великие творения
                   былого

Золанге уводит Слотропа в баню, а Бодвайн продолжает поиски своего клиента, 2½ бутылочки с кокаином позвякивают и увлажняются на его голом животе под нижней рубахой. Майор не играет ни в покер, ни в зернь, не присутствует на представлении, где некая Йоланда, блондинка натёртая детским маслом, танцует от стола к столу, подбирает флорины и соверены, зачастую раскалённые на пламени зажигалки какого-нибудь хохмача, цепкими губками своей пизды — он непьющий и даже, по свидетельству Моники, общительной любительницы сигар, мадам борделя Пуци, в костюме из матлассе, не ебётся. И ни разу не приставал к пианисту с требованием «Розы Сан Антонио». У Бодвайну ушло полчаса, прежде чем, наконец-то, столкнулся с ним, когда тот выгребал через дверь-вертушку из писсуарной, на полусогнутых, в результате противостояния с пресловутой Eisenkröte, известной всей Зоне, как максимальный тест на мужественность, перед которой заслуженные убийцы Капустников в чинах и медалях, а также наикрутейшие всё-похуй-пополощу-перо-кровцой беглецы из самых жутких военных тюрем Зоны, все без разбора тушевались, млели, трусили, порой блевали, да, прямо там, где и стояли. Потому что это и впрямь Железная Жаба, как живая, с тысячею бородавок и, утверждают некоторые, с кривой ухмылочкой, ростом в фут, не более, затаившаяся на дне смердящего задерьмованного унитаза, и подключённая к Европейской Электросети через реостат, настроенный пропускать переменные, хотя и не летальные, разряды напряжения и тока. Неизвестно, кто конкретно сидит за потайным реостатом (кое-кто говорит, что это сам полумифический Пуци), или же к нему встроен самодельный таймер, потому что не каждого трахает, правда, случается поссышь на Жабу и — хоть бы хны. Но тут не угадаешь. Довольно часто, чтоб вы знали, электроток таки на месте — рейд пираньи и прыжок лосося по золотистым взблескам в струе твоей мочи, и через твой предательский мочевой пузырь с солями и кислотами, тебя закоротило с Землёй-Матушкой, с великим, планетарным общим котлом электронов, и – тебя сплющило в одно с твоим прототипом, с легендарным несчастным алкашом, чересчур пьяным, чтобы понять хоть что-то, поссавшим на провод высокого напряжения для электрички и обращённым в испепелённо древесный уголь, посреди тьмы эпилептичной ночи, и вопль, даже и не его, по сути недоссавшего, а электричества, амперов, взголосивших через его лопающиеся вразнос капилляры, спёкшиеся слишком быстро, чтоб успеть высказать своё, провозгласить своё освобождение от немоты, ведь всё равно никто так и не услышал, разве какой-то обходчик, бредущий вдоль путей, или старикашка, вышедший прогуляться от бессоницы, возможно, какой-то городской бомж на скамье под миллионом Июньской мошкары в нимбе с прозеленью вокруг уличного фонаря, с его шеей то мягчавшей, то твердевшей по ходу снов, а может быть, то еблись кошки, или церковный колокол брякнул под порывом ветра, окно разбилось, не понять даже с какой стороны, и не встревожило, вмиг сменившись всё той же застоялой, в смеси с угольным газом и Лизол, тишью. А кто-то следующий нашёл его уже назавтра утром. А может и тебя найдут, в любую ночь у Пуци, если хватит мужества пойти, поссать там на ту Жабу. Майор на этот раз отделался лишь лёгкой встряской, и пребывает в самодовольном расположении духа.

– Эт’ х’соска с корявой рожей старалась, как могла, – забросив руку вокруг шеи Бодвайна, – да ток’о зря сёдни сибе жопу надырвала.

– Достал «снежку» для вас, Майор Марви. Полбутылки недостача, звиняюсь, то всё что было.

