великие творения
                   былого

Природа не уничтожает; ей известно лишь превращение. Всё, усвоенное мною в науке, чьим учеником я остаюсь и поныне, подкрепляет мою убеждённость в продолжении нашего духовного бытия и после смерти.

— Вернер фон Браун

* * * * * * *

Скрежещущий визг с неба нарастает, близится. Это не впервой, но никогда ещё с такой неотвратимостью.

Всё абсолютно поздно. Ну, да, эвакуация типа продолжается, но это просто кукольный театр для сосунков. Освещение во всех вагонах выключено. Темень беспросветная. Высоко над ним несущие консоли купола, древнего, как двуспальные железные кровати королевского размера. А где-то на самом верху — стекло, чтоб не препятствовать свету дня. Но сейчас ночь. Мороз по коже от одной мысли, как хряпнутся те стёкла — совсем уже скоро — будет на что посмотреть: обвал хрустального дворца в полный дрызг и дребезги. Правда, посреди полной тьмы, ни черта не видно, и только грохот лавины обрушения, вслепую.

Здесь, в глубине бархатного мрака, заполнившего оба уровня в спецвагоне, он сидит без курева, ощущая трение металла не в той, так иной автосцепке, хлёсткие выхлопы пара, вибрацию вагонной рамы, напряжённую скованность набившихся сюда попутчиков, слабачьё, стадо овец, лохи прохлопавшие миг своей удачи: алкаши, ветераны, что так и не оправились от контузии при артобстреле двадцать лет тому, деляги в стильных костюмах, шаромыжники, издёрганные дамы с несчётным выводком детишек при каждой, растыканных среди разнообразной утвари, поклажи, в которую впряглись и волочат на пути к спасению. Угадываются только лица тех, кто почти впритык, да и то обводом серебристых линий, как через видоискатель, или же лица ВИПов за пуленепробиваемой зеленью стекла в несущихся по городу автомобилях...

Тронулись. Покатилась вереница, вокзал остался позади, проехали городской центр, потянулась изнанка города, районы запустения. Может, спасёмся? Лица обёрнуты к окнам, но спросить не решаются, не хватает духа выговорить вслух. Заморосил дождь. Нет, это не избавление, а непрестанное увязание — опутывание узлами арок, потаёнными ходами сквозь трухлый бетон, что только манят пустой надеждой на подземный туннель… над головой медленно плывёт какая-то конструкция из почернелой древесины, отдающей угольным перегаром давно минувших дней, доходит запах керосинных зим, воскресных дней оцепенелого движения вдоль улиц, неощутимых изменений, подобно росту кораллов, однако вот уже пошли виражи поворотов, одиночные разъезды с налётом окиси из-за отсутствия подвижного состава постукивают мимо, обросшие ржавчиной, пробившейся сквозь беспризорность этих дней с глубинным отблеском, особенно на рассвете, тенистой синевы, вышедшей наперехват — вспять развернуть разбегание, обратно к Абсолютному Нулю… чем дальше, вид всё заброшенней… развалюхи потайных пристанищ нищеты, названия, каких он в жизни не слыхал… провалы в стенах, крыш всё меньше, всё меньше шанс заметить мелькнувший огонёк… путь, вместо того чтоб слиться с широкой магистралью, становится ещё отъединённей и раздолбанней, всё круче заворачивает в теснотищу и, как-то, ну, слишком враз и резко, вкатились под конечную арку: намертво схватили тормоза, — аж подбросило. Это приговор из тех, которые обжалованию не подлежат.

Поезд замер. Здесь тупик. Всем беженцам сказано сходить. Они пришли в движение с тормознутой покорностью. Надзирающие, в кокардах свинцового цвета, молчком исполняют службу. А вот и огромный, потемнелый от древности отель, железный придаток путей и разъездов, по которым сюда их везли... Фонарные сферы виснут с опор в тёмно-зелёной краске, почти дотягиваясь до жести в загогулинах карнизов, вечность не включались… толпа продвигается не ропща, без покашливаний, по коридорам практичным и прямым, подобно проходам в централизованных складах… сгустки чернеющих перегородок помечают русло движения: пахнет состарившейся древесиной, заброшенностью вечно запертых коридоров, открытых вдруг — вместить нахлынувшие души, веет зябким холодом штукатурки, крысы вымерли давно, все до единой, и только призраки их застыли типа наскальных рисунков, оттиснулись в стенах упрямым свечением… беженцев переправляют партиями, посредством лифта — дощатая подъёмная платформа без перил тащится кверху натяжением старых просмоленных канатов, бегущих по ручьям блоков, чьи спицы отлиты из чугуна, образуя чередованье Ss. Поднятые до своего этажа беженцы гуськом переступают на коричневый пол… тут нет числа всем этим тихим комнатам без света….

Кто-то застыл в отстранённом ожидании, другие уже делят неразличимость помещений между собой. Ну, и темнотища, да, хотя чего уж, кто станет придираться к меблировке, раз докатились до такого? Под каблуками похрустывает слежавшаяся городская грязь, напластования всего, что город изрыгал, чем запугивал, лгал своим отпрыскам. Найдётся ль хоть кто-то, кому незнаком этот голос, весь такой задушевный типа по-братски, только между нами: «Да ты и сам не верил, что спасёшься. Мозги не делай, да? Уж нам-то хорошо известно, кто мы и что. Да и кому б взбрело спасать тебя, дружище...»

Исхода нет. Лежи и дожидайся, тихо лежи, не дёргайся. Неумолчное визжанье с неба. А в самый момент — окунаешься в темень или какой-то особый свет? Тот свет — до или после?

Но ведь и так светло. И давно уже так рассветает? Всё это время свет разливался по дому вместе с утренним воздухом, что холодит сейчас его соски́: вон уже различим навал перепившихся гуляк, и в форме, и без, в обнимку с бутылками, у кого-то пуста у других недопиты, кто-то свесился со стула, другой свернулся калачиком в невытопленном камине, прочие покатом на диванах, поверх затоптанных ковров, в шезлонгах на разных уровнях громадного зала, храпят, сопят на все лады вторящим самому себе хором, покуда свет Лондона, зимний тягучий свет, ширится в вертикальных переплётах окон, растекается по слоям вчерашнего дыма, что до сих пор висит, редея, с навощённых балок потолка. А разметавшиеся вокруг горизонталы, товарищи по оружию, пышут румянцем, подобно сброду Голландских мужиков, что спят и видят, как будут воскресать минуты через две.