БЕЛЛО: Как круто всё переменилось, а? Наш всяковсяченный, наш письменный стол, за которым мы никогда не писали, кресло тетки Хагарти, наши классические репродукции старых мастеров. Другой мужчина и его дружки живут тут припеваючи.
УПОКОЁННОСТЬ ПОДКУКУШНИКА: Ну, и что такого? А сколько у тебя было женщин, скажи-ка. Ходил следом за ними по тёмным улицам, плоскоступ, подстегнуть их своими сдавленными всхрюками. Что скажешь, мужчина-проститутка? Непорочные дамы, со свёртками бакалеи. Провернись. Соус для гусятины, гусь мой, О.
ЦВЕЙТ: Они... Я...
БЕЛЛО: (Хлёстко.) Оттиски их каблуков вытопчут брюссельский ковер, что ты купил на аукционе у Рена. В своих жеребячьих игрищах с кобылкой Молл, они расколошматят статуэтку, что ты тащил домой, под дождём, во имя искусства ради искусства. Они вломятся в секреты твоего нижнего ящика. Выдерут страницы из твоей книжонки по астрономии, чтоб раскуривать трубку. И будут харкать в твой медный фендер у камина, что ты купил за девять шиллингов у Хемптона Линдома.
ЦВЕЙТ: За десять и шесть. Так ведут себя только последние подонки. Отпусти меня, Я вернусь. Я докажу...
ГОЛОС: Клянусь!
(Цвейт стискивает кулаки и крадётся вперед, зажав в зубах здоровенный нож.)
БЕЛЛО: С оплатой за проживание, или как нахлебник? Слишком поздно. Ты смастерил свою второлучшую кровать и теперь другим возлежать в ней. И уже готова твоя эпитафия. Тебя унизили и отшвырнули, о чём и помни, дряхлый боб.
ЦВЕЙТ: Где справедливость. Вся Ирландия против одного! Неужто никто-никто..?
(Он прикусывает свой большой палец.)
БЕЛЛО: Умри и будь проклят, если имеешь хоть малейшее представление о порядочности, или благопристойности. Могу угостить тебя редкостным старинным вином, которое мигом снесёт тебя в ад и обратно. Подпиши завещание и оставь нам всё, до гроша. Если у тебя нет ничего, постарайся, черт возьми, достать: укради, ограбь! