великие творения
                   былого

Он вернулся к себе на закате, чересчур уставший или задумавшийся, чтобы слишком впечатляться полыхающим разноцветьем в палисадничках, ежедневными переменами очертаний Станции, даже отсутствием шума сегодня на испытательных стендах. Он вдыхал океан и мог почти представить себя кем-то живущим на морском курорте, кто редко выходит на пляж. Время от времени, вдалеке на Пенемюнде-Вест, истребитель взлетал или заходил на посадку, двигатели приглушены расстоянием до умиротворённого урчания. Играл блёстками вечерний бриз. Его не предупредили ничем помимо улыбки коллеги, что жил на пару комнатушек дальше и как раз спускался по ступеням крыльца, когда Пёклер подошёл к бараку. Он зашёл к себе в комнатку и увидел её сидящей на койке, пальцы ступней тесно сдвинуты, рядом с цветастым саквояжем из ковровой ткани, юбка натянута поверх её колен, а глаза встревоженно, фатально, смотрят ему в глаза.

– Герр Пёклер? Я ваша—

– Ильзе. Ильзе...

Он должно быть приподнял её, целовал, задвинул занавеску. Какой-то рефлекс. В её волосах была ленточка коричневого бархата. Ему волосы её помнились светлее, короче—но ведь волосы растут, темнеют. Он искоса взглянул на её лицо, вся его пустота полнилась эхом. Вакуум его жизни вот-вот разобьётся одним мощным приливом любви. Он попытался сдержать его печатями подозрения, выискивая сходства с лицом виденным им годы тому назад, поверх плеча её матери, глаза, всё ещё припухшие после сна, косят вниз поперёк спины Лени в плаще, выходящей за дверь захлопнувшуюся, казалось ему, навсегда—притворяясь, что не находит сходства. Скорее всего, притворяясь. Вправду ли это то самое лицо? Он так много утратил в нём за эти годы, из того пухлого младенческого личика не имеющего черт... Он боялся теперь даже обнять её, боялся что сердце его разорвётся. Он сказал: «Давно ты ждёшь?»

– С обеда.– Она поела в столовой. Майор Вайсман привёз её на поезде из Штеттина, и они играли в шахматы. Майор Вайсман очень долго думает и они не успели закончить игру. Майор Вайсман купил ей конфеты и попросил передать привет и сказать, что ему жаль, что он не может дождаться и повидать Пёклера—

Вайсман? Что всё это значило? Прерывистый пробный гнев нарастал в Пёклере. Они наверняка обо всём знали—всё это время. В его жизни не было тайн, как в этой жалкой комнате с её койкой, комодом и лампой для чтения.

Чтобы поместить между собой и этим невозможным возвращением хоть что-то, у него была лишь его ярость—предохранить его от любви, на которую он на самом деле никак не мог пойти. Ему оставалось заняться расспросами дочери. Стыд, который он чувствовал, ещё можно было как-то стерпеть, стыд и холод. Но она должно быть это почувствовала, потому что сидела теперь очень неподвижно, кроме нервных ног, голос настолько покорный, что ему не всё удавалось расслышать в её ответах.

Они прислали её сюда из какого-то места в горах, где зябко даже летом—окружённое колючей проволокой и яркие лампы горят всю ночь. Там не было мальчиков—только девочки, матери, старушки и они жили в бараках, укладывались на деревянных нарах, часто по две. У Лени всё хорошо. Иногда человек в чёрной форме приходил в барак и Мама уходила с ним, и не возвращалась несколько дней. Когда она приходила обратно, то не хотела говорить, ни даже обнять Ильзе как всегда делала. Иногда она плакала и просила Ильзе оставить её в покое. Ильзе уходила тогда играть с Йоганной и Лилли пониже соседнего барака. Они там выкопали себе тайник в земле, убрали его куклами, шляпами, платьями, туфлями, старыми бутылками, журналами с картинками, всё найдено возле колючей проволоки, куча сокровищ, так называют они эту большую свалку, что всегда дымится, день и ночь: красный жар виднеется через окно с верхних нар, где она спала с Лилли в те ночи, когда Лени не было...

