великие творения
                   былого

Слотроп приходит в себя эпизодически, уплывая и всплывая из сна, из размеренных и безмятежных обрывков разговора на Русском, к пальцам на его пульсе, к широкой зелёной спине кого-то выходящего за дверь... . Это белая комната, идеально кубическая, хотя он какое-то время не в состоянии распознавать кубы, стены, лёжа горизонтально, ничего слишком объёмного. Только уверенность, что его опять кололи тем Натрием Амиталом. Уж это-то ощущение ему знакомо.

Он на койке, всё ещё в наряде Ракетмэна, шлем на полу внизу возле матросской вещевой сумки с гашишем — ох-ох. Хоть это требует сверхчеловеческих усилий, но мучимый тревогой, сможет ли он хотя бы шевельнуться... ему удалось перевернуться и проверить наркоту. Одна из упаковок фольги, похоже стала меньше. Ему потребовалось часа два мандража, чтобы вскрыть верх и выявить, ну конечно, свежий срез, сырая зелень на грязно-коричневой грани большого куска. Шаги позванивают по металлическим ступеням снаружи, и тяжёлая дверь распахивается вниз. Блядь. Он лежит в белом кубе, в полуотключке, ноги попустило, руки сцеплены на затылке, никуда особо не торопится... Он засыпает и видит птичек, тесную стайку снегирей, привеявшийся к ним сухой листок, посреди хлопьев густо падающего снега. Это ещё в Бёркшире. Слотроп мал и держит отца за руку. Плот из птиц взмывает, под напором, кверху, боком к буре, снова вниз, выискивая пищу: «Бедные малышата», – грит Слотроп и чувствует как рука отца пожимает его через шерстяную варежку. Саймон улыбается: «Они не пропадут. Сердечки их бьются быстро-пребыстро. Кровь и перья держат их в тепле. Не волнуйся сынок, не волнуйся...» . Слотроп вновь просыпается в белой комнате. Тихо-то как. Приподнимает зад и делает пару вяло велосипедных упражнений, потом лежит, похлопывая по новой складке, что накопилась у него на брюхе, должно быть, пока был в отключке. Есть невидимое царство складки, миллионное скопление клеток и всем им известно кто он такой — стоит ему впасть в бессознание, они тут же заводятся, все до одной, трубить высокими жутко пронзительными голосками Мики Мауса, эй, братва! а ну-ка, валим на Слотропа, этот дубина ничё не делает токо, знай, задницу отлёживает, погнали, эгей! – «А вот вам», – бормочет Слотроп, – «а и вот вам всем!»

Руки-ноги с виду целы, он поднимается кряхтя, натягивает шлем на голову, поднимает вещевую сумку и выходит в дверь, которая вся затряслась вместе со стенами, когда он её открыл. Ага! Квартиры из холста. Это съёмочный павильон. Слотроп находится в старой заброшенной студии, что тонет в темноте, за исключением жёлтых пятен солнечного света в мелких дырках над головой. Заржавелые переходы, стонущие под твоим весом, чёрные выгоревшие прожектора-юпитеры, искусная сеть паучьей паутины тонкими лучиками солнца превращена в произведение графики... Пыль скопилась по углам и на останках прочих декораций: фальшиво-gemütlich любовные гнёздышки, арочность стен в заполненных фикусами ночных клубах, Вагнерианские зАмки из папье-маше, дворы трущоб в резко Экспрессионистском белом/чёрном, составленные вне людских перспектив, всё измельчается прочь от мощных линз, что всматривались в них когда-то. Круги света, намалёванные на декорациях, действуют Слотропу на нервы, ему постоянно попадаются эти разрежено жёлтые полосы, он резко озирается, потом вообще разворачивается в поисках источника света, которого там никогда не бывало, всё более возбуждаясь рысканьем по старой раковине, фермы перекрытий на высоте 15 метров, почти теряются в тени, спотыкается о своё же эхо, чхает от пыли поднятой им самим. Русские ушли, это точно, но Слотроп тут не один. Он спускается по ступеням металлической лестницы, меж оборванных паутин с высохшей добычей озлившихся пауков, ржавчина похрустывает под подошвами, и уже внизу вдруг ощутил, как его дёрнули за накидку. Всё ещё малость в тумане после того укола, он только лишь резко отшатывается. Его удерживает рука в перчатке из лоснящейся козлиной шкуры, что плотно охватила чётко очерченную маленькую кисть. Женщина в чёрном парижском платье, с пурпурно-жёлтым ирисом на груди. Даже смягчаемыйнный бархатом, трепет её руки передаётся Слотропу. Он заглядывает в её глаза словно бы тонущие в мягком чёрном пепле, отдельные крупинки пудры на её лице проступают подобно порам, не покрытым пудрой или промытым слезами. Так он встретил Маргрету Эрдман, его летний очаг без огня, его свободный доступ к воспоминаниям об Inflationszeit, испятнанный тревожным страхом — его дитя, его беспомощную Лизору.

