великие творения
                   былого

Двадцать минут спустя, где-то в Американском секторе, Слотроп шкандыбает мимо кабарэ перед которым и внутри слоняются чёрнолицые Воен-Полы, а радио или фонограф играет где-то попурри из Ирвинга Бёрлина. Слотроп идёт, рассуждая параноидально, вдоль улицы, взять «Боже, храни Америку», а и «Тут Армия, мистер Джонс» и обе переложения для его страны Песни Хорста Вессела, хотя этот Густав на Якобиштрассе разбушевался (никто не собирается наставлять на него Антона Веберна ), сойдясь с помаргивающим Американским Подполковником,– «Парабола! Капкан! Вам никогда не избавиться от простодушной Германской дуги, от тоники к доминанте, обратно к тонике. Величие! Gesellschaft!»

– Тевтоны?– грит Подполковник.– Доминирование? Война закончилась, парень. Об чём трандёж?

Из промокших полей Марка сечёт холодная изморось с ветром. Русская конница пересекает Кюрфюрстендам, гонят стадо коров на бойню, мукающих и грязных, ресницы унизаны мелкими капельками дождя. В Советском секторе девушки с винтовками на ремне, пропущенном между их прыгающих, покрытых гимнастёркой грудей, направляют движение яркими оранжевыми флажками. Бульдозеры рычат, грузовики напрягаются, опрокидывая шатающиеся стены, и детвора встречают радостными воплями каждый мокрый обвал. Серебряные чайные сервизы позванивают на террасах под листвой, откуда падают капли, а официанты в зауженных чёрных пиджаках уворачиваются и отклоняют головы. Открытый «виллис» проезжает мимо, два Русских офицера, покрытые медалями, сидят со своими дамами в шёлковых платьях и больших шляпах с мягкими полями и реющими по ветру лентами. На реке утки, взблёскивая зелёными головами, покачиваются на волнах, что сами же и поднимают, проплывая мимо друг друга. Древесный дым рассеивается из помятой трубы домика Маргреты. Первое, что Слотроп видит войдя, это туфля с высоким каблуком запущенная ему в голову. Он отдёргивается с траектории вовремя. Маргрета стоит коленями на кровати, тяжело дыша, уставясь: «Ты бросил меня!»

– Ходил по делам,– Слотроп шарит среди накрытых жестянок на полке над плитой, находит головки сушёного клевера заварить чай.

– Но ты бросил меня одну.– Её волосы взвились седовато-чёрной тучей вокруг её лица. Она добыча сквозняков, которых он даже не чувствовал.– Что значит ненадолго? Боже правый! Ты когда-нибудь оставался один?

– Совсем ненадолго. Чай будешь?– С жестянкой направляется к двери.

– Конечно.– Зачерпывает дождевой воды из бочки за дверью. Она лежит, дрожа, лицо подёргивается беспомощно.

Слотроп ставит жестянку на плиту, вскипятить: «Ты спала очень крепко. Разве тут не безопасно? Ты же об этом?»

– Безопасно.– Жуткий хохот, от которого его коробит. Вода начинает шуметь.– Ты знаешь что они со мной делали? Что наваливали мне на груди? Какой крыли меня руганью?

– Кто, Грета?

– Когда ты ушёл, я проснулась. Я звала тебя, но ты не возвращался. Когда они убедились, что тебя нет, зашли...

– Так постаралась бы не засыпать.

– Я не спала!– Свет солнца, включившись, прорвался внутрь. Она отворачивает лицо прочь от резкого освещения.

Пока он готовит чай, она сидит на кровати проклиная его на Немецком и Итальянском, голосом, что вот-вот пресечётся. Он протягивает ей чашку. Она выбивает её из его рук.

– Слушай, успокойся, ладно?– Он садится рядом с ней и дует на свой чай. Отвергнутая ею чашка валяется боком на полу куда откатилась. Тёмное пятно впаривается в дерево досок. Далёкий клевер возникает, распадается: призрак... Чуть погодя, она берёт его за руку.

– Извини, что я оставил тебя одну.

Она начинает плакать. Слотроп засыпает, уплывает в её рыдания, в ощущение её, постоянно прижавшейся, какой-то частью её, к какой-то части его... Во сне, что приснился в тот раз, его отец приходил отыскать его. Слотроп бродил на закате у Мангаханак, возле развалин старой бумажной фабрики, брошенной ещё в девяностые. Цапля подымается силуэтом на фоне разлившегося умирающего оранжевого: «Сын»,– слова обваливаются будто рушащаяся башня, одно поверх другого,– «президент умер три месяца назад».– Слотроп стоит и ругает его: «Почему ж ты мне не сказал? Пап, я любил его. Тебе я был нужен только затем, чтобы продать меня ИГ. Ты меня продал».– Глаза старика полнятся слезами: «О, сынок...»– стараясь поймать его руку. Но небо стемнело, цапля уж пропала, пустой скелет фабрики и тёмное нарастание реки твердящей пора идти… потом его отец тоже исчез, не успев попрощаться, хотя лицо остаётся, лицо Саймона, который продал его, остаётся долго после пробуждения, в печали, которую причинил ему Слотроп, глупый крикливый пацан. Маргрета склоняется над ним, отирая слёзы с его лица кончиками её ногтей. Ногти очень острые и часто застывают, приблизившись к его глазам.

