великие творения
                   былого

На полпути по лесенке вверх, Слотропа испугал яркий ряд зубов из тёмного люка: «Я смотрел. Надеюсь вы не обижаетесь—» Похоже опять тот Йип, который представляется как Мичман Моритури из Императорского флота Японии.

– А и я... – с чего это Слотроп заговорил с ковбойской оттяжкой?– видал тя как смотришь… прошлой ночью, мистер...

– Вы думаете, что я вуайер. Да, думаете. Но это не так. Меня не возбуждает, то есть. Но когда смотрю на людей, мне уже не так одиноко.

– Ну, лады, Мичман… дак чё тада ты… не присодиняисся? Они завсегда рады… за  компанию.

– Да, ради Бога,– лучится одной из тех многогранных Япошных улыбок, как это они умеют,– тогда б мне стало ещё тоскливее.

Столы и стулья расставлены под оранжево-красными полосами тента на корме, Слотроп и Моритури почти одни наверху, если не считать нескольких девушек в купальниках, что ловят солнце, пока есть. Облачная громада собирается прямо по курсу. Слышится громыханье вдалеке. Воздух оживляется.

Стюарт приносит кофе, сливки, кашу и свежие апельсины. Слотроп взглядывает на кашу с сомнением: «Я буду»,– Моритури ухватывает тарелку.

– О, конечно,– Слотроп теперь замечает какие у этого Йипа широкие усы,– Ага, ага. Я тя вычислил. Кашелюб! Стыдобище. Скрытый Англофил—вон как краснеешь.– Выставил палец и орёт ха, ха, ха.

– Ты меня раскрыл. Да, да. Шесть лет я был не за тех.

– Ни разу не пробовал переметнуться?

– И узнать что вы за люди? Чёрт возьми! Что если фил поменялся бы на фоба? Куда б мне тогда деваться?– Он хихикает и сплёвывает апельсиновое зёрнышко за борт. В общем, он проходил пару недель обучения в школе Камикадзе на той Формозе, но его отчислили. Что-то связанное с заходом на цель: «У меня, ну никак не получался правильный заход»,– вздыхает он: «Вот и послали опять сюда, через Россию и Швейцарию. На этот раз при Министерстве Пропаганды».– Большую часть дня он отсиживал фильмы Союзных Сил, выбирая из чего можно нарезать плёнку, где Ось смотрелась бы хорошей, а противная сторона плохой: «Всё, что знаю о Великобритании почерпнуто в тех просмотров».

– Похоже тут ты не один, кому Германское кино свихнуло мировосприятие.

– Это, конечно, про Маргрету. Чтоб ты знал, так мы и встретились! Общий знакомый на студии Ufa. Я отдыхал в Бад Карме—как раз перед вторжением в Польшу. Тот городок, где ты к нам присоединился. Там был курорт. Я смотрел, как ты упал в воду. Потом забрался на борт. Ещё я смотрел, как Маргрета смотрит на тебя. Пожалуйста, не обижайся, Слотроп, но тебе наверно лучше держаться от неё подальше какое-то время.

– Какие обиды. Я и сам знаю, тут творится что-то жуткое.– Он рассказывает Моритури про случай в Sprudelhof и о бегстве Маргреты от привидения в чёрном.

Мичман кивает, угрюмо, подкручивая один ус так, что тот саблей подпёр ему   глаз: «Она не сказала тебе из-за чего? Чёрт, Джек, тебе лучше знать...»

Рассказ Мичмана Моритури

Войны умеют опережать дни незадолго до своего начала. Оглядываясь назад, замечаешь массу шума и давления. Но у нас рефлекс забывать. Затем, чтоб война приобретала бы бо́льшую зна́чимость, да, но всё же… разве не легче увидеть скрытые механизмы в дни подводящие к событию? Появляются расстановки, что-то ускоряется… и зачастую края могут приподыматься, мельком, мы видим то, что нам не полагалось...

Маргрету пробовали уговорить на переезд в Голливуд. Она поехала, но неудачно. Ролло встретил её по возвращении, не допустить, чтобы случилось худшее. На месяц он конфисковал все острые предметы, следил, чтобы высоко не поднималась, и прятал химические препараты, поэтому спала она совсем мало. Впадала в дрёму, чтоб вскинуться в истерике. Боялась заснуть. Боялась, что не будет знать, как ей вернуться.

Умом Ролло не блистал. Просто хотел как лучше, однако, промучавшись с нею месяц, почувствовал, что с него хватит. Вообще-то, всех удивило, что он продержался так долго. Грета была передана Зигмунду, вряд ли выздоровевшей, но без явно выраженного ухудшения.

Проблемой с Зигмундом оказалось место, где он тогда жил, продуваемое насквозь, зубчатое безобразие над маленьким озером в Баварских Альпах. Часть сооружения, должно быть, датировалось временем падения Рима. Вот куда Зигмунд привёз её.