Она тут проездом: одна из миллиона утративших корни. В поисках своей дочери, Бианки, движется на восток в Свинемюнде, если Русские и Поляки пропустят. Завернула в Нойбабелсберг ради сентиментальных воспоминаний — столько лет не заглядывала в старые студии. В двадцатые и тридцатые она работала киноактрисой, в Темплхофе и Штаакене тоже, но здесь всегда было её самое любимое место. Тут ею руководил великий Герхардт фон Гёль в завуалированно порнографичных фильмах ужасов: «Я знала, что он гений, с самого начала. И сама была всего лишь его произведением». Никогда на уровне звёзд, признаёт она сразу, не Дитрих, ни соблазнительница à la Бригитта Хелм. Но передавала любой штрих, который они от неё хотели, впрочем — (Слотроп: «Они?» Эрдман: «Ну не знаю...» ), её называли анти-Дитрих: не пагуба мужчин, а кукла — утомлённая, покорная... – «Я смотрела все наши фильмы», – вспоминает она, – «некоторые по шесть-семь раз. В них я нигде не двигалась. Даже моё лицо. Ах, эти долгие, долгие, подёрнутые кисеёй ближние планы… это мог быть один и тот же кадр, снова и снова. Даже убегая — за мною всегда кто-нибудь гнался, чудовища, безумцы, преступники — я оставалась всё такой же» — взблеск браслетов — «флегматичной… такой монументальной. Если без погони, то меня обычно раздевали, или привязывали к чему-нибудь. Пойдём. Я тебе покажу» Ведёт теперь Слотропа к тому, что осталось от камеры пыток, деревянные зубья повыбиты из колеса дыбы, кирпичная кладка из штукатурки изъедена, осыпается, взбивая пыль, мёртвые факелы холодны, перекосились в своих бра. Она пускает деревянную цепь, почти вся серебристая краска облезла, скользить со стуком меж её пальцев в перчатках из шкуры козлёнка: «Тут был павильон для Alpdrücken. Герхардт в те дни всё ещё стоял за экстра освещение». Серебристо-серый сбивается в крохотных морщинках её перчаток, когда она стряхивает пыль с дыбы, чтобы лечь на неё: «Вот так», – вскинув руки настаивает, чтобы он закрепил жестяные манжеты кандалов на её запястья и лодыжки: «Свет направлялся сверху и снизу одновременно, так что у каждого появлялись две тени: Каин и Абель, говорил нам Герхард. Это был зенитом в его периоде символизма. Позднее он начал использовать более естественный свет, больше снимать на природе».– Они ездили в Париж, Вену. На Херенхимзее в Баварских Альпах. Фон Гёль мечтал сделать фильм о Людвиге II. Его чуть не занесли было в чёрные списки за это. Считалось непатриотичным говорить, что правитель Германии может быть сумасшедшим. Но та позолота, зеркала, мили орнаментов Барокко малость сдвинули и самого фон Гёля. Особенно те длинные коридоры... «Коридорная метафизика», так у Французов называется такой сдвиг. Давние коридорные эксперты отзовутся нежным хихиканьем на пересказ, как фон Гёль, когда и плёнка уж давно закончится, будет всё так же катить с камерой, с одурелой улыбкой на лице, вдоль золочёных просторов. Даже на ортохроматичной плёнке, это тепло сохранялась в чёрно-белом, хотя фильм никогда не вышел в прокат, конечно. Das Wütend Reich, разве могли они стерпеть такое? Бесконечные переговоры, франтоватые коротышки с Нацистским значком на лацкане пиджака приходили один за другим, прерывая съёмки, стукаясь лицом в стену из стекла. Они согласны были на что угодно, кроме «Reich», даже на «Königreich», но фон Гёль стоял на своём. Он играл с огнём. Для компенсации, он тут же начал Высшее Общество, и фильм, говорят, так восхитил Геббельса, что тот смотрел его трижды, хихикая и лупя в плечо сидящего рядом (вполне возможно) Адольфа Гитлера. Маргрета играла лесбианку из кафе, – «ту, которая с моноклем, её ещё в конце до смерти запорол трансвестит, помнишь?» – Тяжёлые ноги в шёлковых чулках, которые теперь уже лоснятся твёрдым, станочным отливом, гладкие колени трутся одна о другую в наплывающем воспоминании, возбуждая её. Слотропа тоже. Она улыбнулась к его вздувшейся рассохе под замшей: «Он был прекрасен. И так и так, без разницы. Ты мне его чуть-чуть напоминаешь. Особенно… эти ботинки... Высшее Общество стало вторым нашим фильмом, но этот вот»– этот вот? – «Alpdrücken, у нас первый. Я думаю, Бианка от него. Она была зачата, пока мы тут снимали. Он играл Великого Инквизитора, который меня пытает. Ах, мы были Возлюбленными Reich’а — Грета Эрдман и Макс Шлепциг, Чудом Вместе —»

