великие творения
                   былого

Если б тот Лайл не стал Масоном, он бы скорей всего так и продолжал свои гнусные аферы. В миру, помимо махинаций под личиной предпринимательства на службе у несправедливости, предусмотрено возникновение уравновешивающих противовесов, когда никогда. Не совсем предпринимательство, но, по крайней мере, в общей кадрили вещей. Масоны, в этом самом танце, оказались чем-то на руку Бленду.

Войди в положение бедняги — деньжищ столько, что неизвестно на что и потратить. Однако не спеши попусту орать «Дай мне!». Он их давал, правда до того окольными путями, что тебе, возможно, и не обойтись без правильной поисковая система, чтобы докопаться. О, он их тебе таки дал. Посредством Института Бленда и Организации Бленда, мужик всадил свои мясные крючья в повседневную жизнь Америки с 1919 года. Кто, по-твоему, высидел тот патент карбюратора 4-литра-на-100-миль, а? ты наверняка слыхал эту историю — может и подхихикивал вместе с продажными антропологами, которые называли это Мифом Века Автомобилей, или ещё какой-то там хернёй — ну ведь оказалось реальной вещью, вполне, и именно Лайл Бленд отмудохал тех академических проституток с их хаханьками и дипломированным враньём. Или как насчёт великой рекламной кампании Травка-Убийца тридцатых, кто, по-твоему, был в роли руки в перчатке (или, как выражаются более скабрезные индивидуумы, членом-во-рту), совместно с ФБР, по ходу её? А помните все те мужик-приходит-к-доктору-у-меня-не-встаёт анекдоты? Подброшены Блендом, ага — полдюжины основных вариаций, после углублённых изысканий Национального Совета по Исследованиям, которые показали, что недопустимые 36% мужской рабочей силы не уделяют должного внимания своим хуям — по причине недостаточной генитальной зацикленности, а это снижало эффективность действий органов занятых непосредственно на производстве.

Психологические исследования стали фактически специализацией Бленда. Его зондирование подсознания Америки начала Депрессии считается классическим и широко признанным фактором, повысившим возможность «избрания» Рузвельта в 1932. И пусть многие из его коллег находили напускнуюю ненависть к ФДР выгодной позицией, Бленд слишком радовался, чтобы обезьянничать в тех их манёврах. Для него ФДР был именно тем человеком: Гарвард открыт деньгам любого вида, старым и новым, оптом и в розницу, Гарриман и Вайнберг: Американский синтез, что не случался никогда прежде, проложивший путь к небывалым возможностям — все сгруппированы под термином «контроль», что, похоже, стал приватным кодовым словом — более созвучным стремлениям Бленда и других. Год спустя Бленд вошёл в Консультативный Совет под председательством Свопа из Дженерал Электрик, чьи идеи относительно «контроля» весьма совпадали с воззрениями Валтера Ратенау, из Германской ДжиЭл. Чем бы там ни занималась контора Свопа, они делали это втихаря. Никто не видел файлов их делопроизводства. Бленд также никому ничего не говорил.

Он стал своим, после Первой Мировой Войны, в офисе Попечителя Иностранной Собственности. Они занимались конфискованными Германскими вложениями в США. Немало денег Среднего Запада крутилось там, что и повлекло причастность Бленда к Великому Проколу с Пинболом, а уж прицепом и Масонство. Похоже, что через что-то поименованное Химической Организацией — стиль очковтирательных названий в те дни весьма хромал — ПИС продали Бленду пару-другую ранних патентов Ласло Джамфа, вместе с Американским агентством Глитериус Краски & Красители, Берлинская фирма. Пару лет спустя, в 1925, в ходе своего становления, IG выкупила 50% Американского Глитериуса у Бленда, который использовал свою часть в качестве патенто-владельца компании. Бленду достались наличность, ценные бумаги и контрольный пакет в Берлинском филиале Глитериус, где управлял Еврей по фамилии Флаумбаум, да-да, тот самый Флаумбаум, на которого работал Пёклер, пока фабрика не сгорела, и Пёклер оказался снова на улице. (Действительно, нашлись и такие, кто усмотрел руку Бленда в катастрофе, хотя обвинённый Еврей был выебан по суду, замытарен до банкротства и, когда приспело время, отправлен на восток вместе со многими другими своими соплеменниками. Мы также бы отметили определённую связь между Блендом и людьми из кинопроката Ufa, которые послали Пёклера с его рекламными афишами в Райникердорф в ту ночь, на его судьбоносную встречу с Куртом Мондаугеном и с Verein für Raumschiffahrt — не говоря уже про отдельные связи с Ахтфаденом, Нэришем и прочими людьми по S-Gerät — прежде, чем у нас составится параноидальная система, достойная подобного наименования. Увы, уровень развития к 1945 и близко не достиг адекватности для получения данных такого рода. А даже если бы и был, то Бленд или его восприемники и назначенцы, запросто бы закупили вагон программистов, а те сумели бы обтяпать всю исходную информацию до полной безобидности. Подобным Слотропу, чей высший интерес зациклен на отыскании истины, пришлось довольствоваться снами, психическими озарениями, приметами, и полагаться на криптографиию и наркотические эпистомологии, где всё танцуется вокруг ужаса, противоречий, абсурда).

