великие творения
                   былого

В Каксэвен, лето, замедляясь, дрейфует в Каксэвен. Луга гудят. Дождь топочет, проносясь полумесяцем по осоке. Овцы, а изредка пара-другая тёмных северных оленей, будут выходить порыться в морских водорослях на берегу, который не совсем море, и не совсем песок, а удерживается солнцем в пару́, ни то, ни сё... Таким же бредёт и Слотроп, проплывая по раскинувшимся как море лугам. Подобно вехам для заблудившихся путешественников, очертания снова и снова возникают перед ним, Зонные очертания, которые он отмечает, но не прочитывает. Больше уже нет. А оно и без разницы, наверное. Самые устойчивые из всех, что, похоже, вырисовываются в наименее реальное время дня, это высокие фронтоны с лестницами внутри у стольких северо-Германских древних зданий, вздымающихся, застя свет, своей странно влажной серостью, словно поднятой из моря, над этими ровными и очень низкими горизонтами. Они блюдут форму, они устойчивы, как монументы Анализа. Триста лет тому назад математики учились раскладывать взлёт и падение пушечного ядра на ступени дальности и высоты, Δх и Δу, сводя их к всё более и более мелким, приближая к нулю, пока армии вечно уменьшающихся карликов неслись галопом вверх по этим ступеням и снова вниз, топотня их крохотных ног становилась всё тоньше, сглаживаясь в ровный звук. Это аналитическое наследие передавалось неизменным—оно позволило технарям в Пенемюнде просматривать плёнки Аскания о полёте Ракеты, кадр за кадром, Δх и Δу, оставаясь сами вне полёта… плёнка и исчисление, две порнографии полёта. Напоминания об импотенции и абстрагировании, каменные очертания Treppengiebel, целые и разбитые, возникают теперь над зелёными равнинами, и держатся какое-то время, и уходят: в тени их дети с волосами как сено играют в Himmel и Hölle, прыгая на деревенские мостовые с неба в ад, а в небо постепенно, по ступеням, иногда позволяя и Слотропу сделать попытку, иногда исчезая в тёмные проулки, где дома постарше, многооконные и горестные, склоняются вечно к соседним через улочку, почти соприкасаясь над головой, только узкая полынья молочного неба между ними.

С наступлением темноты дети бродят по улицам с круглыми бумажными фонариками в руках, распевают Laterne, Laterne, Sonne, Mond und Sterne… сферы в деревенских сумерках, бледные как души, поющие прощай-прощай ещё одному лету. В прибрежном городке возле Висмара, когда он засыпает в маленьком парке, они окружают Слотропа, чтобы рассказать ему историю про Плечацунга, СвиноГероя, который, где-то ещё в 10-м веке, разгромил нагрянувших Викингов, появился вдруг из удара молнии и загнал ватагу вопящих Норвежцев обратно в море. Каждое лето с той поры, отводился особый вторник, чтобы отпраздновать спасение города—вторник ведь наименован в честь Тора или Донара, бога громовержца, который послал великанскую свинью. Старые боги, даже уже в 10-м столетии, всё ещё пользовались симпатией людей. Донара ещё не сократили в Святого Петра или Роланда, хотя церемония стала проводиться у городской статуи Роланда возле Петерскирхе.

В текущем году, однако, празднование в опасности. Шрауб, сапожник, который исполнял роль Плечацунги в предыдущие 30 лет, был призван прошлой зимой в Volksgrenadier и больше не вернулся. Теперь белые фонарики сгрудились вокруг Тайрона Слотропа, подпрыгивая в темноте. Маленькие пальчики тычут его живот.

– Ты самый толстый толстяк в мире.

– Он толще любого в деревне.

– Ты же будешь? Будешь?

– Ну не такой уж я и толстый... 

– Вот я же тебе говорил, что кто-то подвернётся.

– ... погодите-ка, буду я что?

– Будешь Плечацунгой завтра.

– Ну пожалуйста.

При его мягкотелости в этот период, Слотроп поддаётся. Его вытаскивают из травяной постели в центр, в городское правление. В подвале костюмы и бутафория для Schweinheldfest—щиты, копья, рогатые шлемы, мохнатые звериные шкуры, деревянные молоты Тора и трёхметровые молнии в золотой фольге. Свинский костюм малость пугает—розовый, синий, жёлтый, ярко едкие цвета, Германская свинья Экспрессионизма, плюш снаружи, соломенная набивка внутри. Но, похоже, размер тютелька-в-тютельку. Хмм.