Но Пёклер едва слушал, одна единственная данность имела для него значение: что она где-то в определённом месте, имеющем обозначение на карте, с властями, к которым можно обратиться. Сможет ли он снова найти её? Дурак. Сможет ли договориться о её освобождении? Какой-то мужчина, какой-то Красный, втянул её в это...

Курт Мондауген был единственным, кому он мог довериться, хотя Пёклер знал ещё до разговора, что выбранная Мондаугеном роль удержит его от того, чтобы помочь: «Это называется лагерями по перевоспитанию. Они в ведении СС. Я могу поговорить с Вайсманом, но может и не получиться».

Он знал Вайсмана по Юго-Западной. Они были вместе в месяцы осады виллы Фоппла: Вайсман был одним из тех людей, что довели Мондаугена, чтобы, в конце концов, ушёл прочь и жил в лесу. Но они возобновили дружественные отношения здесь, среди ракет, то ли по каким-то резонам обожжённого солнцем святого, которые Пёклеру не понять, или из-за какой-то более глубинной связи, что всегда была между ними...

Они стояли на крыше одного из сборочных цехов, Ойе в водах за шесть миль виднелся ясно, что предвещало перемену погоды на следующий день. Сталь клепали где-то в солнечном свете, били ритмично, чисто, словно песня какой-то птицы. Синее Пенемюнде зеркалилось вокруг них по всем направлениям, мечта из бетона и стальных масс отражавшая полуденный зной. Воздух рябил как камуфляж. За этим всем, казалось, что-то ещё творится по секрету. В любой момент иллюзия, на которой они стояли, растворится и они грянут наземь. Пёклер уставился через болота, чувствуя себя беспомощным: «Я что-то должен сделать. Разве нет?»

– Нет. Ты должен ждать.

– Это неправильно, Мондауген.

– Нет.

– Как же с Ильзе? Она должна вернуться туда?

– Я не знаю. Но сейчас она здесь.

Так что, как обычно, Пёклер избрал помалкивать. Если б он выбрал что-то другое, раньше, когда ещё было время, все они, может быть, спаслись бы. Даже покинули бы страну. Теперь, слишком поздно, когда он наконец захотел действовать, действовать было не с чем.

Ну честно говоря, он не слишком-то задержался на размышлениях о былых нейтральностях. У него не было абсолютной уверенности, что он перерос их, если на то пошло.

Они прогуливались, он и Ильзе, вдоль штормового побережья—кормили уток, разведывали сосновые леса. Ей даже позволили посмотреть запуск. Это было посланием ему, но он с запозданием понял что это значило. Это означало, что секретность ничуть не нарушается: кому бы она ни рассказала, дальше этого не пойдёт. Шум Ракеты рванулся к ним. В первый раз она придвинулась и прижалась к нему. Он почувствовал, что держится за неё. Двигатель умолк слишком быстро и Ракета рухнула где-то в Пенемюнде-Вест на территории Luftwaffe. Грязный столб дыма вызвал орущие пожарные машины и грузовики с рабочими пронестись диким парадом мимо. Она глубоко вдохнула, и сжала его ладонь: «Это ты заставил её так сделать, Папи?»

– Нет, это случайно. Ей полагается делать большую кривую,– проводя рукой, прочерченная парабола заключает испытательные стенды, цеха сборки, как кресты, что намечают священники в воздухе, когда делят уставившуюся паству пополам и начетверо...

– Куда она летит?

– Куда мы ей скажем.

– Можно я однажды полечу в ней? Я помещусь внутри, правда же?.

Она задавала невозможные вопросы: «В другой раз»,– сказал ей Пёклер: «Может быть однажды на Луну».