После пожара у Фламбаума, линии власти между Блендом и его Германскими коллегами подлежали пересмотру. Что и тянулось пару лет. У Бленда состоялась, в Сент-Луисе времён Депрессии, беседа с неким Альфонсо Трейси, выпускником Принстона 06-го, членом Клуба Землевладельцев Сент-Луиса, который двигал в нефтехимию широким фронтом, миссис Трейси возбуждённой рысцой бегала в дом и из дому с гирляндами и охапками цветов, готовясь к ежегодному Балу Пророка в Маске, сам Трейси маялся тревогой из-за визита неких индивидов из Чикаго в шикарных костюмах в тонюсенькую полоску, двуцветных туфлях, в шляпах с приспущенными на глаза полями, говоривших с акцентированным стакатто, что смахивало на автомат Томпсона.

– О, как же мне нужен хороший электронщик, – выстонал Трейси. – Вся партия оказалась порченой, а забирать обратно они отказываются хоть убей. А если я позволю себе лишнее, они меня грохнут. Они изнасилуют Мейбл, они отправятся в Принстон в одну из тёмных ночей а и кастрируют моего мальчика! Знаешь, что это всё, по-моему, такое? Просто cговор!

Вендетты, перчатки с бисером, неуловимые отравы, входят на цыпочках в эту благовоспитанную гостиную с портретом Герберта Гувера на рояле, хризантемами в вазе Ниман-Маркуса, мебелью в стиле Баухаус вроде модели города из алебастровых панелей (так и ждёшь, что крохотный поезд с жужжанием вырвется из-под дивана, покатят тягачи с трейлерами и рефрижераторами по всей низине ковра пепельного цвета…) Длинное лицо Альфонсо Трейси со складками по сторонам от носа и вокруг линии усов, осунувшееся от беспокойства, тридцать лет не знавшее искренней улыбки («Даже Лорел и Харди меня уже не смешат!»), угрюмое от страха в кресле напротив. Разве мог Лайл Бленд остаться равнодушным?

– Есть у меня как раз такой, – грит он, притрагиваясь к руке Трейси, сочувственно. Всегда полезно иметь инженера среди работников. Конкретно этот исполнил тонкие настройки дизайна электронного наблюдения для только-только оперившегося на тот момент ФБР, на контракте с Институтом Бленда, заключённом пару лет ранее, а заодно подрабатывал на Сименс в той Германии. – Завтра же прибудет Серебряной Стрелой, Без проблем, Ал.

– Пойдём, покажу, – вздыхает Трейси. Они уселись в Паккард и покатили в зелёный речной городок Моторган, Миссури, где есть железнодорожная станция, дубильная фабрика, несколько бревенчатых домишек и громадный Масонский Холл без единого окна в массивном монолите.

После затяжной канители на входе, Бленда, наконец, впускают и ведут через бархатные бильярдные, комнаты для игр безукоризненно полированного дерева, хромированные бары, мягкие спальни, в огромное складское помещение в задней части, забитое на три метра в высоту бо́льшим количеством машин для пинбола, чем Бленд видел за всю свою жизнь, Наши Парни, Бей Вовсю, Мировые Турниры, Везучие Линды, насколько хватает глаз.

– И все до единого ни в пизду, – грит меланхолично Трейси. – Вот гляди. – Тут парижское кабаре: четырёхцветные красотки делают канкан по всему корпусу, нули на уровне глаз, титьки, дырки, колоритная игра, чтоб заторчать, малость шершавая для дам, но всё в натуре так забавно! – У тебя есть монетка? – Чаннггг, спружинивает шарик, на волосок проскакивая ямку большого результата, хмм похоже там накрепко покоробилось ахннггхк ударяет в мигалку на 1000, но на табло вспыхивает лишь 50 — Видал? – вскрикивает Трейси, пока шарик камнем скатывается вниз, последний шанс перехватить битком дзиньк биток отщёлкивает в обратную ёб-твою сторону, и на табло высвечивает перекос.

– Перекос? – Бленд почёсывает свою голову. – Да ты же даже не —

– И такая же хрень с каждой, – Трейси утопает в разочаровании. – Вот сам попробуй.

