великие творения
                   былого

Пёклер таки может кое-что рассказать про Ласло Джамфа, но постоянно отвлекается на болтовню про фильмы, Германские кинофильмы, о которых Слотроп и слыхом не слыхивал, не то чтобы видеть… да тут просто фанат-киновед тебе, и не меньше — «В День Высадки», – признаётся он, – «когда я услышал, как генерал Айзенхауэр объявляет по радио о вторжении в Нормандию, то вправду подумал, что это Кларк Гейбл, вы замечали когда-нибудь? Голоса такие идентичные...»

В последнюю треть его жизни, на Ласло Джамфа нашла — так казалось тем, кто из лесов лекционного зала наблюдал медленную грануляцию его век, обрастание лица пятнами, морщинами, разрушавшими его до старческого вида — в сопровождении некой враждебностью, странной личной ненавистью относительно ковалентной связи. И его убеждённость что, если синтезу вообще остаётся какое-то будущее, то лишь через усовершенствование связи — некоторые студенты прочитывали «преодоление». Что нечто настолько изменчивое, до того податливое, как общие электроны для пользования атомами углерода закладывается в основу жизни, его жизни, уязвляло Джамфа как насмешка космических масштабов. Общее пользование? Насколько более прочной и вечной являлась ионная связь — при которой электронами не делятся, но их захватывают. Схвачены! и удержаны! поляризованы плюс и минус, таковы атомы, никаких неясностей… как полюбил он эту определённость: до чего стабильным являлось оно, это минеральное упорство!

– Как бы ни восхваляли мы Рассудочность, – говорил он классу Пёклера ещё в Т.Ш. – умеренность, готовность к компромиссам, тем не менее, всегда остаётся лев, лев в каждом из вас. Он либо укрощён — слишком большими дозами математики, деталями дизайна, корпоративными ритуалами — либо остаётся диким, вечным хищником.

– Льву неведомы тонкости и полумеры. Он не приемлет общего пользования в основе хоть чего-либо! Он хватает, он держит! Он не Большевик и он не Еврей. Вам никогда не нужно опасаться относительности со стороны льва. Ему желаннее абсолют. Жизни и смерти. Победы и поражения. Ни перемирий, ни договорённостей, но восторг прыжка, рыка, крови.

Если это было химией Национал-Социализма, то вините то самое нечто-витающее-в-воздухе, тот самый Zeitgeist. Кроме шуток, вините их. Проф.-Доктор Джамф не имел иммунитета. Не обладал им и его студент Пёклер. Однако благодаря Инфляции и Депрессии, у Пёклера с идеей «льва» увязалось человеческое лицо, лицо из кинофильмов natürlich, лицо актёра Рудольфа Кляйн-Рогге, которому Пёклер поклонялся и на кого хотел походить.

Кляйн-Рогге уносил аппетитных актрис на верхушки крыш, когда Кинг Конг ещё титьку сосал, не имея двигательных навыков достойных такого наименования. Ну одну аппетитную актрису во всяком случае, Бриггиту Хелм в Метрополисе. Бесподобный фильм. В точности тот мир, о котором Пёклер и до хренища кто ещё мечтали в те дни, Корпоративный Город-Держава, где технология служила источником власти, инженер в тесном сотрудничестве с управлением, массы пашут далеко, в невидимом подземелье, а исключительная власть у единого вождя наверху, что отечески благожелателен и справедлив, носит бесподобного кроя костюмы, и чьё имя Пёклер не мог запомнить, слишком увлечённый Кляйн-Рогге, игравшим безумного изобретателя, каким Пёклер и его со-ученики в обучении у Джамфа хотели стать — необходимый тем, кто правил Метрополисом, но под конец – неукрощённый лев, который всё разносит вдрызг, девушку, Державу, массы, самого себя, утверждая свою суть против всех их в одном последнем ревущем прыжке с вершины крыш на улицу...

Любопытная мощь. Чем бы это ни было, истые провидцы отыскивали её среди жёсткой тесситуры тех дней и городских улиц, то, что видела Кете Колвиц, доводя свою тощую Смерть вспрыгивать к Её женщинам на закорки, а тем это так нравилось, как видно затрагивала и Пёклера порой, на его экскурсиях поглубже в Mare Nocturnum. Он находил восторг не слишком отличающийся от рассечения лезвием его кожи и нервов, от скальпирования до пят, в ритуальных подчинениях Хозяину этого ночного пространства и самого себя, мужскому воплощению технологики, что обретает власть не для пользования в обществе, но просто ради этих возможностей капитуляции, личной и тёмной капитуляции, перед Ничем, ради упоительно визжащего падения... Перед Атиллой Гунном, явившимся на запад из степей, разнести впрах фактически драгоценное строение из магии и кровосмесительства, скреплявшие королевства Бургундцев. Пёклер был крайне вымотан в тот вечер, после целого дня скитаний в поисках угля. Он раз за разом проваливался в сон, просыпаясь к образам, в которых с полминуты вообще не мог разобраться, что к чему — ближний план лица? лес? чешуя Дракона? сцена сражения? Довольно часто это оказывался Рудольф Кляйн-Рогге, древний Восточный танатоман Атилла, голова обрита, за исключением пучка на темени, обмотаного бусами, бушующего с грандиозной жестикуляцией и с теми его бездонно мрачными глазами... Пёклер вновь скатывался ко снам и вспышкам разрушительной красоты, вплетавшимися в его сны, где говорил с варварской гортанностью вместо ртов, молчащих там, укрощая Бургундцев до чего-то вроде покорности, до серости некоторых сборищ в пивных времён Т.Ш... и снова просыпался — это длилось часами — к какому-нибудь последующему буйству убийств, огня и обвала...