– ’сё нормалёк, моряк, знаш каки’ привычки в бальшинсте носов между тут и Висбаденом, те х’сосы все три тонны в день занюшат. – Он расплачивается с Бодвайном по полной, отклонив предложение удержать за нехватку. – Щитай за падарачек, карифан, так Двайн Марви делаит дела. Бля, та стара жаба падбадрила мой канец. Бля, я б ща засадил какой ни то простипоме. Эй! Кора́бельный, ’де тута найти сибе пиздёнку?

Моряк показывает как подняться в бордель наверху. Они заводят тебя типа в частную парную баню для начала, можешь ебтись там, если охота, никакой сверхоплаты. Мадама — эй! ха! ха! смотрится как лесба, с той её сигарой среди рожи! подымает сперва бровь на Марви, когда он ей говорит, что хочет негру, но потом прикидывает, что может предоставить одну.

– Тут не Дом Объединённых Наций, но мы поддерживаем разнообразность, – пробегая черепаховым концом мундштука её сигары по списку персонала. – Сандра занята на данный момент. У неё показ. А пока что, вот наша великолепная Мануэла составит вам компанию.

На Мануэле только лишь высокий гребень и мантилья чёрного кружева, тене-цветы спадают до её бёдер, профессиональная улыбка толстяку Американцу, что уже начал возиться с пуговицами своей униформы.

– Опаньки-мопаньки! Эй, не крепко подзагорелая. Чё не? У вас тут маненька есть Мехикана, дарагуша? Ты sabe español? Ты sabe ебли-мебли?

– Si, – решив на сегодня быть родом из Ливана, – я испанка. Из Валенсии.

– Вал-ен-сия, – напевает Майор Марви популярную песню того же наименования,– Señorita, fucky-fucky, sucky-sucky sixty-ni-i-ine, la-lalalala-lala-lalaaa… – делает с нею пару па тустепа строго вокруг центра ожидающей мадам.

Мануэла не чувствует себя обязанной подыгрывать. Валенсия была одним из последних городов, сдавшихся Франко. Она же, на самом деле, из Астурии, познавшей его первой, прочувствовавшей его жестокость за два года до того, как гражданская война началась для остальной Испании. Она смотрит на лицо Марви, когда тот платит Монике, наблюдает его в этом главном Американском акте, отсчёт платы, в котором его подноготная раскрывается больше, чем когда кончает или когда спит, или, может даже, когда испускает дух. Марви у неё не первый, но почти первый, Американец. Клиентура тут у Пуци в основном Британская. Во время Войны — сколько лагерей и городов после её первой поимки в 38-м? — в основном Немцы. Она упустила Интернациональные Бригады, запертая в её холодных зелёных горах, и боевые рейды после того, как Фашисты захватили весь север — упустила детей, поцелуи, и многоязычие Барселоны, Валенсии, где она никогда не бывала, Валенсии, этого дома под вечер... Ya salimos de España... Pa’ luchar en otros frentes, ay, Manuela, ay, Manuela...

Она вешает его форму аккуратно в шкафчик и следует за своим уловом в жаркий, яркий пар, стены накалённой комнаты не видны, слипшиеся в перья волосы вдоль его ног, громадные ягодицы и спина начинают темнеть влагой. Другие души движутся, вздыхают, стонут невидимые среди полос тумана, размер тут, под землёй, утрачивает смысл — комната может оказаться любой величины, шириной с целый город, вымощенной птицами не слишком дружелюбными, в сдвоенно вращательной симметрии, потемневший под ступнями жёлтый с синим — единственные цвета в этих водянистых сумерках.

– Аааххх, чёрт горячча, – Марви оплывает жирно вниз, скользкий от пота, через кафельный край в ароматную воду, ногти на ногах, обрезанные прямиком, по-Армейски, уходят под неё последними. – Давай, все в бассейн, – радостный рёв, хватает щиколотку Мануэлы и тащит. Уже падавшая пару раз на этих плитках, и видевшая, как волочат её подругу, Мануэла ловко поддаётся, падает жёстко раскинув ноги, ударяя задом в его брюхо с громким шлёп, сделать ему побольнее, надеется она. Но он лишь снова хохочет, громко взгорячась теплом и плавучестью, и звуками окружения — анонимная ебля, сонливость, лёгкость. Обнаруживает у себя толстую красную эрекцию и тут же вставляет в сумрачную девушку, полускрытую её облаком промокшего чёрного Испанского кружева, глаза где угодно, подальше от его взгляда, теперь вся ходуном в недрах тумана, в своих грёзах о доме.