Толпа на следующее утро невелика и благодушна: старики и дети, да несколько молчаливых ветеранов. Захватчики Викинги все малолетки, шлемы сползают им на глаза, накидки волочатся по земле, щиты такого же роста как и они сами, а вооружение в два раза выше. Образы великана Плечацунги с белой палкой и красными и синими васильками выплетенные на проволочных каркасах, обрамляют площадь. Слотроп дожидается, спрятанный позади Роланда, необычайно мрачного субъекта с вылупленными глазами, осиной талией и кудрявой головой. Со Слотропом арсенал фейерверка и его ассистент Фриц, оригинал карикатуры Вильгельма Буша, лет 8-ми от роду. Слотроп немного нервничает, от своей непривычности к свиногеройским фестивалям. Но Фриц опытный дока, и он рассудительно принёс стеклянный кувшин с каким-то жидким мозговредительством настоянным на укропе с кориандром, а выгнанном, если только Haferschleim не означает чего-то ещё, из толокна.

– Haferschleim, Фриц?– Он хряпнул ещё, жалея, что спросил.

– Haferschleim, ja.

– Ну Haferschleim лучше, чем ничего, хо, хо… – Чем бы оно ни было, но без задержки бьёт по нервным центрам. К тому времени как Викинги, под церемониальным духовой хорал местного оркестра, пыхтя дотащились до статуи, построились рядами и потребовали сдачи города, Слотроп отмечает, что его мозг не дотягивает до присущей ему чёткости. В этот момент Фриц зажигает спичку, и разверзаются врата ада, ракеты, Римские свечи, вертушки-трахалки и—ПЛЕЕЧЧА-ЦУНГГА! Громадный заряд чёрного пороха выбрасывает его на открытое место с опалённым задом и завитушкой хвоста распрямившейся колом. «О, да, всё так, агаа...»– Вихляясь, с широчайшей ухмылкой, Слотроп выкрикивает свои слова: «Я гнев Донара—и сегодня вы будете мне наковальней!»– Прочь все они бросились от души вопящей погоней по улицам, под ливнем белых цветов, малышня пищит, вниз к воде, где каждый начинает плескаться и макать любого, кто подвернётся. Горожане откупоривают пиво, вино, хлеб, творог, колбасу. Золотисто-коричневые Kartoffelpuffer  снимаются, капая жаром из жира в чёрные сковороды на костерках торфа. Девушки начинают поглаживать рыло Слотропу и бархатные бока. Город спасён ещё на один год.

Мирный, пьяный день, полный музыки, запахов морской воды, топи, цветов, жареного лука, пролитого пива и свежей рыбы, над головой облачка цвета инея раздуваются по синему небу. Бриз достаточно прохладен, чтоб Слотроп не взопрел внутри своего свинского костюма. Вдоль всей линии берега, сине-серые леса дышат и мерцают. Белые паруса тянутся в море.

Слотроп возвращается из коричневой трубочнодымной-с-капустой задней комнаты маленького кафе после часа игры молот-в-кузнице—мечта любого парня—с ДВУМЯ дородными юными дамами в летних платьях и туфлях на деревянной подошве, обнаружить, что толпа начала сбиваться в группки из трёх-четырёх. О, блядь. Не сейчас, погоди ты... Тугая схватка в дыре его жопы, голова и живот раздуты овсяной брагой и летним пивом, Слотроп сидит на куче сетей и пытается, многого захотел, конечно, встряхнуть себя до протрезвления.

Эти появляющиеся в толпе водоворотики обычный признак чёрного рынка. Сорняки паранойи начинают распускаться полным цветом, тёмно-зелёным, посреди этого сада и полуденных безмятежностей. Последний в своём роду и как далеко откатился—ни один другой Слотроп никогда не проникался таким страхом от присутствия Коммерции. Газеты уже разостланы на камнях мостовой, чтобы покупатели могли высыпать на них содержимое банок кофе, удостовериться, что всё это Bohnenkaffee, а не тонкий слой его поверх эрзаца. Золотые часы и кольца возникают с отрывистыми взблесками на солнце из пропылённых карманов. Сигареты мелькают из рук в руки вперемешку с обвислыми, засаленными и беззвучными Рейхсмарками. Малыши играют возле ног, пока взрослые торгуются на Польском, Русском, северо-Балтийском, Нижненемецком. Несколько в стиле ПеэЛов тут же, немного безличностный, просто мимоходный, торговля на ходу, в движении, почти типа ах да чуть не забыл… откуда все они взялись, эти серые торгаши, какие тени в Gemütlichkeit этого дня таили их?

