великие творения
                   былого

Мужчины всегда могли просто подойти и сказать ей кем она должна быть. Другие девушки её поколения вырастали вопрошая: «Кто же я?» Для них это был вопрос исполненный борьбы и боли. Для Гретель тут и спрашивать почти не о чем. Её наполняло  больше личностей, чем могла решить кто и что делать с каждой. Некоторые из этих Гретель оказывались всего только  легчайшим поверхностным наброском—другие поглубже. Многие имели тот или другой невероятный дар, антигравитация, вещие сны… коматозные образы вокруг их лиц, в мерцающем воздухе: безотказные, сами собой, слёзы горя, льющиеся так  стильно, а она уносится  через механистические города, метеоритные стены, зависшие посреди воздуха, каждая выемка и проём пусты подобно кости, и рассеянная тень,   сияющая чёрным вокруг всего… либо же представлена в изумительных образах, в длинных платьях с бахромой и символикой алхимии, вуаль вьётся с кожаной шапочки концентричной набивки как шлем велогонщика,   башня в треске разрядов над обсидиановой спиралью, тоннели для странных летательных аппаратов ныряющих под арки, церемониально, мимо лувров и гигантских плавников в тумане города...

В Weisse Sandwüstevon Neumexiko она играла девушку-ковбоя. Первым делом её спросили: «Можешь ездить верхом?» – «Конечно»,– ответила она. В жизни не сходилась ближе, чем кюветы обочин в годы войны, ни с какой лошадью, но ей нужна была работа. Когда подошёл момент сесть в седло, ей и в голову не пришло испугаться зверя, что двигался меж её ляжек. Это был Американский конь по имени Змей. Объезженный или нет, он мог унести её, даже убить. Но они скакали по экрану полные Сагиттарианского огня, Гретель и тот жеребец, и улыбка ни разу не стёрлась с её лица.

Вот одна из сброшенных ею вуалей, тонкая белая накипь, едкий осадок от одной из недавних ночей в Берлине: «Пока ты спал, я вышла из домика. Пошла на улицу, босиком. Я нашла труп. Мужчина. Недельная седая щетина и старый серый костюм... .» Он лежал неподвижный и очень белый за стеной. Она легла рядом и обняла. Подмораживало. Тело перекатилось к ней, а складки оставались смёрзшимися в ткани. Она почувствовала как щетинистое лицо трётся о её щеку. Запах был не хуже, чем от холодного мяса в холодильнике. Она лежала, обняв его, до утра.

– Расскажи мне как там у вас?– Что разбудило её? Топот ботинок на улице, ранний паровой экскаватор. Ей едва слышалось своё усталое шептание.

Труп отвечает: «Мы живём очень далеко под чёрной грязью. Добираться несколько дней». Хотя не получалось двигать его руками так же легко как у куклы, ей удавалось заставить его говорить и думать в точности, как она того хочет.

На миг она задумалась—не совсем словами—не точно такие же ощущения у её податливого сознания под пальцами Тех, кто…

– Мм, там внизу уютно. Время от времени можешь разобрать что-то от Них—отдалённый рокот, силуэт предположения, докатившиеся сюда сквозь землю над головой… но ничего, никогда, слишком близко. Там настолько темно, что всякая вещь мерцает. Можем летать. Секса нет. Зато есть фантазии, даже такие, которые привыкли увязывать с сексом—когда-то через них мы модулировали его энергию...

В роли растерянной дебютантки Лотты Люстиг,  во время наводнения, принятая за посудомойку, она оказалась наедине с богатым плейбоем Максом Шлепцигом в ванне плывущей вниз по реке. Мечта любой девушки. Фильм назывался Jugend Herauf! (беззаботная игра слов, конечно, на модной в то время фразе « Juden heraus!»). Практически, все сцены в ванне снимались в студии—ей ни разу не пришлось плыть по реке в ванне с Максом, всё это делали дублёры, а в окончательной редакции остаются лишь неясные кадры издали. Фигуры затемнены и искажены, напоминают обезьян, и свет особого качества, вся сцена словно выгравирована на тёмном металле вроде свинца. Дублёром Греты  в частности был Итальянский каскадёр по имени Блаццо в длинном парике блондинки. У них случился небольшой роман. Но Грета ни за что не ложилась с ним в постель пока не оденет тот парик!

По реке хлещет дождь: слышатся приближающиеся пороги, пока ещё не различимы, но они взаправдашние, неизбежные. И дублёры оба переживают странный, щекочущий страх сейчас, что может быть они и впрямь потерялись, и там действительно нет камеры на берегу за тонкими серыми росчерками ив… вся съёмочная группа, звукотехники, подсобники, осветители уехали… или не приезжали вовсе… а чем это течение ударило о нашу белоснежную скорлупку? и что это был за стук, такой глухой и леденящий?

