великие творения
                   былого

Туман густеет в глотках узких улочек. В воздухе пахнет солёной водой. Мощёные улицы мокры после ночного дождя. Слотроп просыпается в выгоревшей кузнице, под связками закопчённых ключей, чьи замки все утеряны. Он спотыкается наружу, отыскивает колонку во дворе между кирпичными стенами и подвальными окнами, из которых никто не выглядывает, суёт свою голову под кран и качает помпу, смачивая голову столько, сколько считает нужным. Рыжий кот, вымогая мявканьем завтрак, преследует его от двери к двери. «Извини, Дружище». Завтраком и не пахнет, ни одному из них.

Он подтягивает Чичеринские штаны и направляется вон из города, покидая обрезанные башни, купола подпорченной ярь-медянки плывут наверху в тумане, высокие фронтоны и красная черепица, его подвозит женщина в пустой деревенской телеге. Песчаный чуб лошади дыбится и вьётся, а туман смыкается позади.

В это утро всё предстоит таким, как должно было видеться Викингам, что плыли этим великим водным лугом к югу, до самой Византии, вся восточная Европа их открытое море: поля расстилаются серо-зелёные как волны… у прудов и озёр, похоже, нет чётких границ… вид других людей на фоне океанического неба, даже и вооружённых, долгожданен, как парус после долгих дней плавания...

Народы в движении. Разливается великий, не знающий границ, поток. Volksdeutsch из-за Одера, выселенные Поляками и направленные в лагерь у Ростока, Поляки бегущие от Люблинского режима, другие возвращаются домой, глаза обеих партий при встрече их, прикрываются скулами, глаза куда старше того, что заставило их прийти в движение, Эстонцы, Латыши, Литовцы бредущие снова на север, вся их безрадостная овчина в тёмных узлах, ботинки в клочья, песни слишком безрадостны, чтобы петь, разговор ни о чём, Судетцы и Восточные Прусаки туда и обратно между Берлином и лагерями Пе-Элов в Меклебурге, Чехи и Словаки, Хорваты и Сербы, Тоски и Геги, Македонцы, Мадьяры, Влахи, Черкесы, Испанцы, Болгары взболтаны в текучие потоки по поверхности Имперского котла, сталкиваются, продвигаются бок о бок многие мили, утекают прочь, занемелые, безразличные ко всем стимулам кроме самых глубоких, нестабильность слишком далеко под их зудящими ногами,чтобы придать ей какую-то форму, белые кисти и щиколотки, невероятно изношенные, вытарчивают из их полосатых лагерных пижам, шаги легки как у водомерок по этой наземной пыли, караваны Цыган, оси, или колёсные чеки ломаются, лошади дохнут, семьи бросают средства передвижения у дорог для следующих, прийти пережить ночь, день, вдоль добела разжаренных Автобанов, поезда полны своими свисающими с вагонов, что громыхают над головой, жмутся в сторонку для армейских колонн, когда те пересекают, Белорусы озлобленные болью их пути на запад, Казахи бывшие в плену маршируют на восток, ветераны Вермахта из других краёв старой Германии, такие же иностранцы в Пруссии, как остальные Цыгане, тащат свои старые ранцы, завернувшись в армейские одеяла, что остались у них, бледно-зелёные треугольники сельхозработника нашитые на грудь каждой блузы подпрыгивают, плывут, в определённый час сумерек, словно огоньки свечей в церковной процессии—сегодня вроде направлялись в Ганновер, вроде должны были убирать картофель по пути, они гоняются за этими несуществующими картофельными полями уже месяц. «Разграблены»,– бывший трубач прихрамывает в общем потоке, опираясь на длинный отщепившийся от шпалы кусок древесины, его инструмент, невероятно помятый и блестящий, висит через плечо,– «всё общипали SS, Bruder, ja, до последней ёбаной картофелины. А зачем? На спирт. Но не пить, нет, спирт для ракет».—«Что за ракеты?»—«Нет! Но прикинь SS убирают картошку?»– Оглядывается в ожидании смеха. Но никого тут нет последовать, откликнуться на рулады его менее церемониального сердца. Они были пехотинцами и научились вздрёмывать пока нога не коснулась земли—в какой-то утренний час они разойдутся у края дороги, минутный осадок дорожной химии этих натруженных ночей, покуда невидимое кипение продолжается, в долгих разрозненных круговращениях—костюмы в тонкую полоску с намалёванными на спине крестами, излохмаченные флотская и армейская формы, белые тюрбаны, разномастные носки или вовсе никаких, платья в мелкую клеточку, шали плотной вязки с младенцами внутри, женщины в армейских штанах, обрезанных по колено, скребущие блох и лающие псы, что бегают сворами, детские коляски с высоко нагромождённой лёгкой мебелью в исцарапанной полировке, с выдвижными ящичками ручной работы, которым уже никогда ни во что не вдвинуться, украденные куры живьём и придушенные, трубы и скрипки в изношенных чёрных футлярах, постельные покрывала, фисгармонии, дедушкины часы с боем, наборы инструментов по дереву, для часовщиков, шорников, хирургов, картины розовых дочурок в белых платьицах, истекающих кровью святых, розоватых и пурпурных закатов над морем, котомки битком стекляшко-глазыми боа, куклы, улыбающиеся сквозь озверело красные губы, солдатики Алгевера ростом в три сантиметра, окрашены кремовым, золотым, синим, горсти клубники столетней давности замоченной в меду, что услаждала языки прапрадедушек, давно обратившиеся в прах, затем в серной кислоте, чтобы обуглить сахар, коричневый до чёрного, поперёк сласти, бессмертные исполнения на рояле, перфорированные в Vorsetzer свитках, чёрное бельё с ленточками, столовое серебро с каймой из цветов и винограда, гранёные графины свинцового стекла, нити янтарных бус… так передвигается население в открытом поле, хромая, маршируя, волоча ноги, кого-то и несут, тащатся среди развалин строя, Европейского буржуазного строя, не зная, что он разрушен навсегда.