– Макс Шлепциг, – вторит Слотроп, вылупившись, – что ты мелешь. Макс Шлепциг?

– Это не настоящее его имя. Эрдман тоже не моё. Но всё включающее в себя «Землю» было политически правильным — Земля, Поле, Народ… как бы код. Который они, присмотревшись, знали, как расшифровать... У Макса было очень Еврейское имя, Что-то-там-ский, и Герхард решил, что будет надёжнее дать ему новое имя.

– Грета, кто-то решил что надёжнее будет и мне дать имя Макс Шлепциг.– Он показывает ей пропуск выданный Кислотой Бумером.

Она уставилась, затем кратко взглянула на Слотропа. Её снова бьёт дрожь. Какая-то смесь желания и страха: «Я знала».

– Знала что?

Глядя в сторону, покорная: «Знала, что он мёртв. Он исчез в 38-м. Тогда Они раскрутились на полную мощность, не так ли?»

Слотроп уже поднахватался, в Зоне, насчёт Европейских паспортных психозов, и спешит её утешить: «Это подделка. Имя совпало по чистой случайности. Наверное, тому, кто делал, Шлепциг запомнился в каком-то фильме.

– Случайность. – Трагичная улыбка актрисы, зарождающийся двойной подбородок, одно колено вскинуто насколько пускают эти кандалы на ногах. – Ещё одно слово из сказок. Подпись на твоей бумаге это подпись Макса. Где-то в доме Стефании на Вистуле, у меня есть стальная коробка, полная его писем. Не думай, будто мне незнакома эта Латинская z перечёркнутая инженерским штрихом, или эта виньетка из g на конце? Обрыскай всю Зону за своим «фальшивопечатником». Они не дадут тебе его найти. Им нужен ты: именно тут, как раз сейчас.

Ну да. Что происходит, когда параноик встречает параноика? Смешение солипсизмов. Ясное дело. Два отклонения создают третье: amoiré, новый мир плывущих теней, взаимопересечений... – «‘Я нужен им’? Чего ради?»

– Ради меня. – Шёпот из алых губ, приоткрытых, алых... Хмм. Да тут ещё и хуй стоит. Он садится на дыбу, склоняется, целует её, вскоре уже расстёгивает свои штаны, и стягивает их вниз настолько, чтоб высвободить член, воспрявший с лёгким пошатыванием в прохладе студии. – Одень свой шлем.

