великие творения
                   былого

Для Тирлича, имя Бляхероде, довольно близко к «Блицкер», прозвище данное смерти древними Германцами. Она представлялась им белой: обесцвечивание и пустота. Впоследствии это имя Латинизировалось в « Dominus Blicero». Вайсман, заколдованный, избрал его своим кодовым именем в SS. Тирлич тогда был в Германии. Вайсман принёс новое имя домой, к своему возлюбленному, не столько покрасоваться, но указать Тирличу очередной шаг к Ракете, к судьбе, которую тот всё ещё не мог различить за этой зловещей криптографией наименований, неупорядоченного повтора послания, от которого не отмахнёшься походя, которое выговаривает ему  за промашки также едко, как и 20 лет назад...

Когда-то он не мог представить жизни без возвращения. До начала его сознательных воспоминаний, что-то унесло его, туда и обратно, из круглой деревни его матери в далёком Какау Вельд, в пограничьи с краем мёртвых, уход и возвращение... Ему рассказали об этом годы спустя. Вскоре после его рождения, мать принесла его назад в деревню, обратно из Свакопмуд. В обычные времена её бы изгнали. Ребёнок был рождён вне брака, от Русского матроса, чьё имя она не могла выговорить. Но из-за Германского вторжения, обычай стал не так важен, как помощь друг другу. Хотя убийцы в синей форме являлись снова и снова, всякий раз, так или эдак, Тирлич, был обойдён. Есть миф об Ироде, который его сторонники любят поминать, что его раздражает. Не прошло даже двух месяцев, как он начал ходить, и мать взяла его с собой, присоединившись к великому переходу Самуэля Маиреро через Калахари.

Из всех историй о тех временах, эта самая трагичная. Беглецы шли через пустыню много дней. Хама, царь Бечуанов, послал проводников, быков, телеги и воду, им на выручку. Дошедших первыми предупредили, что воду нужно пить совсем по чуть-чуть. Но когда добрались отставшие, все уже спали. Некому было предупредить их. Ещё одно утраченное послание. Они пили, пока не умерли, сотнями. Среди них была мать Тирлича. А он заснул под коровьей шкурой, истощённый голодом и жаждой. Проснулся среди мертвецов. Рассказывают, что ватага Оватджимба нашли его там, взяли с собой и выходили. Они оставили его на краю деревни его матери, чтобы зашёл самостоятельно. Сами же они были перекати-полем, могли избирать любое направление в тех бескрайних просторах, но они принесли его обратно туда, откуда выходил. Там никого уже почти не осталось. Многие погибли в переходе. Других угнали к побережью в краали или на работы по прокладке железной дороги, которую Немцы строили через пустыню. Многие умерли, наевшись мяса коров околевших от ящура.

Возврата нет. Шестьдесят процентов народа Иреро уничтожены. Оставшихся использовали как скот. Тирлич вырос в мире оккупированном белыми. Неволя, нежданная смерть, безвозвратные разлуки были повседневной реальностью. К моменту, когда он начал об этом задумываться, ему не удавалось найти ни малейшего объяснения тому, что остался в живых. Он не мог верить ни в один из процессов отбора. Нджамби Карунга и Христианский Бог были слишком далеко. Не оставалось никакой разницы между поведением какого-нибудь бога и чередой чисто случайных совпадений. Вайсман, чьим протеже он стал, всегда считал, что это он отвратил Тирлича от религии. Но боги ушли сами по себе: боги бросили народ... Пусть Вайсман думает что хочет. Жажда вины в этом человеке неутолима, как жажда пустыни к воде.

Эти двое уже давно не видели друг друга. Последний раз они разговаривали во время переезда из Пенемюнде сюда в Миттельверке. Вайсман должно быть уже мёртв. Даже в Юго-Западной, 20 лет тому, ещё до того как Тирлич научился говорить на его языке, он разглядел это: влюблённость в последний взрыв—вмыв и вскрик вырывающийся выше страха... С чего бы Вайсману захотелось пережить войну? Наверняка нашёл что-то достаточно великолепное, чтоб утолить свою жажду. Для него не предвиделось рациональной и смиреной кончины, как для сотни его письменных столов по ходу циркуляции в SS—расположенных, во времени и пространстве, всегда чуть-чуть не дотянув до величия, только лишь в прилегающей вплотную пустоте, слегка влечься его потоком, но быть оставленным, в конце концов, замереть неподвижно в паре тускнеющих блёсток кильватерной струи. Bürgerlichkeit в исполнении по Вагнеру, с медью угасания и насмешки, голоса струнных вступают и обрываются вне фазы...