– На Луну... – как будто собирался рассказать ей сказку. Когда никакой не последовало, она выдумала свою. У инженера в соседней комнатушке карта Луны была прикноплена к фанерной перегородке и она часами её изучала, выбирая где будет жить. Отклонив яркие отроги Кеплера, обрывистое уединение Южного Высокогорья, живописные виды Коперника и Эрастофена, она избрала небольшой симпатичный кратер в Море Спокойствия, наименованный Маскелин Б. Они построят домик прямо на краю его, Мама, и она, и Пёклер, золотые горы в одном окне и широкое море в другом. И Земля зелёная и голубая в небе...

Может он должен был ей сказать что такое на самом деле «моря» на Луне? Сказать ей, что там нечем дышать? Собственное невежество пугало его, его неумелость быть отцом... Ночи в комнатке, с Ильзе калачиком на брезентовой армейской раскладушке, маленький серый бельчонок укутанный одеялом, он думал может и впрямь ей лучше было бы стать стражем Рейха. Он слыхал, что существуют лагеря, но не видел в этом ничего зловещего: он верил Правительству на слово, «перевоспитание». Я так во всём напартачил… там у них специально подготовленные люди… обученный персонал… они знают что нужно ребёнку… Уставясь на рассеивание электронов по данной части Пенемюнде, выстраивая на своём куске потолка планы, отбрасываемые мечты, заслуги перед чиновными фантазёрами в Берлине, покуда Ильзе иногда шептала ему сказки на ночь про луну, где она будет жить, пока он, молча, переходил в мир, который уже всё-таки не этот: карта без каких-либо национальных границ, не прификсированный, волнующий, в котором летать так же естественно, как и дышать—но я же упаду… нет, поднимаюсь, глянь вниз, бояться нечего, теперь совсем хорошо… да, стабильный полёт, получается… да...