– Я боюсь,– шепчет она.– Всего. Своего лица в зеркале—когда я была ребёнком, мне говорили не смотреть в зеркало слишком часто, не то увижу Дьявола позади стекла… и... – оглянувшись на зеркало в белых цветах позади них,– надо его прикрыть, пожалуйста, мы ведь можем прикрыть его...  это там они… особенно по ночам—

– Тише.– Он придвигается, чтобы как можно большая часть их тел соприкасалась. Он обнимает её. Дрожь сильна и, может быть, неизбывна: вскоре Слотроп начинает тоже дрожать, одинаково.– Пожалуйста, успокойся.– Тому, что овладело ею, требуется прикосновение, ненасытно пить прикосновение.

Глубина этого пугает его. Он чувствует себя ответственным за её безопасность и часто ловится на это. Поначалу они остаются вместе днями напролёт, пока ему не понадобилось выходить для продажи или за продовольствием. Он мало спит. Ловит себя на рефлективной лжи ей: «Всё хорошо», «Беспокоиться не о чем». Иногда ему удаётся побыть одному у реки, ловит рыбу на кусок лески и одну из её шпилек. Попадается по рыбине в день, в удачные дни пара. Они чокнутые эти рыбы, всё что плавает в воде Берлина в эти дни лучше обходить десятой дорогой. Когда Грета плачет во сне дольше, чем он может выдержать, ему приходится будить её. Они попробуют поговорить или перепихнуться, на что у него в последнее время всё меньше и меньше настроения, и от этого ей ещё хуже, потому что она чувствует, что ему надоело, и это правда. Порки, похоже, её утешают и он получает прощение. Иногда он слишком уставший даже для этого. Она его постоянно доводит. Однажды вечером он ставит перед ней варёную рыбу, нездорового вьюна с повреждёнными мозгами. Есть она не желает, ей будет плохо.

– Тебе нужно поесть.

Она отворачивает голову в сторону, потом в другую.

– О, да что ты будешь делать, слушай сюда, пизда, ты не единственная вообще-то, кто пострадал—ты давно туда выходила?

– Ещё бы. Всё время забываю как должен был ты настрадаться.

– Блядь, вы, Немцы, чокнутые, вы все поголовно думаете, будто мир против вас.

– Я не Немка,– только что вспомнив,– я из Ломбардии.

– Недалеко ушла, дорогуша.

С шипением, раздув ноздри, она хватает столик и швыряет прочь, тарелки, вилки-ножи, рыба с лёту шмяк об стену и начинает по ней стекать, всё ещё, даже после смерти, нарывается на неприятности. Они сидят каждый на своём стуле, полтора метра угрожающе пустого пространства между ними. Это тёплое, романтичное лето 45-го и, при всей при той капитуляции, культура смерти продолжает преобладать: то, что Бабушка называла «преступлением на почве страсти» превратилось, в отсутствие особой страсти к чему бы то ни было на нынешний день, в расхожий способ решения межличностных разногласий.

– Убери.

Она прищёлкивает бледный обкусанный ноготь большого пальца об один из её верхних зубов и смеётся, тем неповторимым смехом Эрдман. Слотроп, весь дрожа, чуть не сказал: «Ты не представляешь что сейчас—», но затем замечает выражение её лица. Ещё как представляет. «Окей, окей». Он расшвыривает её нижнее по комнате пока не находит чёрный пояс-корсет, который искал. Металлические застёжки резинок-подвязок просекают тёмные вздутые рубчики на более ранних синяках, что сходили уже с её ягодиц и ляжек. Он вынужден пустить кровь, прежде, чем она убирает рыбу. Закончив, она становится на колени и целует его ботинки. Не совсем тот сценарий как ей хотелось, но недалеко ушла дорогуша.

Однако, с каждым днём это заходит всё дальше, и Слотропу страшно. Такого ему не приходилось ещё видеть. Когда он выходит в город, она просит привязывать её чулками к кровати, кино-звездовски, начетверо. Иногда она уходит из дому и не возвращается несколько дней, потом приходит с рассказами про Негров ВП, что били её дубинками, ебали её в жопу, ей так понравилось, о, в надежде вызвать какую-нибудь расистскую/сексуальную реакцию, что-нибудь чуть-чуть причудливое, чуть-чуть другое...

