автограф
     пускай с моею мордою
   печатных книжек нет,
  вот эта подпись гордая
есть мой автопортрет

самое-пресамое
финальное произведение

:авторский
сайт
графомана

рукописи не горят!.. ...в интернете ...   




Кроме голубей мне ещё нравились праздники, особенно Новый год. Сначала на лестничной площадке появлялись две-три Ёлки с короткими иглами и пронзительно зелёным запахом. Папа знал которая из них наша и на следующий день обувал на неё крестовину, чтобы не падала, и устанавливал пахучее дерево в комнате родителей перед белой тюлевой шторой, что не могла в одиночку сдерживать холод балконной двери. Потом из тесной кладовки приносились фанерные ящики, что были почтовыми посылками, пока не превратились в ларцы для хранения ёлочных игрушек укутанных для сохранности в отдельные куски газеты, каждая в свой. Под шорох жёлтой от древности бумаги, поблескивая серебром и ярким лаком, на свет появлялись хрупкие стеклянные фрукты, гномики, колокольчики, деды-морозики, корзиночки, дюймовочки... Ворох газетных обёрток всё рос, а из следующих вылуплялись сверлообразные лиловые сосульки, зеркальные шары с примёрзшими по их бокам снежинками и гладкие шары, но тоже красивые, разноцветные искристые звёзды обрамлённые стеклом тоненьких трубочек, пушистые гирлянды дождика из золотой фольги... Папа редко участвовал в украшении Ёлки, но красную Кремлёвскую Звезду ей на макушку одевал только он.

Под конец, когда дерево обрастало игрушками и конфетами (да, потому что конфета на продетой сквозь фантик нитке тоже красочное украшение, которое можно снять или срезать и подсластить дни наступившего года), её крестовину покрывали большим, как сугроб, куском белой ваты, под которую заодно пряталась фанерная подставка Деда Мороза. Он не помещался в посылочные ящики и целый год ждал этого часа опрокинутым навзничь на тёмной полке, даже не сняв красную матерчатую шубу с широкими белыми отворотами. Одной рукавицей Дед Мороз сжимал свой высокий посох уткнутый в подставку, а вторая держала мешок переброшенный за спину, но тот был обвязан красной тесьмой и прострочен швом слишком крепким, чтобы проверить что это в нём такое бугрится.

Ой! Чуть не забыл разноцветное миганье крохотульных лампочек на тонких проводах!. Они развешивались по Ёлке раньше всего остального, а провода уходили в тяжёлый электрический трансформатор под тот же самый ватный сугроб. Электрогирлянду Папа сам сделал, а лампочки покрасил Маминым лаком для маникюра и ещё зелёнкой из аптечного ящика в прихожей, и ещё чем-то жёлтым.

И маску Медведя для детсадовского утренника тоже Папа сделал. Мама объяснила ему как, он принёс с работы какую-то особую глину и на куске фанеры вылепил морду с торчащим носом. Когда глина стала твердокаменной, Папа и Мама покрыли её слоями марли и размоченными в воде кусочками газеты. Прошло два дня, пока морда высохла и затвердела на табуретке рядом с батареей отопления, потом глину выбросили и—ух, ты!—получилась маска из папье-маше с дырочками для глаз. Потом маску покрасили коричневой акварелью и Мама пошила костюм Медведя из коричневого сатина, где в шаровары надо одеваться через курточку. Так что на утреннике я уже не завидовал дровосекам с их фанерными топориками через плечо.

(…и до сих пор Новый год для меня пахнет акварельными красками, или может они Новым годом, всё никак не могу определиться…)

А когда в спальне родителей разбирают большую кровать и приносят её в детскую, значит вечером в свободную от кровати комнату притащат много столов от соседей. Туда соберутся много взрослых, а в нашу комнату придут играть соседские дети. Когда станет совсем поздно и гостевые дети разойдутся по своим квартирам, я проберусь в комнату родителей, где шумно и гамно, и щиплет глаза синевато-тонкий туман папиросного дыма, и полно голосов, что перекрикивают друг друга. Старик Морозов объявит, что в молодости он грёб на вёслах на свидание за 17 километров, а его сосед за столом подтвердит, что значит оно того стоило и всех обрадует такая хорошая новость, люди счастливо засмеются, схватят друг друга и начнут танцевать от радости, заполняя всю комнату своим высоким ростом до потолка и кружась вместе с пластинкой, что поёт на патефоне, который принёс папа Савкиных.