Когда у Слотропа есть сигареты, у него легко выдурить, когда у кого-то есть еда, тот делится—иногда бачок водки, если неподалёку имеется скопление войск, можно набрать воинских консервных банок для любого вида полезного производства, из картофельных очисток, арбузных корок, кусочков конфет для сахара, не угадать что пойдёт в эти ПеэЛовские самогонные аппараты, но в конечном итоге пьёшь возгонку отходов какой-то из оккупационных сил. Слотроп тащится с и вне этих дюжин тихих, голодных, шаркающих миграций, всякий раз его колотит как от Безендрина при виде этих лиц—нет ни одного, что он мог бы проигнорировать, в этом проблема, они слишком сильны, как лица толпы на гонках Нет, меня—глянь на меня, проникнись, вынь свою камеру, своё оружие, свой хуй... Он содрал все знаки различия с формы Чичерина, стараясь не бросаться в глаза, но, похоже, очень мало кто обращает внимание на эти знаки…

Большую часть времени он один. Он будет подходить к крестьянским домам, по ночам брошенным, и будет спать на сене, или если есть матрас (не часто) на кровати. Просыпаться с солнцем отблескивающим с какого-нибудь озерца в окружении зелени цветущего чабреца или горчицы, салатный склон, распростёршийся к соснам в тумане. Помидорная рассада и пурпурные наперстянки во дворах, большущие птичьи гнёзда под карнизом соломенных крыш, хоры птиц по утрам, а скоро, с тяжеловесным оборотом лета в небе, курлыканье журавлей на лету.

