великие творения
                   былого

Природа не знает уничтожения; ей ведомо лишь превращение. Всё, к чему меня привела наука, и продолжает учить, подкрепляет мою убеждённость в продолжении нашего духовного бытия после смерти.

—Вернер фон Браун

* * * * * * *

Всё ближе визг и скрежет с неба. Не впервой, и прежде случалось, но никогда ещё с такой неотвратимостью.

И всё теперь слишком поздно. Конечно же, Эвакуация идёт, но просто для виду, театральное представление, не более того. Во всех вагонах освещение  отключено. Повсюду беспросветный мрак. Снаружи, где-то у него над головой, несущие консоли купола, допотопнее двуспальных металлических кроватей, королевского размера, а где-то там, совсем уж высоко – стёкла, пропускать дневной свет. Но вокруг ночь. Даже представить жутко, как всё это стекло ухнет вниз — уже не долго ждать — вот будет зрелище, хрустальный дворец — вдрызг и дребезги. Но всё в полнейшей темноте, ни зги не увидать, и только  грохот обрушения невидимой лавины.

Тут, в спецвагоне из двух уровней, посреди бархатистой мглы, сидит он без курева, ощущая трение металла, что передаётся, не от одной, так от другой из сцепок, резкие выхлопы пара, вибрацию рессор вагона,  скованную напряжённость остальных, набившихся сюда же, слабачьё, овечье стадо, те, кто упустил момент подвернувшейся удачи: алкаши, ветераны, контуженные до сих пор артподготовкой двадцатилетней давности, шустрячки в стильных костюмах, шаромыги, истрёпанные дамы с выводками  детей, которым и счёт уже утрачен, втиснуты со всей прочей всячиной, в которую впряглись и волочат к спасению. Угадываются лица только тех, кто рядом, да и те лишь очертаниями из серебристых линий, словно в окошечке видоискателя, или как лица ВИПов за пуленепробиваемой зеленью стекла автомобилей, летящих по городу...

Вот и поехали. Череда тронулась, оставила вокзал, выбирается из городского центра, потянулась через его изнанки, районы запустения. Может спасёмся? Лица пооборачивались к окнам, только спросить не хватает духа, не рискуют вслух. Заморосил дождь. Нет, это не избавление, а увязание — их неотвязно опутывают узы арок, потаённые хода в дряхлом бетоне, что дразнят пустой надеждой на  подземный туннель… непонятная конструкция из почерневшей древесины медленно плывёт над головой, источая гарь угля давно минувших дней, запах керосинных зим, воскресений с остановившимся уличным движением, неощутимое, словно у кораллов, нарастание, и вот пошли виражи поворотов, одиночные разъезды, в окалине отсутствующего подвижного состава, постукивают мимо, обрастая ржавчиной, пробившейся сквозь неприкаянность текущих дней, покрытой глянцем, особенно перед рассветом,  синих теней, стремящихся перенять и повернуть её движение вспять, к Абсолютному Нулю… а виды всё более убоги… развалюхи тайных стойбищ нищеты, названия, которых он и в жизни не слыхал… завалившиеся стены, а крыш всё меньше, и всё меньше шансов, что где-то мелькнёт огонёк… путь, вместо того чтоб слиться с широкой магистралью, становится всё более раздолбанным, пустынным, всё круче заворачивает в непролазную тесноту и, как-то слишком сразу, резко, они под последней аркой: намертво схватили тормоза, аж подкинуло. Это приговор, который обжалованию не подлежит.

Поезд остановился. Здесь тупик. Всем беженцам сказано сойти. Они движутся, заторможенно, но не противясь. Распорядители, в кокардах свинцового цвета, молча, делают своё дело А вот и огромный, потемневший с возрастом отель, железный придаток путей и разъездов, по которым их сюда привезли.... Шары фонарей свисают с опор, покрытых   тёмно-зелёной краской, почти дотягиваются до жести вычурных карнизов, не включались веками… толпа движется не ропща, не прокашливаясь, по коридорам прямым и практичным, как проходы крупного склада… густая чернота  перегородок направляет движение: пахнет струхшей древесиной, заброшенными коридорами, которые вечно на запоре, но вот пришлось открыть для размещения нахлынувших душ, веет холодом штукатурки, крысы давно вымерли, все до единой, и только призраки их, застывшие подобно наскальным рисункам, тиснутся к стенам упрямым свечением… беженцев переправляют партиями, на лифте — дощатую подъёмную платформу, без ограждений вдоль краёв, подтягивают кверху  просмоленные древние канаты, бегущие в ручьях блоков, чьи спицы отлиты из чугуна в форме Ss. На каждом из этажей, беженцы гуськом сходят на коричневый пол… тут тысячи этих тихих, лишённых света, комнат…

Кто-то замирает в отрешённом  ожидании, другие уже делят  невидимое помещение между собой. Ну и темнотища, да, хотя чего уж, кому охота глазеть на интерьер, раз уж докатились до такого? Под ногами похрустывает застаревшая грязь города, напластования всего, что город изрыгал, чем запугивал, лгал своим детям. Как будто найдётся, кто не слыхал этот голос, такой весь задушевный, ну, типа как  только между нами: «Да ты ж и сам не верил, что спасёшься. Ладно, не юли, нам таки  всем уже известно, кто мы и что. Да, кому ты нужен, чтоб спасать тебя, приятель..».

Выхода нет. Лежи и жди, тихо лежи, не шевелись. Визг с неба не смолкает. Когда произойдёт, то сразу в темноту или какой-то свет мелькает? А если со светом, он до или после?

Но ведь уже светает. И сколько уже длится рассвет? Всё это время, свет разливался по дому, вместе с утренним воздухом, который холодит сейчас его соски́: вот уже начал различаться сброд перепившихся гуляк, и в форме, и без, в обнимку с пустыми или недопитыми бутылками, кто-то перевесился со стула, другой калачиком свернулся в незатопленном камине, те вон разметались по диванам, поверх затоптанных ковров, в шезлонгах, расставленых на различных уровнях громадного зала, храпят, сопят на все лады самовоспроизводным хором, пока свет Лондона, зимний тягучий свет, ширится за вертикалями в переплётах окон, растекается по  слоям вчерашнего дыма, что до сих пор свисает, истончаясь, с навощённых балок потолка. А раскинувшиеся во все стороны горизонтали, товарищи по оружию, румянятся, как та компания Голландских мужиков, которым снится: ещё минуты две и — они воскреснут.