Неизвестно что с ней не так, но Слотроп уже заразился. Выходя в развалины он видит темень по краям всех изломанных очертаний, темень проступает из-за них. Свет гнездится в волосах Маргреты как чёрные голуби. Стоит ему глянуть на свои меловые руки и, каймой вдоль каждого пальца, темень стекает и скачет. В небе над Александер-пляц он видел KEZVH мандалу Полковника Тирлича, и лицо Чичерина на больше чем одном из случайных Воен-Полов. Поперёк фасада Титаник-паласт, в красном неоне сквозь туман, однажды ночью он увидел Сдохни, Слотроп. Воскресным днём на Ванзее, армада парусов, все выгнуты одинаково, терпеливо, мечтательно по ветру, нескончаемо тянулись на фоне дальнего берега, толпа малышни, в солдатских пилотках свёрнутых из старых армейских карт, сговаривались утопить и принести его в жертву. Он спасся только лишь пробормотав Hauptstufe, трижды.

Домик у реки служит заводью, которая действует как пружина-подвеска для дня и погоды, пропуская лишь плавную смену света и зноя, вниз в вечер, снова вверх, в утро до пика полудня, но всё приглушается мягким покачиванием землетрясения от окружающего дня.

Когда Грета слышит выстрелы во всё более отдалённых улицах, ей вспоминаются установки звука в пору её ранней карьеры, а взрывы воспринимает как сигналы к равномерному заполнению титанических съёмочных площадок её снов многотысячной массовкой: кроткие, подгоняемые ружейными выстрелами, взбираются и спускаются, построенные порядками, которые совпадают с представлениями Режиссёра о живописности—половодье лиц загримированных жёлтым, с белыми губами из-за несовершенства киноплёнок того периода, обливающиеся по́том жёлтые переселения, убегающие ниоткуда, спасающиеся в никуда...

Сейчас раннее утро. Дыхание Слотропа белеет на воздухе. Он только что очнулся ото сна. Часть 1-я поэмы с гравюрами по дереву сопровождающими текст—женщина приходит на выставку собак, где, каким-то образом предоставляются услуги по оплодотворению. Она принесла своего китайского мопсика, который у неё сучка с тошнотворно миленьким именем, Мимси или Гуньгуля или что-то такое там, туда, чтоб обслужили. Она коротает время в саду, с некоторыми другими дамами среднего класса, как и сама, когда из какой-то загородки неподалёку слышит голос своей суки, кончающей. Звук длится и длится дольше, чем следовало бы, и она вдруг осознаёт, что это звучит её собственный голос, в этом нескончаемом крике сучьего наслаждения. Присутствующие, из вежливости, делают вид, будто не замечают. Ей стыдно, но ничего не может поделать, она теперь во власти потребности находить всякие другие животные виды для ебли. Она сосёт член пегого пса дворняжных кровей, который пытался покрыть её на улице. В бесплодном поле рядом с изгородью из колючей проволоки, под зимними зарницами в тучах, высокий конь заставляет её встать на колени, пассивно, и целовать ему копыта. Коты и песцы, гиены и кролики, ебут её внутри автомобилей, затерянных ночью в лесах, у далёких источников в пустыне.

Начинается Часть 2-я, она обнаружила, что беременна. Её муж, недалёкий, запанибратский продавец сеточных дверей, заключает с ней соглашение: обещанное с её стороны никогда не озвучивается, но взамен, девять месяцев спустя, он отвезёт её, куда сама захочет. Так что под конец её срока он на реке, Американская река, в лодке, гребёт вёслами, обслуживает её странствие. Ключевая гамма текущего раздела фиолетовый.

Часть 3-я находит её на дне реки. Она утопленница. Но все формы жизни наполняют её лоно. «И использовав её как русалку» (строка 7), они переносят её дальше сквозь эти зелёные речные глубины. «Вглубь, и обратно./ Старик Сквалидози, бороздитель глубин,/ Видит прозелень её чрева меж водорослей» (строки 10-13), и вытаскивает её. Он классически бородатая Нептунова фигура со старым упокоенным лицом. Из её тела изливается тут потоп различных творений, осьминоги, северные олени, кенгуру. «Кто в силах перечислить жизни все,/ Покинувшие чрево её в тот день?» Сквалидози приметил лишь малую часть ошеломляющего разлива, пока нёс её обратно на поверхность. Наверху, оказывается тихий залитый солнцем зелёный пруд или озеро, травянистое по берегам, под сенью ив. Насекомые жужжат и зависают. Ключевой гаммой теперь зелёный. «И там, пробившись к солнцу,/ Останки её нашли сон в воде/ И в глубине лета/ Творения же разошлись, / Всяк к своей надлежащей любви,/ В самый разгар дня,/ Словно мирная река растеклись...»

Этот сон никак не оставляет его. Он наживляет крючок, опускается на корточки на берегу, забрасывает леску в Шпрее. Вскоре он закуривает армейскую сигарету и надолго застывает в неподвижности, пока туман пробирается белея меж речных домиков, а сверху военные самолёты летят, гудя, куда-то, невидимые, а собаки бегают, лают в проулках.

* * * * * * *