Её где-то заразила мысль, будто она отчасти Еврейка. Дела в Германии тогда, как всякому известно, обстояли очень плохо. Маргрета была в ужасе что «её найдут». Ей слышалось Гестапо в малейшем дуновении прошелестевшего рядом сквозняка через любую из тысячи трещин упадка. Зигмунд целыми ночами пытался убедить её, что показалось. Ему это удавалось не лучше, чем Ролло. Примерно в это время и начались её симптомы.

При всей психогенности этих болей, тиков, сыпей и тошнот, мучилась она по настоящему. Иглотерапевты прибывали дирижаблем из Берлина, стучась посреди ночи со своими бархатными ларчиками полными золотых иголок. Венские аналитики, Индийские святые, Баптисты из Америки маршировали в и из замка Зигмунда, цирковые гипнотизёры и Колумбийские curanderos спали на ковре перед камином. Ничего не помогало. Зигмунд всё больше тревожился и вскоре не меньше Маргреты заимел предрасположенность к галлюцинациям. Наверное, именно она предложила Бад Карму. Курорт в то лето пользовался репутацией благодаря своей грязи, тёплой и жирной грязи со следами радия, чёрной как смоль, мягко пузырящейся. Ах. Любой страдавший подобными недугами может представить её надежду. Та грязь излечит что угодно.

Где были все в то лето накануне Войны? В снах. Курорты тем летом, в лето посещения Бад Кармы Мичманом Моритури, переполнялись толпами лунатиков. В Посольстве для него не находилось дела. Ему предложили отпуск до сентября. Он знал, должно быть, что-то назревает, но просто отправился в отпуск в Бад Карму—день за днём пил Пильзенское Urquelle в кафе над озером в Шатровом Парке. Он был чужаком, чаще всего полупьян, тупо упившись пивом, и он едва мог изъясняться на их языке. Но то, что он видел, должно быть творилось по всей Германии. Предумышленное безумие.

Маргрета и Зигмунд прогуливались по тем же дорожкам в тени магнолий, сидели в креслах-качалках на концертах патриотической музыки… в дождь занимали себя карточной игрой в одном из публичных залов их Kurhaus’а. По вечерам они смотрели фейерверки—фонтаны, пенящиеся искрами ракеты, жёлтые взрывы звёзд в вышине над Польшей. Тот онейрический сезон... И не было никого на всех курортах прочесть хоть что-то в огненных знаках. Это просто весёлые огоньки, нервические словно фантазии, что перебрасывались из глаза в глаз, пробегая по коже как страусиные веера за 50 лет до этого.

Когда впервые заметил Зигмунд её исчезновения, или когда они для него начали выходить за рамки обычного? У неё всегда была наготове благовидная отговорка: медицинская процедура, случайная встреча давнего знакомого, задремала в грязевых ваннах, утратив чувство времени. Возможно этот неурочный сон и вызвал его подозрения в конце концов, после того, что ему пришлось вынести из-за её неусыпимости на Юге. Никак не под впечатлением историй про детей в местной газете, нет ещё. Зигмунд прочитывал лишь заголовки, да и то изредка, убить время.

Моритури видел их часто. При встречах они раскланивались, обменивались HeilHitler’ами, и Мичману доставалась пара минут поупражняться в Немецком. Кроме официантов и барменов, они были единственными людьми с кем он говорил. Возле теннисных кортов, в очереди к залу источника под тенью колоннады, у плавательного бассейна, на поединке цветов, на Венецианском празднестве, Зигмунд и Маргрета почти не менялись, он со своей—Моритури привык считать её Американской, улыбкой вокруг янтарного чубука его угасшей трубки… голова как Рождественский орнамент во плоти… как давно это было… она в жёлтых очках и в её шляпах как у Гарбо. И только цветы менялись у неё день ото дня: ипомея, цвет миндаля, наперстянка. Моритури привык предвкушать эти ежедневные встречи. Его жена и дочери ровно на противоположной стороне планеты, сам он сослан в страну, что угнетала его и сбивала с толку. Ему требовалась учтивость посетителей зоопарка, словарный запас разговорника. Он знает, что и сам тут за диковинку не менее любопытную. Своей Европейской лощёностью они его все зачаровывали: старые дамы в белом плюмаже на их шезлонгах, ветераны Великой Войны словно умиротворённые гиппопотамы отмокающие в стальных ваннах, их изнеженные секретари пронзительно перекликаются на Шпрудельштрассе, а вдали под арками лип и каштанов слышится неумолчно рыкающий углекислый газ в бульканье источника, исходя  из смеси в огромных сотрясающихся сферах… Но Зигмунд и Маргрет очаровывали его больше всех: «Они казались такими же чужими там, как и я. У каждого из нас есть антенны, не так ли, опознавать своих...»