Пёклер той ночи всего лишь, возможно, свидетель—или же он и впрямь часть этого всего. Ему не открылось чего именно. Ты вдумайся. Вот-вот произойдёт толчок, для Фридриха Августа Кекуле фон Штрадолица, его сном 1865, великим Сном, который революционизировал химию и сделал ИГ возможным. И чтобы нужный материал доходил к соответствующему сновидцу, каждый и всё вообще должны чётко пребывать в нужном месте. Очень мило со стороны Юнга подарить нам идею общего фонда от предков, из которого каждый черпает общий материал снов. Но как получается, что каждого из нас посещает, как индивида, именно и только то, что ему нужно? Разве не подразумевается тут некая стрелка переключения путей? некое управление? Почему бы ИГ не посещать сеансы? Они запросто найдут общий язык с потусторонней администрацией. И вот сон Кукеле направляется сейчас вдоль стрелок позволяющих арочно перескочить молчание, в яром нежелании жить внутри движущего момента несовершенного света людей, прямиком сюда, опрокидывая церемониально бинарные решения этих управляющих, которые теперь пропускают космического Змия, в лиловом великолепии его чешуи, сиянии явно вне-человеческом, пройти—без эмоций, без изумления (когда проведёшь тут какое-то время—что бы уж оно тут ни означало—любой из этих архетипов начинает выглядеть весьма и очень даже как всякий другой, о, ты слышишь кого-то из этих ново-трудоустроенных, что заискивающей толпой вваливаются в свой первый день. «Ух, ты! Эй—да это ж Древо Сотворения! Ведь так? Ё-моё!»– но они довольно быстро успокаиваются, усваивают рефлексы Ленивого Ротозейства, сам знаешь, самокритика бесподобный способ, и не должно бы сказываться, но срабатывает... Итак, вот краткое изложение проблемы Кекуле. Начал учиться на архитектора, но оказался вместо этого одним из Атлантов химии, основная часть органического крыла сего весьма полезнейшего строения опёрто на темя его головы, навечно—не просто в аспекте ИГ, но Мира, если, допустим, усматриваешь тут какую-то разницу, хе, хе... Опять-таки, сказалось влияние Либига, великого профессора химии, на улице чьего имени в Мюнхене Пёклер жил обучаясь в Т.Н. Либиг работал в университете Гисена, когда Кекуле стал там студентом. Он вдохновил молодого человека сменить сферу. Так что Кекуле перенёс взгляд архитектора в химию. Это послужило переломным моментом. Сам же Либиг, похоже, исполнял роль ворот, или демона-сортировщика однажды предложенного его более молодым современником Кларком Максвелом для сосредоточения энергии в одной комнате Творения за счёт всего прочего (позднее свидетели намекали, что Кларк Максвел предложил своего Демона не просто для удобства изложения одной из идей термодинамики, но как притчу о реальном существовании персонала подобного Либигу… прочувстовать насколько далеко зашли репрессии в ту пору, мы можем благодаря глубине, на которую Кларк Максвел счёл необходимым закодировать своё предостережение...  вот почему некоторые теоретики, особенно из числа тех, кто находит зловещий смысл даже в пресловутом высказывании миссис Кларк Максвел: «Пора отправляться домой, Джеймс, а то тебе начинает тут нравиться», скатываются к предположению, что Уравнения Поля сами по себе содержат зловещее предупреждение—в качестве доказательства они приводят тревожащую близость Уравнений с поведением двойной интеграции цепи в системе управления ракеты А4, такое же двойное сочетание наличных плотностей, что подвели архитектора Этцеля Ольша в разработке дизайна для архитектора Альберта Шпеера подземного завода в Нордхаузене именно к этой символической форме…). Молодой экс-архитектор Кекуле принялся отыскивать среди молекул того времени скрытые формы, что, как он знал, должны были там быть, формы, о которых ему не хотелось думать как о реальных физических структурах, но предпочтительнее представлять их «рациональными формулами» отражающими отношения происходящего при «метаморфозисе», по его вычурному выражению 19-го столетия, вместо простого «химические реакции». Но он умел представлять визуально. Он видел четыре связи углерода расположенные тетраэдром—он показал как атомы углерода могут связываться, один с другим, в длинные цепи... Однако он опешил приблизившись к бензолу. Он знал о наличии в нём шести атомов углерода с атомом водорода при каждом из них—но он не мог увидеть форму. Не мог до того самого сна: пока его не вынудили её увидеть, дабы остальные соблазнились её физической красотой, и начали представлять её шаблоном, основой для новых соединений, новых расстановок, с тем, чтобы возникла отрасль ароматической химии объединившейся со светской властью и нашедшей новые методы синтеза, чтобы появилась Германская красильная промышленность превратившаяся в ИГ...