– Ладно.

– Ты очень жесток?

– Не знаю.

– Побудь, а? Пожалуйста. Найди что-нибудь, чтоб отстегать меня. Совсем немного. Просто для тепла.– Ностальгия. Боль возвращения домой. Он рыщет вокруг в инквизиционных причиндалах, оковы, тиски для пальцев, кожаные ошейники, пока не отыскалась миниатюрная плеть-тройчатка, бич эльфов Чёрного Леса, по лакированной чёрной рукояти резная оргия, концы обвиты бархатом, чтоб делать больно, но не до крови: «Да, как раз что надо. Теперь по моим ляжкам, внутри...»

Но кто-то уже обучил его. Что-то… те Прусские сновидения и прозябание среди их лугов, или где уж там подвернётся с рубцами от порки, ждущими в плоти их неба, настолько сумрачного, что от него не скрыться, ждущими пока призовут... Нет. Нет — он всё ещё говорит «их», но уже знает, что не так. Его луга теперь, и небо тоже… его родимая жестокость.

Все цепи и кандалы на Маргрете бряцают, чёрная юбка сбилась вверх до пояса, чулки туго натянуты в классические пики к застёжкам на лентах резинок, пристгнутых на её чёрный корсет из китового уса. О сколько мужских членов Запада вскакивали, целое столетие, при виде именно этой точки на краю чулка дамы, этого перехода от шёлка к голой коже и резинке! Вольно же не-фетишисту потешаться над Павловскими условными рефлексами, однако всякий одёжный энтузиаст, стоящий своего болезненного хихиканья, сможет объяснить тебе, что в этом есть нечто большее — это целая космология: выверенность углов, взмывы кривой, точки лобзания, математичными поцелуями… единичностей! Взгляни на шпили соборов, священных минаретов, хруст колёс поезда на стрелках, когда прослеживаешь ответвляющийся путь, который не ты избрал… пики гор, вздымающихся круто к небу, как в Берхтесгадене… острия стальных бритв, всегда скрывающие могучую тайну… шипы роз, нежданно нас пронзившие… даже, приснившаяся Российскому математику Фридману, бесконечно плотная точка, из которой выплеснулась нынешняя Вселенная... В каждом случае, перемена от точки к отсутствию точки несёт прояснение и загадку, от которой что-то в нас должно вскинуться и возликовать, либо отдёрнуться в испуге. Смотреть на А4, направленную в небо — за миг до смыкания кнопки запуска — смотреть на ту единичную точку вершины Ракеты, там где заряд... Содержат ли все эти точки намёк, как у Ракеты, на уничтожение? Что это, небесный взрыв над собором? под остриём бритвы, на розе?

И что ждёт Слотропа, какая неприятная неожиданность, там, выше края чулков на Грете? Пустивших вдруг затяжку, бледная полоска пробегает вниз по ляжке, поверх путаницы колена, исчезая из поля зрения... Что ждёт за этим посвистом и щёлканьем бархата плети по рубцам на её плоти, по длинным красным полосам на белом фоне, за её стонами, цветком синюшного оттенка, что залился плачем на её груди, за бряцаньем удерживающих её оков? Он старается не порвать чулки на жертве, и не хлестнуть слишком близко к её натянутой вульве, что трепещет, беззащитно, меж ляжек вразброс, напряжённых, в движениях эротической мышцы, покорной, «монументальной», как всякий серебристый оттиск её тела на плёнке. Она кончает раз, потом, возможно, снова, прежде, чем Слотроп, отбросив плеть, взбирается сверху, покрыв её полами своей накидки, её суррогат Шлепцига, его последнее воспоминание о Катье… и у них пошла ебля, дыба кряхтит по ними, Маргрета шепчет Боже, как больно ты меня и Ах, Макс… и когда Слотроп вот-вот кончит, имя её ребёнка: вырывается через её превосходные зубы, явный прорыв боли, без притворства, она вскрикивает, Бианка...

* * * * * * *