Второй шарик не успевает даже выскочить из желоба, а Бленд уже схлопотал перекос опять, без применения какого-либо Английского. Третий шарик застревает как-то на соленоиде и (спасите спасите, вопит он взвинченным тонким голоском, о, меня казнят электрическим стулом…), диньдиньдинь, гонги и гонка бегущих чисел на табло 400000, 645000, банг и миллион! наивысший результат в Парижском Кабаре за всю историю, и продолжает расти, несчастная сферичная душа трепыхается, застывает, ужасно (да, они одарены разумом, будьте уверены, существа с планетоида Катшпиль, на очень-преочень эллиптичной орбите — в том смысле, что тот миновал Землю всего только раз, и то давным-давно, почти ещё аж на самом сумеречно тусклом Краю, и никому не известно, где теперь Катшпиль или когда, или вообще ли, появится он снова. Это как раз именно то небезызвестное различие между возвратом и заскоком на разок. Если Катшпиль имел достаточно энергии, чтобы покинуть солнечное поле притяжения навсегда, тогда он обрёк эти добрые круглые существа на вечное изгнание, без малейшего шанса, что когда-либо их заберут обратно домой, и остаётся лишь маскироваться под шарики в подшипниках, под металлики в тысячах мрамор играх — их касались наиславнейшие из пальцев на весь Кейокук, Пайалап, Ойстер Бей, Инглвуд — Дэнни Д’Алесандро и Эльмера Фергюсона, Писюна Бренена и Хвастуна Вомака… где уж они теперь? а где бы вы думали? их всех призвали, кто-то погиб на Айво, кто-то заработал гангрену в снегу Арденского леса, а их пальцы, первое знакомство со стрелковым оружием, новобранцы, загнаны обратно в глубь детства, в тренировочные казармы, пальцы на затворе М-1, большой палец замешкался в ствольной коробке, затвор хр-ЯССЬ!, палец всмятку, уй блядь, да больно, и прощай ещё один непобедимый легендарный палец, ушёл навеки, обратно к летней пыли, к сумкам, в которых бряцает стекло, к толстолапым таксам, к запаху стальных щитов площадки, перегретых солнцем), ну, тут опять те девушки канкана, менады Парижского Кабаре, надвигаются прикончить, широкие красно-помадные улыбки на сверкающих челюстях, какой-то галоп Оффенбаха врубается, вихляясь тут из динамиков, что встроены в эту машину, длинные ноги в подвязках вскидываются над агонией этой печальной сферически вечной самоволки, все его дружки в жёлобе вибрируют сопереживанием и любовью, чувствуют его боль, но бессильны, инертны без пружины, без руки надувалы, проблемы с мужчинностью алкаша, пустопорожние часы серой кепки и коробки без обеда, без этого им не пробежать своей дорожкой вниз по высящимся виткам, глубоким выемкам, сулящим покой, но они только выпхнут тебя вилять дальше, всегда на милость притяжения, натыкаясь, время от времени, на неразличимо мелкие бороздки от других пробегов, великих пробегов (двенадцать героических минут в Виргиния Бич, Четвёртое Июля, 1927, пьяный матрос, чей корабль затонул в заливе Лейте… выбит с доски, твоё первое странствие в трёх измерениях всегда самое лучшее, когда ты вновь вернулся вниз было уже не то, и всякий раз, пробегая неподалёку от микро-впадинки, оставленной твоим падением, чувствуешь, как переполняет… отрезвлённые, таких немного, заглянули в сердце соленоида, зрили магнитного змия и энергию в их оголённости достаточно долго, чтобы измениться, принести с собою из тех витых линий силы обратно в коробку пережитый интим с мощью, вернуться с оплавившимися пустошами в душе, что сделали их отчуждёнными навсегда — сверься с портретом Майкла Фарадея в Лондонской Галерее Тейта, Тантиви Макер-Мафик однажды так и сделал, заполняя пустой от женщин скучный день, и подумал тогда, как могут глаза человека быть настолько лучащимися, зловещими, настолько изведавшими, посреди просторов жути и незримого…) но тут голоса кокеток, ставших свидетельницами убийства, зазвучали пронзительнее, приближаясь к истончённости лезвия, музыка сменила тональность, подымаясь в верхние октавы, взъерошенные задницы бухаются всё яростней, юбки вскидываются всё красней и глубже всякий раз, покрывая всё большую площадь, переливаясь к алому финалу топки, и как же теперь Парнишке с Катшпиля выбраться из этой передряги?

Ну, как будто ты не знаешь, когда уж кажется всему каюк, Провидение вставляет краткое — стататата! Огоньки отключаются, оставив угасающий красный отсвет на бритых щеках и подбородках двух операторов, что скрючились перед распадающимся девушками, конвульсии соленоида смолкают, хромированный шар, освобождён, скатывается, с душевной травмой, к утешениям от своих собратьев.

– И они все такие?

– Ох, и поимели ж меня, – стонет Альфонсо Трейси.

– Раз на раз не приходится, – утешает Бленд, а у нас тут реприза «Светлые Дни для Чёрного Рынка» Герхарда фон Гёля, с поправкой на время, место и цвет:

Доллар подвернётся повсюду и всег-да,

Не так, то эдак, да!

Поменьше только ты зевай

Пока роса – коси коса, и дело начинай

Тогда ты жопу им порвёшь —

И шалый доллар зашибёшь,

С той пира-ми-дой,

Куда глаз натянут,

Слышь, парнишь?

С подмигом он тебе поёт:

«Эй, не боись! Ты всё проссышь!

Пробуришь наскрозь!»

Желание есть – найдётся путь,

Ты не ленись мозгою шевельнуть,

И доллар не заставит себя ждать,

Ты успевай только сгребать

Неважно: решкой иль орлом,

Пока Война – при напролом

Давай вперёд, за долларом,

За долларОм!