К фермерскому дому в речной долине далеко южнее Ростока, он подходит укрыться от полуденного дождя, засыпает в кресле-качалке на крыльце и во сне видит Тантиви Макер-Мафика, своего друга из давних времён. Он вернулся, всё-таки и вопреки вероятности. Это где-то в сельской местности, Английской сельской местности, простёганной тёмно-зелёным и удивительно ярким соломенно-жёлтым: с древними, торчащими на взгорках, камнями, первые контракты со смертью и налогами, для деревенских девушек, что выходят ночами на макушку голыми и поют. Члены семьи Тантиви и ещё многих собрались, все в настроении тихого празднества, по случаю возвращения Тантиви. Каждый понимает, что это только краткий визит: что он будет «тут» лишь условно. В какой-то момент всё развалится, если чересчур вдумываться. На лужайке перед домом расчищено место для танцев, тут деревенский оркестр и много женщин одетых в белое. После некоторого замешательства на тему что за чем будет, начинается встреча—она похоже происходит под землёй, не так, чтобы в могиле или склепе, ничего зловещего, здесь полно родственников и друзей вокруг Тантиви, который выглядит таким реальным, таким не затронутым временем, очень отчётливым и полным цвета… «Так это Слотроп».

– О, где ты был, старина?

– ‘Тут’.

– ‘«Тут»’?

– Да, типа того, начинаешь понимать—после того как пару раз будешь снят таким образом, но я ходил по тем же улицам что и ты, читал те же новости, был ограничен тем же спектром цвета...

– Тогда может это твоя работа, что—

– Я не делаю ничего. Это всё по-другому.

Оттенки тут—камень облицовки, цветы украшающие гостей, странные чаши на столах—нанесены по грунтовке крови пролитой и почерневшей, мягко  обуглившейся в порожних частях городов в четыре часа пополудни по воскресеньям… что делает резче контуры костюма Тантиви, в духе костюмов жиголо невыразимо иностранного покроя, наверняка ничего подобного он в жизни не одел бы...

– Наверное, у нас немного времени… Понимаю, это низко, и полный эгоизм, но мне так одиноко теперь… я слышал, что когда такое случается, иногда, то как бы задерживаешься на какое-то время, как бы присмотреть за другом, который ‘тут’…

– Иногда.– Он улыбается: но безмятежность и отстранённость простираются бессильным криком не достигающим Слотропа.

– Ты присматриваешь за мной?

– Нет, Слотроп. Не за тобой... 

Слотроп сидит на старой обшарпанной качалке, обращённой к волнистой линии холмов и солнцу, что только что спустилось ниже последней из дождевых туч, превратив мокрые поля и копны сена в золото. Кто проходил мимо и видел его спящим, с бледным встревоженным лицом, оброненным на грудь его грязной униформы?

Двигаясь дальше, он обнаруживает, что эти фермы преследуются призраками, но дружелюбно. Дубовые изделия кряхтят по ночам, честно и деревянно. Надоенные коровы с болью мычат на дальних полях, другие приходят и допьяна жуют забродивший силос, шатаются вокруг, врезаясь в заборы и кучи сена где Слотроп смотрит сны, вымукивают мычание с пьяными умлаутами. На гребнях крыш белые-с-чёрным аисты, шеи выгнуты к небу, головы кверх ногами и смотрят за спину, трещат своими клювами с приветом и любовью. Кролики суетливо сбегаются ночью поесть, что попадёт пригодного по дворам. Деревья, ого—у Слотропа напряжённое внимание к деревьям, наконец-то. Когда он оказывается среди деревьев, то уделяет время потрогать их, изучить, сидя очень тихо рядом с ними, понимая, что каждое дерево живое существо, живёт своей индивидуальной жизнью, сознающей что вокруг него происходит, а не просто кусок древесины, чтоб завалить. Семья Слотропа вообще-то делала деньги на убийстве деревьев, ампутировали их от корней, раскалывали, размельчали до древесной пульпы, ту отбеливали для получения бумаги, чтобы им заплатили дополнительной бумагой: «Это просто безумие».– Он качает головой: «В моей семье явные проявления». Он смотрит вверх. Деревья неподвижны. Им известно, что он тут. Они наверно знают также, что он думает: «Простите»,– говорит он им: «Я ничего не могу поделать с этими людьми, они все недосягаемы для меня. Что я могу поделать?» Среднего роста сосна поблизости кивает макушкой и предлагает: «В следующий раз как подойдёшь к лесоповалу тут, найди какой-нибудь трактор без присмотра и унеси его масляный фильтр с собою. Вот что ты можешь сделать».