2
В Зоне
Разразился кризис относительно какую g использовать в слове «стенография». Вокруг слишком много эмоциональной привязанности к данному слову. Однажды утром Чичерин обнаруживает, что в его конференц-зале все карандаши загадочно исчезли. В отместку, он и Радничный на следующую ночь проникают в конференц-зал Блобаджяна с фонарями, напильниками да натфелями и переделывают алфавит на его пишущей машинке. Наутро пошла потеха. Блобаджян гарцует вокруг в затяжном припадке визга. Чичерин на заседании, собравшихся призывают к порядку, ХРЯСЬ! две дюжины лингвистов и бюрократических шишек кувыркнулись на свои задницы. Эхо грохота разносится полные две минуты. Чичерин, со своей задницы, замечает, что ножки всех стульев вокруг стола отпилены, снова приклеены воском и подлакированы. Профессиональная работа, сказать нечего. Может быть Радничий двойной агент? Пора добродушных шуточек миновала, Чичерину придётся действовать в одиночку. Старательно, под светом фонаря ночной смены, когда манипулируемые буквы всего более способны приводить к прозрениям иного рода, Чичерин делает транслитерацию начальной суры священного Корана в предлагаемый НТА, и прослеживает: чтобы она поциркулировала среди Арабистов на заседании, за подписью Игоря Блобаджяна.
Вот что значит нарываться на неприятности, по полной. Эти Арабисты и вправду отморозки. Они страстно агитировали за составление НТА из Арабских букв. В коридорах идут кулачные бои с неперестроившимися сторонниками кириллицы, и перешёптывания о кампании бойкотирования, по всему Исламскому миру, Латинского алфавита. (Никто, собственно, особо не ратует за НТА кириллицей. Старые Царские альбатросы всё ещё висят на Советской шее. В Центральной Азии в эти дни сильное неприятие чего-либо предполагающего Русификацию и отношение распространяется даже на вид печатного слова. Поэтому остаётся только Латынь, автоматом. Но Арабисты не сдаются. Они продолжают предлагать реформированное Арабское письмо—в основном по модели от 1923, что была ратифицирована в Бухаре и успешно использована среди Узбеков. Нёбная и велярная вокалики разговорного Казахского может передаваться применением диакритических знаков). И во всём этом сильный религиозный ракурс. Использование не-Арабского алфавита ощущается прегрешением против Бога—у большинства Тюркских народов, в конце концов, Ислам, а Арабские письмена письмо Исламской веры, это письмена в которых слово Аллаха снизошло в Ночь Силы, это письмо Корана—Это что? Понимает ли Чичерин что он творит этой своей фальсификацией? Это не просто святотатство, это разжигание священной войны. Блобаджяна, в результате, загоняет в чёрный конец Баку шарага Арабистов, во всю махая ятаганами и дико щерясь. Нефтяные вышки стоят как часовые, обглоданные до кости. Горбуны, прокажённые, гебефреники и ампутанты всех сортов высыпают из своих укромных мест полюбоваться потехой. Они поопирались на ржавый металл ветшающих стенок нефтеперегонного оборудования, всё их обобществлённое небо в мозаике звёзд изначальных цветов. Они заполонили конторы, будки и загородки административной пустоты возникшей после Революции, когда эмиссаров из Датч Шелл попросили убраться, и все Английские и Шведские инженеры уехали домой. Теперь в Баку период затишья, сокращений. Все деньги за нефть добытые из этих полей Нобелями ушли на Нобелевские Премии. Новые скважины бурятся повсеместно от Волги до Урала. Пришло время пересмотра, уточнения недавней истории, которую качают теперь, сырой и чёрной, из других уже слоёв сознания Земли...
– Давай сюда, Блобаджян—скорее,– за спиной Арабисты улюлюкают, пронзительно, безжалостно, среди красно-оранжевых звёзд над вышками.
Шарах. Последний люк на засов: «Подождите—что это?»
– Неважно. Тебе пора в путь.
– Но я не хочу—
– Ты не хочешь стать ещё одним растерзанным неверным. Слишком поздно, Блобаджян. Получай...
Первым делом он узнаёт как менять свой показатель преломления. Он может выбирать любой между прозрачным и светонепроницаемым. Когда восторг экспериментирования поулёгся, он выбирает бледный оттенок полосатого оникса.
– Тебе подходит,– бормочет проводник.– Теперь поторопись.
– Нет. Я хочу выдать Чичерину всё, что причитается.
– Слишком поздно. Ты не часть того, что ему причитается. Уже нет.