Ну, эт’ путём, Он же не глаза её ебёт, так? Ему вообще её лицо без надобности, всё что он хочет – это коричневая кожа, стиснутый рот, эта сладкая негритянская покорность. Она сделает всё, что он скажет, да он может держать её голову под водой, пока не захлебнётся, он может выкрутить ей руку, да, поломать пальцы, как той пизде во Франкфурте на прошлой неделе. Избить пистолетом, кусать до крови… видения накручиваются, дикие, менее эротичные, чем можешь себе представить — в основном: надавить, ударить, прорваться и такая прочая военная тематика. Что не означает, будто он забавляется не с той же невинностью, как и ты. Или будто Мануэле тоже, в обыденном спортивном смысле, не нравится скачка вверх и вниз по твёрдой красной штанге Майора Марви, хотя сейчас у неё на уме тысяча другой всячины, платье Сандры, которое ей так хочется, слова из многих разных песен, зуд пониже левой лопатки, рослый Английский солдат, которого видела, проходя через бар пару часов назад, его коричневая рука, рукав закатан до локтя, на цинковой столешнице...

Голоса посреди пара. Тревога, шлёпанье множества ног в банных тапках, силуэты проскальзывают мимо, серая туманная эвакуация: «Что за херня», – Майор Марви, что вот-вот кончит, приподымается на локтях, сбитый с толку, жмурясь в нескольких направлениях, с падающим членом.

– Облава, – голос на ходу мимо. – ВэПэшники, – верещит кто-то ещё.

– Гааахх! – вскрикивает Майор Марви, который только что вспомнил о наличии 2½ бутылок кокаина в кармане его формы. Он переворачивается по-моржовьи тяжко, Мануэла соскальзывает прочь с его обмякшего нервного члена, едва ли возбуждена, но достаточно профессиональна, чтобы вычислить, что цена включает невнятные puto и sinvergüenza в этот момент. Выбираясь из воды, оскальзываясь по облицовке, Дуайн Марви, замыкающим, заскакивает в холодную как лёд раздевалку, обнаружить, что купальщики все посмывались, шкафчики мертвецки пусты за исключением одного разноцветного чего-то из бархата. – А где моя форма? – топает в пол, кулаки упёрты по бокам, лицо очень красное. – Ах, вы ублюдки безматерные! – После чего швыряет несколько бутылок и пепельниц, разбивает два окна, бодает стену декоративной стойкой для зонтиков, ощущая, как проясняется сознание. Он слышит солдатские ботинки, грохочущие над головой и в соседних комнатах, девушки визжат, пластинка фонографа трахнута, чтоб уж заглохла.

Он проверяет этот бархатный или плюшевый прикид, хитро соображает, что ни один ВэПэшник не заинтересуется невинной, ищущей забав, свиньёй. Деловитые голоса Англикашек приближаются по комнатам у Пуци, с ожесточением раздирает он шёлк подкладки и соломенную набивку, высвободить пространство для собственного жира. И втиснулся, наконец, внутрь, хухх, зашморгнул замок-молнию, маска скрыла лицо, спасён, клоунски анонимен, прошвыривается сквозь занавесь из бусин, потом наверх в бар, и тут-то нарвался на целую дивизию х’сосов в красных шапочках, все на него, Бог свидетель.

– А вот и наша беглая свинья, джентльмены, – лицо в оспинах, тупые взъерошенные усы, уставил пистолет прямо ему в голову, остальные тут же навалились. Гражданский протискивается сюда, знак пиковой масти на гладкой щеке.

– Хорошо. Доктор Мафидж ждёт в машине скорой помощи, и нам потребуется пара ваших ребят, Сержант, пока всё сладится.