Ночью здесь в глубине, очень часто в последнее время, Тирлич просыпается безо всякой причины. Был ли то и впрямь Он, пронзённый Иисус, кто приходил склониться над тобой? Белое, мечта педика, тело, стройные ноги и мягкое золото Европейских глаз… ты уловил промельк оливкового хуя под истрёпанной тряпкой на бёдрах, тебя не потянуло слизнуть пот его грубого, его деревянного бремени? Где он, в какой части нашей Зоны в эту ночь, разрази его по самый набалдашник того нервозного имперского посоха...

Редко случаются такие островки пуха и бархата, где ему удаётся забываться в мягких снах, нет, не для этих мраморных кулуаров власти. Тирлич охладел: не столько типа угасание пламени, как в полном смысле повеяло холодом, вкус горечи покрывшей нёбо первых надежд любви... Это началось, когда Вайсман привёз его в Европу: открытие, что любовь среди этих людей, вслед за просто ощущением и оргазмом от него, связана с мужскими технологиями, с контрактами, с прибылью и проигрышем. Когда потребовалось, в его собственном случае, стать слугой Ракеты... Помимо стальной эрекции, Ракета являлась целой системой отторгнутой, отнятой у женской темноты, хранимой против энтропий милой недотёпы, Матушки Природы: именно этому Вайсман обязал его научиться в первую очередь, его первый шаг к гражданству в Зоне. Его убеждали, что поняв Ракету, он придёт к истинному пониманию своего мужского начала...

– Мне представлялось, по наивности, которую я уже утратил, что всё возбуждение тех дней доставалось мне, так или иначе, как дар от Вайсмана. Он перевёл меня через свой порог, в свой дом и это было жизнью, в которую он собирался меня выпустить, эти мужские устремления, преданность Вождю, политическая интрига, тайное перевооружение с дерзким неповиновением одряхлевшим плутократиям со всех сторон… они становились импотентами, а мы полны молодости и сил… быть настолько молодым и сильным в такой период жизни нации! Я не мог поверить столь несчётному числу светловолосых молодых людей, тому, как пот и пыль облегали их тела, когда они продляли Автобаны изо дня в звенящий день: мы гнали под звуки фанфар, шёлковые знамёна скроены словно костюмы… женщины казались покорно движущимися манекенами, бесцветными… мне они представлялись шеренгами, стоят раком, их груди сдаиваются в вёдра блестящей стали...

– Он когда-нибудь ревновал к другим молодым людям—к чувствам, которые они в тебе вызывали?

– О. Это всё ещё было весьма физическим в то время для меня. Но он уже миновал эту фазу. Нет. Не думаю, что его это задевало... Я любил его тогда. Не понимал его, не понимал во что он верит, но я стремился. Если Ракета стала его жизнью, то я буду принадлежать Ракете.

– И ты никогда не сомневался в нём? Он уж точно не был самой упорядоченной личностью—

– Понимаешь—не знаю как это сказать… тебе случалось быть Христианином?

– Ну… однажды.

– Ты когда-нибудь, на улице, сталкивался с человеком и, в тот же миг, знал, что это наверняка Исус Христос—не то, чтобы надеялся, или улавливал какое-то сходство—а просто знал. Вот Спаситель, вернулся и ходит меж людей, в точности, как обещано в старых историях… и, приближаясь, ты убеждаешься в этом всё больше и больше—ты не находишь ничего, что противоречило бы твоему первому изумлению… подойдя, ты проходишь мимо, в ужасе, вдруг он к тебе заговорит… ваши глаза соединились… всё подтверждается. И самое жуткое, что и он знает. Он видел в твоей душе: все твои привычные верования теряют смысл...

– Тогда… всё происшедшее, начиная с твоих первых дней в Европе, можно передать словами Макса Вебера, почти являлось «рутинизацией харизмы».

– Аутаз,– грит Тирлич, а это одно из многих слов у Иреро обозначающих дерьмо, в данном случае, большую, только что высранную лепеху коровы.

Андреас Орукамбе сидит перед армейски-зелёной рацией морщинистой отделки, приёмник/передатчик, задвинутый в скальный альков комнаты. Пара резиновых наушников покрывают его уши. Schwarzkommando используют волну в 53 см—ту самую, что применялась системой Гавайи II для управления Ракетой. Кто кроме ракетный маньяков станет слушать 53 см? Schwarzkommando могут не сомневаться, в любом случае, что их прослушивает каждый из конкурентов в Зоне. Выход в эфир самой Erdschweinhöhle начинается в 03:00 и длиться до рассвета. Другие Schwarzkommando станции передают по своему графику. Разговор ведётся на Иреро, иногда вкрапляется заимствованное слово на Немецком (что очень нехорошо, поскольку это обычно технические термины, ценная подсказка тем, кто бы ни подслушивал.)