– Но он—
– Он святотатец. У Ислама для этого свои собственные наработки. Ангелы и санкции, и допрос с пристрастием. Ему идти другим путём.
До чего алфавитна природа молекул. Это доходит тебе тут, внизу: тут встречаешь Комитеты молекулярной структуры один в один с оставленными там, на пленарных заседаниях НТА: «Смотри: как они возникают из произвольного течения—оформлены, очищены, дисцилированы, в точности как ты когда-то освобождал свои буквы от неузаконенных, смертных струй человеческой речи... А тут наши буквы, наши слова: их тоже можно модулировать, разбивать, сочетать, переопределять, со-полимеризировать одно с другим во всемирные цепи выходящие порой на поверхность после долгих молекулярных молчаний, как видимые части гобелена».
Блобаджян приходит к осознанию, что Новый Тюркский Алфавит всего лишь одно из проявлений процесса в действительности намного старше—и куда менее несознающего себя—чем у него когда-либо имелся повод увидать во сне. Мало-помалу, бурная конфронтация между ƣ и g угасает до тривиальных воспоминаний детства. Потускневшие анекдоты. Он перерос их—когда-то кислый бюрократ с верхней губой очерченной как у шимпанзе, теперь он искатель приключений, далеко углубившийся в собственное странствие, в подземном течении, ничуть не тревожась куда оно может его занести. Он утратил даже, в неизмеримой дали верховьев течения, свою гордость тем, что однажды он отчасти сочувствовал Вацлаву Чичерину, обречённому никогда не увидеть того, что открылось Болбаджяну...
А печать продолжает свой марш без него. Копировальщики несутся вдоль ряда столов, развевая вымпелами смазанных гранок по воздуху. Туземные печатники проходят ознакомительные курсы у экспертов переброшенных по воздуху из Тифлиса, как набирать этот НТА. Печатные плакаты плодятся в городах, в Самарканде, Пишпеке, Верном и Ташкете. Вдоль тротуаров и на стенах появляются самые первые печатные лозунги, первые Центрально-Азиатские символы пошёл нахуй, первые знаки замочи-мента (и кто-то исполняет! этот алфавит и вправду нечто!), и вот магия, которую шаманы, на открытом ветру, всегда знали, начинает действовать теперь политически, а Джакып Кулан слышит как дух его убитого отца скрипучей ручкой по ночам обучается выводить А и Б...
Ну а где-то почти сейчас, Чичерин и Джакып Кулан через какие-то невысокие холмы подъезжают к деревне, которую они искали. Люди собрались в круг: весь день продолжался праздник. Костры дымятся. Посреди толпы оставлено небольшое место, и два юных голоса слышны даже на таком расстоянии.
Это айтыс—певческое состязание. Мальчик и девочка при всей деревне ведут насмешливую ну-ты-мне-нравишься-хотя-у-тебя-есть-пара-сдвигов-например перепалку под мелодию, что вырывается из щипково-струнных кобыза и домбры. На удачных строчках народ смеётся. Тут надо держать ухо востро: ты выдаёшь куплеты, где первая, вторая, и заключительная строчки, все должны быть в рифму, хотя размер для строк не обязателен, лишь бы дыхания хватало. Всё же это не просто. И доходит даже до обид. Есть деревни, где некоторые певцы годами не разговаривали друг с другом после айтыса. Когда Чичерин с Джакыпом Куланом подъезжают, девочка как раз насмехается над конём противника, который совсем чуть-чуть, не то чтоб очень типа толстоват… ну толстый, правда ведь. Ей-же-ей, жирный. И это обижает пацана. Он разозлился. Он выдаёт наскоро сляпанную про то как соберёт всех своих друзей и расшибёт её и всё её семью тоже. Все делают типа хммм. Никто не смеётся. Она улыбается, натянуто, и поёт:
Ты выпил много очень много кумыса,
Я должно быть слышу тут слова кумыса—
Где ты был в тот вечер, когда мой брат
Искал украденное у него ведро кумыса?
Ого. Брат, которого она поминала, смеётся до упада. Певучий пацан злится.
– Это может затянуться,– Джакып Кулан опускается из седла и начинает разминать суставы своих колен.– Вон там, это он.
Очень старый акын—бродячий Казахский певец—сидит с чашкой кумыса, дремля у костра.
– А ты уверен, что он—
– Он споёт об этом. Он проезжал точно через то место. Позор его ремеслу, если откажется.
Они садятся и каждому подана чашка забродившего кобыльего молока, кусок ягнятины, кусок лепёшки, пригоршня земляничек… Мальчик и девочка продолжают свою песенную дуэль—и Чичерину доходит, вдруг, что скоро кто-то явится записывать что-то из этого Новым Тюркским Алфавитом, который помогал составить… и таким путём оно будет загублено.