– Конечно, сэр, – Запястья, расслабленные паром и комфортом, умело заведены ему за спину, прежде чем успел разбушеваться и заорать на них — холод стали, охватившей, словно номер телефона, набранный посреди ночи, без малейшей, к чёртям, надежды, что трубку вообще поднимут...

– Чёрт побери, – заводится он, наконец, маска глушит голос, отдаёт эхом, давящим на уши, – да что на вас наехало, а? Да вы знаете, кто я такой?

Но, ой-ой, минуточку-минутку — если у них его форма, с удостоверением Марви и кокаином в карманах по соседству, может это не слишком крутая идея говорить им кто он пока что.…

– Лейтенант Слотроп, по всей видимости. Пройдёмте с нами.

Он молчит. Слотроп, Окей, посмотрим, как дальше обернётся, с той наркотой разберёмся позднее, прикинуться дурачком, типа, подложили. Может даже нанять Еврейского адвоката, чтоб прижучил их за неправильный арест.

Его выводят за двери в ожидающую машину скорой помощи. Бородатый водитель лишь мельком оглядывается на него через плечо. Прежде чем он надумал сопротивляться, другой гражданский и ВэПэшники быстро пристегнули колени Марви и его грудь к носилкам.

Притормозили возле Армейского грузовика, выпустить тех ВэПэшников. Потом едут дальше. В сторону Каксэвена. Марви думает. Ничего кроме ночи, смягчённой луной черноты за окном. Непонятно...

– Успокоительное сейчас? – Пиковый Туз сгибается рядом с ним, подсвечивая карманным фонариком на ампулы в своей сумке, позвякивает шприцами и иглами.

– Угу. Мы почти на месте.

– Не понимаю, почему они не могут выделить нам место в госпитале для этого.

Водитель смеётся: «О, да, уж это мне понятно».

Наполняя шприц медленно: «Ну у нас ведь приказ… То есть ничего такого—»

– Дружище, это не самая почётная из операций.

– Эй, – Майор Марви пытается поднять голову. – Операция? Что за дела, парень?

– Тшш, – отдирая часть рукава костюма свиньи, обнажить руку Марви.

– Никаких мне уколов... – но та уже в вене и выпускает дозу, пока человек старается его успокоить, – говорю ж вы взяли не того.

– Конечно, Лейтенуша.

– Эй, эй, эй. Нет. Не я, я Майор. – Ему бы тут повыразительнее, с большей убеждённостью. Может это эта х’сосная маска мешает. Только он может слышать свой голос, который теперь доносится целиком к нему, потускневший, металлический… им его не слышно. – Я Майор Дуайн Марви. – Они не верят ему. Не верят даже в его имя. Даже имени его не... Паника охватывает его, глубже чем проникло успокоительное, и он вовсю затрепыхался в ремённых путах, чувствуя как межрёберные мышцы его груди растягиваются в бесполезной боли, о, Боже, начинает вопить теперь, что есть мочи, без слов, одни только крики, насколько позволяют ремни поперёк груди.

– Да жалко же, – вздыхает водитель. – Не можешь заткнуть его, Спонтун?

Спонтун уже сорвал маску свиньи, и заменяет её сейчас марлевой, которую удерживает одной рукой, накрапывая эфир второй, когда судорожная голова даёт возможность: «Пойнтсмен утратил последний ум», – считает он нужным отметить, теряя в раздражённости всякое терпение, – «чтобы называть такое "тихой невозмутимостью"!».

– Ладно, мы уже на берегу. Никого не видно. – Мафидж подъезжает к воде, песок твёрд как раз настолько, чтобы выдерживать машину «скорой», всё очень бело от месяца в зените… совершенная заиндевелость...

– О, – Марви стонет, – О, ёб твою. О, нет. О, Господи, – слова в долгом занаркотизированном диминуэндо, борьба с путами слабеет, пока Мафидж припарковал, наконец, их оливково-тусклую крохотную колымагу, затерянную без надзора на этом широченном пляже, на громадной гладкой полосе тянущейся к месяцу, к порогу северного ветра.

– Времени предостаточно, – Мафидж взглядывает на свои часы. – Успеем на С-47 к часу. Они сказал, что могут нас немного подождать. – Вздыхают с облегчением, прежде чем приняться за своё дело.