По пути домой, на трамвае и пешком, его жена донимала Пёклера, что всё проспал, насмехалась над его инженерской преданностью причине-и-следствию. Как мог он объяснить ей, что художественные связи оставались все там, в его снах? Как мог он объяснить ей хоть что-то?

Кляйн-Рогге запомнился прежде всего в роли доктора Мабузе. Строилось на том, чтоб у тебя возникли параллели с Гуго Штинесом, неутомимым созидателем Инфляции в реале, та же история, один в один: азартный игрок, финансовый гений, архигангстер… нервный bürgerlich рот, щёки, неуклюжие движения, первая отливка комичной технократии… и всё же, в порыве гнева, прорываясь из-под рационализированного образа, ледники глаз, сменяясь окнами в обнажённые саванны, и тогда выныривал истинный Мабузе, живой и гордый на фоне окружавших его серых сил, устремлявшийся к судьбе, которую, и он знал это, ему не избежать, немого адской стрельбы, гранат, войск, взявших в кольцо его резиденцию, и его собственного безумия в конце тайного туннеля... А кто довёл его до погибели, если не идол пресных утренников Бернард Гёцке в роли Государственного Прокурора фон Венка, Гёцке сыгравший нежную, томно бюрократическую Смерть в Der Müde Tod, он и тут соответствовал форме, слишком ручной, слишком вежливый для пресытившейся Графини, которой он домагался — но Кляйн-Рогге впрыгнул, выпустив все когти, довёл её женоподобного мужа до самоубийства, швырнул её на свою постель, эту вялую суку — взял её! пока тот вежливый Гёцке сидел в своём кабинете, среди своих бумаг и сибаритов — Мабузе пытается его загипнотизировать, подсыпать наркотиков, взорвать бомбой, заложенной в его же кабинете — ничего не получается, всякий раз великая Веймарская инерция, файлы, иерархии, рутины, спасает его вновь. Мабузе был дикарем, вброшенным из прошлого, харизматичной вспышкой, которую не в состоянии вынести ни одна пластинка Агфы для воскресного дня, отпечаток в ряби раствора всякий раз вспыхивает до слепящей аннигиляции белым (глубины Рыб, где кружил Пёклер, засыпая и пробуждаясь, проплывая над образами серой повседневности Инфляции, очередей, биржевиков, варёной картошки на тарелке, поиск одними лишь жабрами и потрохами — некая нервная тяга к мифу, о котором не мог сказать: верит ли в него даже и сам он — белого света, руин Атлантиды, признаков более истинного царства)...

Изобретатель Метрополиса Ротванг, Царь Атилла, Мабузе Игрок, Проф.-Др. Ласло Джамф, все их желания устремлялись к одному и тому же, к форме смерти, в которой выразится полнящие её радость и непримиримость, ничего подобного Гёцкианской буржуазной смерти, самообман, умудрённое приятие, родственники в гостиной, понимающие лица всегда понятные детям...

– У вас два выбора, – вскричал Джамф на последней лекции того года: на улицах витиеватые штрихи ветра, девушки в бледно-цве́тных платьях, океаны пива, мужские хора напряжённо, с чувством приподнятые распевают вновь Semper sint inflores/ Semper sint inflo-ho-res… – либо jgznm оставаться с углеродом и водородом, брать свои коробки с обедом на работу каждое утро? вместе с безликим стадом торопящимся внутрь, отгораживаться от света солнца — или двигаться за пределы. Кремний, карбид бора, фосфор — они могут заменить углерод и могут связываться с азотом вместо водорода — (тут пара смешков не ожидавшихся игривым старым педагогом, да не зарастёт к нему тропа: его заслуги в Веймарских субсидиях IG’скому Штикштоф Синдикату были хорошо известны) — двигаться за пределы жизни, в неорганику. Где нет хрупкости, нет смертности — тут Сила и Вечность.– Затем его знаменитый финал, он стёр со своей доски корявые C—H, и мелом написал громадные Si—N.

Волна будущего. Но сам Джамф, странно, не двинулся дальше. Он никогда не синтезировал те новые неорганические кольца, которые пророчил с таким драматизмом. Остался ли он просто в замесе, чтоб вздымались академические поколения, или же ему было известно нечто, о чём не догадывались Пёклер и остальные? Были ли его призывы в лекционной аудитории какой-то эксцентричной шуткой? Он остался при C—H и прихватил свою коробку с обедом в Америку. Пёклер потерял с ним связь после Technische Hochschule — так же, как и остальные его бывшие ученики. Теперь он находился под зловещим влиянием Лайла Бленда, и если всё ещё продолжал изыскивать пути избежать смертности ковалентной связи, то делал это Джамф самым неприметным образом из всех какие только существуют.

* * * * * * *