Время от времени он поглядывает на старого акына, который только кажется спящим. На самом деле он излучает наставление. Это доброта. Она чувствуется безошибочно, как жар от углей.
Постепенно, с каждым переходом, перебранка состязающихся становятся мягче, забавнее. То, что могло стать деревенским апокалипсисом, теперь перешло в комическое сотрудничество, как у пары комедиантов водевиля. Они стараются во всю, разыгрывая свои роли на радость публике. Последнее слово осталось за девочкой.
Мне послышалось ты сказал слово «свадьба»?
Так это и есть свадьба—
В этом тёплом кругу песен,
Весёлом и громком, как всякая свадьба.
И ты мне нравишься, хотя есть пара сдвигов—
Ненадолго праздник набирает обороты. Пьяные вопят, женщины галдят, а маленькие дети топ-топают в хижины и обратно, и ветер малость усиливается. Затем бродячий певец начинает настраивать свою домбру, и Азиатская тишина возвращается.
– Ты хочешь записать всё это?– спрашивает Джакып Кулан.
– Стенографией,– отвечает Чичерин, g у него малость гортанная.
Песня Акына
Я пришёл от края мира,
Я пришёл из дыхания ветра,
Там увидел я совсем небывалое,
Даже Джамбул не смог бы об этом спеть.
Страхом в сердце острее острого,
Оно прорежет любой металл.
В древних легендах говорится об этом,
О времени старше, чем Коркыт,
Который взял от дерева ширгай
Первый кобыз и первую песнь—
Говорится в ней о в земле далёкой,
Где размещён Кыргызский Свет.
В месте том слова неизвестны,
И горят глаза словно свечи в ночи,
И лик Бога там пребывает
Укрытый маскою неба—
У высокого чёрного камня в пустыне,
До начала последних дней.
А и не будь то место таким далёким,
И если б нашлись слова, выговорены,
То Бог стал бы золотой иконой
Иль страницею в книге бумажной.
Но Оно представляется как Кыргызский Свет—
Нет у Этого иных имён.
Гром Его голоса глухота,
Отблеск огня Его незрячесть,
Равнина пустыни содрогается,
И лицо Его невыносимо.
Никому не дано остаться тем, кем был,
Увидавши Кыргызский Свет.
Говорю же вам я видел Это,
В месте древнее, чем тьма,
Куда даже Аллах не может достигнуть.
Сами видите, борода моя стала полем в инее,
С палкой хожу, чтоб не падать,
Но свет этот должен нас превращать детей.
И теперь не могу ходить далеко,
Детям надо ходить научиться.
И слова мои слуху вашему,
Кажутся лепетом несмышлёныша.
Оттого, что глаза мои унёс Кыргызский Свет,
Как дитя теперь щупаю Землю.
Это к северу, в шести днях пути,
По ущельям серого цвета смерти,
А потом через каменную пустыню,
К горе, чья вершина белая юрта.
И если ты прошёл безопасно,
Место чёрного камня найдёт тебя.
Но если ты для этого не рождён,
Оставайся у своего тёплого красного огня,
И оставайся со своей женой, в кибитке,
И никогда не найдёт тебя Свет,
И сердце твоё станет тяжким от старости,
А глаза закрываться будут только для сна.
– Готово,– грит Чичерин.– Поехали, товарищ.– Снова в пути, свет костров умирает за спиной, звуки струн, деревенского гулеванья, вскоре проглочены ветром.
И вперёд к ущельям. Далеко к северу, белый пик горы мигает в последнем свете солнца. Здесь внизу, уже затенилось вечером.
Чичерин достигнет Кыргызский Свет, но не своё возрождение. Он не акын, и сердца его никак не готово. Он увидит Это перед рассветом. Он проведёт 12 часов затем, навзничь в пустые, доисторический город больше, чем Вавилон, лежит удушенный минеральным сном на один километр глубже его спины, покуда тень высокого утёса, вытягиваясь в острие, танцует с запада на восток, а Джакып Кулан выхаживает его, как заботливый ребёнок куклу, и вытирает кружева пены с шей обеих лошадей. Но однажды, подобно горам, подобно молодым ссыльным женщинам определённо влюблённым, не познавшим его, подобно утренним землетрясениям и гонящему тучи ветру, в очередной чистке, войне, подобно миллионам миллионов душ ушедших до него, он едва сможет вспомнить Это.
Но в Зоне, затаившись в летней Зоне, Ракета ждёт. Его снова потянет на тот же путь...
вверх-скок