– Однако, какие связи у того, – Спонтун покачивает головой, вынимая инструменты из раствора дезинфекции, и раскладывая их на стерильную ткань рядом с носилками. – О-ё-ёй. Будем надеяться, он никогда не станет на путь криминального преступника, а?

– Ёб, – стонет Майор Марви чуть слышно, – о, ёб меня, пжалста…

Они оба протёрли руки, одели маски и резиновые перчатки. Мафидж включил светильник в потолке, направленный вниз, мягкий сияющий глаз. Вдвоём они работают быстро, молча, военные профи привычные к полевой беспринципности, лишь со случайным словом от пациента, шёпот, жалостное цепляние в эфирной тьме за ускользающую точку света, вот и всё, что напоследок он оставил.

Это простая процедура. Промежность бархатного костюма содрана. Мафидж решает обойтись без бритья мошонки. Он смазывает её сперва йодом, потом притискивает, по очереди, каждое яичко к красно-венозному волосатому мешочку, делая надрез быстро и чисто сквозь кожу и прилегающие мембраны, выдёргивая само яичко сквозь рану и выступившую кровь, тащит его левой рукой, покуда жилы, твёрдая и мягкая, натягиваются на виду под светом. Будь это музыкальные струны, он мог бы, малость ошалелый от лунного света, сбацать тут на пустом пляже подходящую музыку, рука его колеблется: но затем, неохотно склоняясь перед обязанностью, он обрезает их на надлежащем расстоянии от склизкого камушка, каждый разрез споласкивается дезинфицирующим средством, и две аккуратных прорези, одна возле другой, зашиты снова. Яички булькнули в бутыль со спиртом.

– Сувениры для Пойнтсмена, – Мафидж вздыхает, сдёргивая хирургические перчатки. – Сделай ещё укол. Будет лучше, если поспит, и кто-нибудь уже в Лондоне ему об этом скажет.

Мафидж заводит мотор, делает полукруг и направляется обратно к дороге, необъятное море спокойно лежит позади.

А у Пуци, Слотроп свернулся калачиком на широкой, хрустко-простынной кровати Золанге, спит и видит во сне Цвёльфкиндер, улыбающуюся Бианку, они катаются на колесе обозрения, их отсек стал комнатой: каких он никогда не видел, комнатой в огромном комплексе квартир, большом как город, по коридорам можно ездить на машине или велосипеде: деревья стоят по сторонам, а на деревьях поют птицы.

И «Золанге», как ни странно, тоже снится Бианка, хотя в несколько ином аспекте: это её собственное дитя, Ильзе, что едет, заблудившись в Зоне, в длинном товарном поезде, который, кажется, не остановится никогда. Она невесела и не ищет, в общем-то, своего отца. Но давняя мечта Лени касаемо дочери исполнилась. Её не будут использовать. Приходит перемена, и расставание: однако является и помощь, когда меньше всего ждёшь от незнакомцев дня, и прибежище, где-то там, в течение событий этого блуждающего Смирения, которое полностью никогда не угасить, пара мельчайших шансов милосердию...

Наверху, некто Мёльнер, с чемоданом набитым его ночной добычей из документов Американского Майора, 2½ унций кокаина — объясняет мохнатому Американскому моряку, что Герр фон Гёль очень занятой человек, у того неотложное дело на севере, насколько ему известно, и он не поручал ему доставку в Каксэвен каких-то документов, никаких отставок, паспортов — ничего. Он сожалеет. Возможно, друг моряка ошибся. Возможно также, что это лишь временная задержка. Разумеется, изготовление подделок требует времени.

Бодайн наблюдает его отбытие, не зная, что находится в чемодане. Альберт Криптон упился до потери сознания. Заходит Ширли, поблескивая глазами и не находя себе места, в чёрных подвязках и чулках. «Хмм», – говорит она с определённым выражением во взгляде.

– Хмм, – грит Моряк Бодвайн.

– И между прочим, там было только по десять центов в той Битве за Бельгию.

* * * * * * *