Потом они снова раскричатся не слушая кто что говорит, а Мама за столом начнёт петь про огни на улицах Саратова полного холостых парней и её веки осоловело сползут до середины глаз. Мне станет стыдно, я заберусь к ней на колени и стану просить: –«Мама, не надо петь, ну, не пей, пожалуйста!». Она засмеётся и отодвинет свой стаканчик на столе и скажет, что вот не пьёт уже, и запоёт дальше. Потом гости начнут долго расходиться и уносить столы по своим квартирам и всё так же громко спорить, но не слушать на площадке за распахнутой дверью. Меня пошлют в детскую, гда Саша давно спит, а Наташа тут же вскинет голову со своей подушки. На кухне будет звякать посуда, которую моют Баба Марфа и Мама, а потом свет в нашей комнате ненадолго включат, чтобы унести части кровати родителей.

Кроме своей работы Мама ещё уходила по вечерам на Художественную Самодеятельность в Дом Офицеров, который очень далеко, и я это знал, потому что иногда родители брали меня туда в кино, на зависть Сашке-Наташке. Каждое кино начиналось очень громкой музыкой и большими круглыми часами на Кремлёвской башне, которые открывали новый номер киножурнала «Новости Дня», где чёрнолицые шахтёры толпой шагают в своих касках, а одинокие ткачихи в белых косынках на волосах ходят по длинным пустым залам, среди дёрганья длинных полос нитей в станках, и множество людей с непокрытыми головами радостно стоят в громадном светлом зале и быстро-быстро хлопают в ладоши. Но однажды меня до слёз напугала новость, где чёрные бульдозеры мяли гусеницами и толкали груды голых трупов, чтобы заполнить глубокие чёрные рвы Фашистского концлагеря. Мама сказала мне закрыть глаза и не смотреть и после этого меня уже больше в кино не водили.

Однако когда Художественная Самодеятельность представляла свой концерт в Доме Офицеров, Папа взял меня с собой. Разные люди Художественной Самодеятельности выходили на сцену петь под один и тот же баян и зрители им за это хлопали. Потом всю сцену оставили одному человеку, который долго что-то говорил, но я не мог разобрать что именно, хотя он говорил всё громче и громче, чтобы ему тоже похлопали. Наконец, вышли много тёть в длинных платьях танцевать с дяденьками в высоких сапогах и Папа сказал: –«Ага! Вот и Мамочка твоя!» Только я никак не мог её увидеть, потому что в одинаковых длинных платья все тётеньки совсем одинаковые. Папе пришлось показать мне ещё раз кто из них Мама и после этого я не сводил с неё глаз, чтобы не затерялась.

Если бы не такое пристальное внимание, я, может быть, пропустил бы тот миг, что застрял во мне на долгие годы, как заноза которую невозможно вытащить и лучше просто не бередить и не надавливать то место, где сидит… Танцовщицы на сцене кружились всё быстрей и быстрее, их длинные юбки тоже вертелись, подымаясь фонариком до колен, но юбка моей Мамы вдруг всплеснулась и оголила её ноги до самых трусиков. Нестерпимый стыд хлестнул мне по лицу и остальной концерт я просидел упорно глядя на красную краску половых досок далеко внизу от моих свешенных валенков, и не поднимал головы хоть как громко ни хлопали бы вокруг, а весь обратный долгий путь домой я не разговаривал ни с кем из моих родителей, и не отвечал почему я такой надутый.