Это первая половина смены Андреаса, в основном принимает, отвечает только в случае необходимости. Выстукивание любой шифровки это приглашение мгновенной паранойи. Тут же взвивается возможность, что засекут твою антенну, тысячи квадратных километров там, в ночи, полной врагов в их собственных лагерях посреди Зоны, безликих, подслушивающих. Хотя они контактируют друг с другом— Schwarzkommando стараются отслеживать стольких, сколько удастся—впрочем тут нечего сомневаться насчёт их планов касаемо Schwarzkommando, они держатся в отдалении, выжидая удобный момент напасть и уничтожить без следа... Тирлич полагает, они будут выжидать покуда первая Африканская ракета не будет собрана целиком и готова к старту: смотрится лучше, необходимость устранить реальную угрозу, настоящую технику. А пока что на Тирличе обеспечение полной безопасности. Тут, на основной базе проблем нет: для штурма понадобится не менее полка. Но дальше в Зону, в ракетных городах типа Целле, Эншеде, Хахенберг—они могут выбивать нас по одиночке, сперва кампания на истощение сил, и следом скоординированный рейд… а потом останется только этот вот метрополис, осадить, задушить...

Возможно, это просто спектакль, но они уже не кажутся Союзниками… хотя история, которую они изобретали для собственного пользования, заставляет нас  предполагать «послевоенное соперничество», пусть даже на самом деле всё может оказаться гигантским картелем охватывающим как победителей, так и проигравших, во взаимно любезном согласии поделить, что там подвернётся для дележа... Всё же, Тирлич науськал их, враждующих мусоросборщиков, друг на друга… по виду, принялись они всерьёз... Марви сейчас должен быть уже с Русскими, а заодно и с Дженерал Электрик—сброс его с поезда в позапрошлую ночь дал нам—сколько? день или два, хорошо ли мы распорядились этим временем?

Всё сводится к этому ежедневному сплетанию, распусканию, мелкие успехи, мелкие поражения. Тысячи мелочей, каждая из которых содержит возможность фатальной ошибки. Тирлич хотел бы не вовлекаться в процесс до такой степени—иметь возможность видеть направление движения, знать, в реальном времени, на каждом разветвлении пути к принятию решения, что будет правильно, а что ошибкой. Но это их время, их пространство, а он всё ещё ожидает, наивно, результатов, надежду на которые белый континуум перерос столетия тому. Мелочи же—клапана, специнструменты, которые могут подвернуться, а могут и оказаться в нетях, Erdschweinhöhleвские склоки и сговоры, утерянные инструкции по эксплуатации, техработники в бегах, как от Запада, так и от Востока, нехватка пищи, больные ребятишки—свиваются как туман, каждая частица со своим множеством сил и направлений… он не может справляться со всем этим одновременно, задерживаясь на одном, упустишь остальные... Но дело не только лишь в мелочах. Его посещает странное ощущение, когда замечтается, или впадёт в неподдельное отчаяние, будто он произносит строки, заготовленные где-то очень далеко (удалённость не в пространственном смысле, а в уровнях власти), и что его решения совсем даже не его, но просто ахинея, которую плетёт актёришка в образе вождя. Ему приснилось, что прикован к безжалостному подвигу исполнения чего-то, от чего никак не может проснуться… он часто оказывается на корабле посреди широкой реки, возглавляет восстание обречённых на разгром. Из политических соображений, восстанию позволено чуть-чуть продлиться. За ним охотятся, его дни полны спасений в последний момент, которые ему кажутся возбуждающими, физически изящными… а сам План! в нём неотступная, напряжённая красота, это музыка, симфония Севера, Арктического путешествия, за мысы очень зелёного льда, к изножию айсбергов, на коленях пред властью этой невероятной музыки, омытой морями синими, как синева, некий бескрайний Север, широкие просторы населённые народом, чья древняя культура и история ограждены необъятной тишью от остального мира… названия их полуостровов и морей, их длинных могучих рек, неизвестны в нижнем, умеренном мире… это вояж возвращения: он состарился, нося своё имя, стремительная музыка путешествия написана им самим, так давно, что он забыл её совершенно… но теперь она заново находит его...