Кекуле снится Великий Змий зажавший собственный хвост в своей пасти, Змий грёз окружающий Мир. Но сколько подлости, цинизма в способе использования  этого сна. Змий возгласивший: «Мир есть нечто замкнутое, цикличное, звучное, вечно возвращающееся», введён в систему, единственной целью которой является разрушение Цикла. Брать и не давать взамен, требовать, чтобы «производительность» и «прибыль» возрастали непрестанно, Система, отнимающая у всего остального Мира эти неоглядные количества энергии в целях поддержания роста доходов своей собственной, отчаянно крохотной, фракции: и не только большинство человечества—большая часть Мира, животного, растительного и минерального, уничтожается по ходу процесса. Система может понимать или не понимать, что она всего лишь покупает время. И что время, начать хотя бы с этого, всего лишь искусственный ресурс, не имеющий никакой ценности ни для чего и ни для кого бы то ни было кроме Системы, которая рано или поздно должна рухнуть и сгинуть, когда её зависимость от энергии превысит  возможности Мира, увлекая за собой невинные души вдоль всей цепочки жизни. Жизнь внутри Системы подобна поездке через страну в автобусе, за рулём которого маньяк со сдвигом к самоубийству… хотя он вполне добродушный, отпускает шуточки через динамики: «Доброе утро, друзья, это Хайдельберг, куда мы сейчас въезжаем, помните старую песенку ‘Своё я сердце оставил в Хайдельберге’, ну так один мой друг оставил тут свои оба уха! Не поймите меня превратно, это действительно милый город, чудесные радушные люди—когда не дерутся на дуэли. Хотя, если всерьёз, они тебя встретят с полным   радушием, не только вручат ключи от города, но и киянку дадут для откупорки бочонка» u.s.w. Так вот и катишь через края и земли где свет вечно меняется—замки, кучи скал, луны различных форм и расцветок приближаются и отстают. Случаются остановки в какие-то часы по утрам, без объявления причин: выходишь размяться на зеленовато освещённых площадках, где старики сидят вокруг стола под огромными эвкалиптами, чей запах слышишь в темноте, тасуют древние колоды, измызганные и растрёпанные, сдают мечи, кубки и главные козыри таро в трепещущем свете, покуда позади них пофыркивает автобус в ожидании— пассажирам занять свои места и как бы тебе ни хотелось остаться, прямо тут, научиться игре, встретить свою старость за этим тихим столом, ничто не поможет: он ждёт возле двери автобуса в своей отутюженной униформе, Властелин Ночи он проверяет ваши билеты, паспорта и визы, и в эту ночь козырной мастью жезлы предпринимательства… он кивком пропускает тебя и на ходу замечаешь его лицо, его безумный, застывший взгляд, и вдруг припоминаешь, на жуткие пару ударов пульса, что конечно же это кончится для тебя кровью, шоком, унижением—но пока что надо ехать дальше… над твоим сиденьем, где обычно рекламная нашлёпка, вместо того цитата из Рильке: «Однажды, всего лишь однажды...» Один из Их излюбленных боевых кличей. Никакого возвращения, никакого спасения, никакого Цикла—это не то, что Они, что Их гениальный работник Кекуле, имели ввиду под Змием. Нет: значение Змия это—как, бишь, там—что шесть атомов углерода в бензоле фактически закручены в замкнутое кольцо, в точности как та змея с её хвостом у неё в пасти, ДОШЛО?– «Вот ароматическое Кольцо, каким мы знаем его сегодня»,– преподававший Пёклеру старый проф., Ласло Джампф, доставал к этому моменту разглагольствований из кармашка для часов свой брелок, золотой шестиугольник с Германским крестом патте в его центре, почётная медаль от ИГ Фарбен, пошучивая в своей милой манере старого пердуна, что ему больше нравится считать крест не столько Германским как репрезентацией тетравалентности углерода—«но кем?»– вскидывая руки на каждый бит в такте, как предводитель оркестра,– «кем, послан, Сон?» Никогда до конца не ясно насколько риторичен всякий из вопросов Джапфа: «Кем послан этот новый змий в наш упадочный сад, уже слишком погрязший, слишком переполненный, чтобы претендовать на роль приюта невинности—если только не считать невинностью нейтральность нашего века, нашего молчаливого перехода к конвейерному безразличию—вроде того, к которому должен был придти Змий предложенный Кекуле—не разрушить, но просигналить нам об утрате её… нам даны были определённые молекулы, определённые комбинации их и никаких сверх того… мы использовали найденное нами в Природе, не задаваясь вопросами, возможно бесстыже—но Змий шепнул: ' Их можно изменять, и собирать новые молекулы из обломков имеющихся'... Кто-нибудь скажет мне что ещё прошептал нам Змий? Ну-ка—кто знает? Скажет нам...  Пёклер—»

Собственное имя грянуло над ним словно раскат грома, и конечно, то был не проф., д-р Джампф, как оказалось, а его коллега через одну комнату по коридору, кто объявлял побудку в то утро. Ильзе расчёсывала свои волосы и улыбалась ему.

Его дневные смены проходили лучше. Остальные уже не держались так отстранённо, они даже могли взглянуть ему в глаза. Они уже встречали Ильзе и были очарованы. Если он примечал в их лицах что-то помимо этого, то игнорировал.