светозарность, Kerl, ты слепее меня».