– Проблемы в Гамбурге— Андреас строчит на листке бумаги, приподняв один наушник, присос взмок от пота, чтобы быть на связи в обе стороны.– Похоже, опять с ПеэЛами. Сигнал слабый. Всё время пропадает.

С момента капитуляции постоянно возникали стычки между гражданскими Немцами и освобождёнными из лагерей заключёнными-иностранцами. Города на севере захватывались перемещёнными Поляками, Чехами, Русскими, которые громили арсеналы и продовольственные склады и отказывались расстаться с награбленным. Но никто не знает, как относиться к местным Schwarzkommando. Кто-то видит лишь изношенную форму SS и реагирует так или иначе—другие принимают их за Морокканцев или Индийцев, приблудившихся, как-то, через горы из Италии. Немцы всё ещё помнят оккупацию Рейнланда 20 лет тому Французскими колониальными подразделениями, и плакаты вопившие schwarze besatzung am rhein! Ещё одно значение в модели. На прошлой неделе, двух Schwarzkommando застрелили в Гамбурге, другие жестоко избиты. Британское военное правительство послало какие-то войска, но уже после убийств. Похоже, весь их интерес состоял в том, чтобы ввести комендантский час.

– Это Онгуруве.– Андреас подаёт наушники и разворачивается откатиться и пропустить Тирлича.

–… не знаю, мы им нужны, или нефтеперегонный…– голос наплывает и удаляется в потрескиваниях,– … сотня, может две… так много… —ружённых, дубинки, пистолеты—

Писк и всплеск шипения, потом вклинивается знакомый голос: «Я могу привезти человек пятнадцать».

– Говорит Ганновер,– бормочет Тирлич, стараясь звучать довольным.

– Ты имеешь ввиду Иосиф Омбинди.– Андреас недоволен.

Дело в том, что Онгуруве, который просит помощи, нейтрален относительно Вопроса Пустых или делает вид. Но если Омбинди явится в Гамбург на выручку, он может надумать там и остаться. Ганновер, даже с тамошним заводом Фольксвагена, для него всего лишь ступенька вверх. Гамбург даст Пустым более ощутимую основу власти и это может предоставить возможность. Север для них родной элемент, в любом случае…

– Мне надо идти,– передавая наушники Андреасу.– Что не так?

– Возможно, работа Русских, хотят тебя выманить.

– Всё хорошо. Насчёт Чичерина можешь не беспокоиться. Не думаю, что он там.

– Но твой Европеец сказал—

– Этот? Не знаю насколько ему можно верить. Не забывай, я сам слышал его разговор с Марви на поезде. Сейчас он с девушкой Чичерина в Нордхаузене, ты бы доверял такому?

– Но если Марви теперь гоняется за ним, то может он чего-то стоит.

– Если стоит, то мы ещё с ним свидимся.

Тирлич подхватывает свой рюкзак, глотает пару таблеток Первитина на дорожку, напоминает Андреасу про одну-две деловые мелочи наутро, и подымается длинными уклонами сквозь камень и соль на поверхность.

Снаружи, он вдыхает вечнозелёный воздух Гарца. В древних деревнях это было бы временем вечерней дойки. Восходит первая звезда, оканумаихи, маленькая любительница сладкого молока...

Но эта должно быть другая звезда, северная. Покоя нет. Что стало с нами? Если выбор никогда не бывает за нами, если всем Иреро Зоны суждено жить в груди Ангела, который пытался нас уничтожить в Юго-Западной… выходит: мы обойдены или избраны для чего-то более ужасного?

Тирлич должен успеть в Гамбург до следующего убийства солнца копьями. Охрана на поездах придирается, но часовые его знают. Длинные товарняки катят из Миттельверке день и ночь, везут части А4 на запад Американцам, на север Англичанам… а скоро, когда карта оккупации вступит в силу, потянутся ещё и на восток, к Русским... Нордхаузен отойдёт под Русское правление, тут-то у нас и завертится действие… Будет ли у него шанс подобраться к Чичерину? Тирлич никогда не видел этого человека, но им суждено пересечься. Тирлич его сводный брат. Они от одной плоти.

Его седалищный нерв запульсировал. Слишком много засиживается. Он идёт прихрамывая, один, голова до сих пор приопущена под низкий потолок штолен оставшейся позади Erdschweinhöhle—как знать что ждёт тебя здесь, если голова задрана чересчур высоко? По дороге к железнодорожному переезду, высокий и серый в брезжащем свете звёзд, Тирлич направляется к Северу...

* * * * * * *