Бианка обычно серебряная, или без никакого вовсе цвета: тысячи раз снята, отцежена сквозь стекло, искажена и выправлена через фиолетово-кровоточащие интерфейсы Double и TripleProtars, Schneider Angulons, Voigtländer Collinears, Steinheil Orthostigmats, и даже Gundlach Turner-Reichs ещё от 1895. Для Греты это душа её дочери всякий раз, неисчерпаемая душа... Этот шарф единственного ребёнка, затянут на уровне талии, постоянно выбивается добычей для ветра. Называя её продолжением своей матери, напрашиваешься на едкий, безусловно, сарказм. Но случается, порою,  Грете увидать Бианку в других детях, призрачно как при двойной экспозиции… явно и очень даже явно в Готфриде, юном любимце и протеже капитана Блисеро.

– Спусти на мне бретельки ненадолго. Тут достаточно темно? Смотри. Танац говорил, они светятся. Что он наизусть знает каждый. Они сегодня очень белые, нет? Хмм. Длинные и белые как паутина. И на заднице тоже есть. И по сторонам ляжек внутри... – Много раз, потом, когда кровь уже остановится и он протрёт спиртом, Танац сидел держа её поперёк своих коленей и читал шрамы на её спине, как цыганка читает ладонь. Шрам судьбы, шрам сердца. Крест кольца Соломона. Несметные богатства и фантазии! На него находило вдохновение, после порки. Переполнялся весь уверенностью, что у них получится сбежать. А засыпал прежде, чем озверение и надежда оставляли его совсем. Больше всего она любила его в эти моменты, усыпая, обратная её сторона горит огнём, его небольшая голова тяжко возложена ей на грудь, пока ткань шрамов формируется на ней в тишине, клетка за клеткой, посреди ночи. Она чувствовала себя почти в безопасности...

Всякий раз под плетью, под ударом, в своей беспомощности избежать, ей являлось одно и то же видение, только одно, при каждом всплеске боли. Глаз на вершине пирамиды. Город принесения жертв, с фигурами в одеяниях ржавого цвета. Тёмная женщина ожидает в конце улицы. Горестное лицо Дании в капюшоне, склоняющееся над Германией. Вишнёво-красные угли сыпятся в ночи. Бианка в костюме Испанской танцовщицы поглаживает дуло пистолета...

Недалеко от одной площадки запуска ракет, в сосновых лесах, Танац и Гретель нашли дорогу, которой уже никто  больше не пользовался. Куски покрытия всё ещё проступали, тут и там, среди зелёной поросли. Казалось, что если так и будут держаться этой дороги, они выйдут к городу, к станции,  далёкому посёлку… совсем неясно что окажется. Но место наверняка давно покинутое.

Шли держась за руки. Танац был одет в старый пиджак зелёной замши с накладками на рукавах. На Гретель её пальто верблюжьей шерсти и белый головной платок. Местами, иглы хвои засыпали старую дорогу настолько глубоко, что обеззвучивали их шаги.

Они подошли к оползню, где много лет назад снесло дорогу. Гравий рассыпался, чёрный-с-белым, вниз по склону к реке, её они слышали, но видеть не могли. Старый автомобиль, Ханномаг Шторм, свисал там, носом вниз, одна дверь нараспах. Лавандово-серая скорлупа металла обглодана вчистую, как скелет оленя. Где-то в этих лесах таилось нечто сделавшее это. Они обошли обломки, страшась чересчур приближаться к паутинно-лопнувшему стеклу, к тяжкой смертоносности в тенях переднего сиденья.

Вдали из-за деревьев проглядывали остатки домов. Свет как-то потускнел вокруг, хотя ещё не перевалило за полдень, а лес вокруг не стал гуще. Посреди дороги, показались гигантские какашки, выложенные скрутками как обрывки каната—тёмного, в узлах. Что могло оставить такое?

В тот же миг она и Танац, оба осознали, что часами шли через развалины громадного города, не древние руины, а разрушенного на протяжении их жизни. Впереди, тропа сворачивала, в деревья. Но что-то стояло теперь между ними и поворотом: невидимое, неощутимое… нечто наблюдающее. Оно говорило: «Ни шагу дальше. На этом всё. Ни одного. Убирайтесь, откуда пришли».

 Идти в это дальше и подумать страшно. Ужас объял обоих. Они развернулись и, чувствуя это за спиной,  спеша зашагали обратно.