(…в те недостижимо далёкие времена я ещё не знал…)

Но кому вообще нужны эти концерты, если на стене в нашей детской есть блестящий коричневый ящичек радио? Оно может и петь и говорить, и играть музыку. Мы хорошо знали, что надо покрутить белый регулятор, добавить громкости на всю и бегом звать всех в доме скорее идти в нашу комнату, когда объявляют выступление Аркадия Райкина, чтобы всем вместе хохотать под ящичком на стене. И мы быстренько спускали звук, или даже выключали радио совсем, если начинался концерт для виолончели с оркестром, или какой-то дяденька рассказывал про победу кубинцев на Революционной Кубе, которая его так обрадовала, что он выдал две дневные нормы за одну смену назло реваншистам и их вождю Аденауэру...

~ ~ ~

А Первомай совсем не домашний праздник. До него надо долго шагать по дороге от углового здания, спуститься до самого низа Горки, а там опять идти и идти. Не в одиночку, конечно, много людей шли тем же путём, и взрослые и дети. Люди весело приветствовали друг друга и несли в руках гроздья воздушных шариков или гибкие веточки с самодельными листьями из нежно-зелёной папиросной бумаги, каждый в от дельности примотан длинной чёрной ниткой, туго и плотно, чтобы хорошо держался, или же длинные полосы красной ткани между двух шестов, а ещё портреты разных дядей, лысых и не так чтоб очень, каждого на отдельной крепкой палке.

Как почти каждый другой ребёнок, я нёс красный прямоугольничек флажка на тонкой—как карандаш, только подлиннее—палочке. Жёлтый кружок в жёлтой решеточке изображал по центру флажка земной шар, над которым завис жёлтый голубь под такими же неподвижными жёлтыми буквами «Миру – мир!» Конечно, в то время я ещё не мог читать, но флажки эти не изменялись десятилетиями, чтобы все тугодумы и неуспевающие смогли со временем догнать.

И пока мы все так шагали, к нам издали приближалась музыка. Чем ближе, тем громче звучала она и заставляла нас шагать отчётливее и оставлять пустые разговоры, а скоро и всякие вообще заглушались блестящими трубами в руках солдат музыкантов и большим барабаном, бум-бум-бум, под высоким красным балконом с неподвижными людьми наверху, в офицерских фуражках, только балкон непонятный какой-то, совсем без дома за спиной...

После одного из Первомаев, мне захотелось нарисовать праздник, поэтому Баба Марфа дала мне бумагу и карандаш… По центру листа я нарисовал большой воздушный шарик, чья ниточка спускалась вниз – за край бумаги. Он хорошо смотрелся, большой такой, праздничный. Но мне хотелось большего, я хотел, чтобы праздник был во всём мире, поэтому справа от шарика я нарисовал плотный забор, за которым жили не нашенские, а Немцы и другие враги из киножурнала в Доме Офицеров, только никого из них не видно, конечно, потому что за забором.

Ну, ладно, Немцы! Пусть и у вас будет праздник тоже! И я нарисовал ещё один шарик на ниточке, которая тянулась из-за забора. Наконец, чтобы шарики не перепутались и для понятности кто где празднует, я нарисовал жирный крест на вражеском шарике.

По завершении шедевра, я немножко полюбовался своим художеством и побежал поделиться им для начала с бабушкой… Сперва она никак не разбиралась что к чему, и мне пришлось объяснять картину. Но когда я дошёл до места, что пусть и у Немцев тоже будет праздник—жалко что ли?—она резко оборвала меня суровой критикой. Мне давно пора знать, так она сказала, что из-за этих моих шариков с крестами машина «чёрный воронок» приедет к нам домой, арестует и увезёт нашего Папу, а разве этого, спросила она, я хочу.

Мне стало жалко Папу и страшно остаться без него. Разрыдавшись, я скомкал злосчастный рисунок, убежал в ванную и сунул смятую бумагу за чугунную дверцу Титана, котла для нагревания воды, где зажигали огонь перед купанием и стиркой...

~ ~ ~


стрелка вверхвверх-скок