Материализуясь из таинственной тиши их ведомства, теперь показываются полицаи, два чёрно-белых автобуса полны сине-зелёных униформ, белые нарукавные повязки, ведёрки шапок со звёздной пылью знаков различия, дубинки уже выдернуты, чёрные членозаменители в нервных руках, подрагивают, готовые к применению. Водовороты в толпе пропадают мгновенно, ювелирные изделия звякают о мостовую, сигареты рассыпаются и затаптываются стадом бегущих гражданских, среди враз возникшего мусора из часов, военных орденов, шёлковых тканей, рулончиков купюр, розовых картофелин, каждый глазок которых вытаращен в тревоге, пальцы длинных, по локоть, перчаток козлиной кожи хватаются за небо, вдрызг разбитые электролампочки, Парижские тапочки, золочёные рамы картин с натюрмортами брусчатки внутри, кольца, броши, совсем уже безхозные, все слишком напуганы.

Чему удивляться. Полицаи подавляют эти трансакции в точности как, должно быть, разгоняли анти-Нацистские выступления до Войны, валят с этими своими, хмм ja, с этими гнущимися дубинками, глаза выцеливают малейшую угрозу, воняют кожей, волоснёй помышек взмокрелой от их собственного страха, сметают ребятишек по-трое-за-раз, обыскивают девушек и стариков, заставляют снимать и вытряхивать даже обувь и нижнее, тыча и рассыпая удары неустанной дубиночной страды посреди плача детишек и женского визга. Под натренированностью и ликованьем, ностальгия по дням былого. Война была, должно быть, тощими годами для разгона толп, тебе в удел оставались убийство и хандра, скорее всего. Но теперь, стоит задача защиты Белого Рынка, тут опять целые улицы полные тел жаждущих этого erste Abreibung, и можешь биться об заклад, лягаши от счастья себя не помнят.

Скоро к ним подтягивается Российское подкрепление, три грузовика молодых Азиатов в гимнастёрках, которые, похоже, вообще не знают где это они, просто привезли откуда-то где очень холодно и очень далеко к востоку. Из своих кузовов, как футболисты высыпавшие на поле, выстраиваются в линию и начинают очищать улицу, тесня толпу к воде. Слотроп в самой гуще всего этого, затолкан, спотыкаясь задом наперёд, маска свиньи отрезает половину поля зрения, пытается прикрыть кого только сможет–пару детишек, старушку, что перед этим толкала нитки для вязания. Первые удары дубинок угодили в соломенную набивку поверх его живота и не очень-то чувствуются. Гражданские валятся слева и справа, но Плечацунга не отступает. Может утром была всего лишь генеральная репетиция? Ждут ли от Слотропа, чтобы отбил настоящее вторжение иноземцев? Крохотная девчушка уцепилась за его ногу, выкликая имя Schweinheld’а уверенным голоском. Пожилой фараон, годы взяток и привольной жизни на внутреннем фронте в его лице, набегает с замахом дубинки в голову Слотропа. Свинья-герой уворачивается и лягает свободной ногой. Как только фараон согнулся, полдюжины гражданских с криками подскакивают освободить его от шапки и дубинки. Слёзы, взблёскивая на солнце, катятся из усохших глаз. Потом стрельба пошла откуда-то, все в панике, чуть не снесли Слотропа с ног, малышка сорвана с его ноги и затерялась в бегстве навсегда.

Из улицы в гавань. Фараоны перестали бить людей и начали подбирать добычу с мостовой, но теперь уже подступают Русские и многие из них уставились на Слотропа. К счастью, одна девушка из кафе показалась как раз вовремя, берёт его за руку и тащит следом.

– Есть ордер на твой арест.

– Ещё чего? Они и без бумажек работают вовсю.

– Русские нашли твою форму, думают, что ты дезертир.

– Уж это точно.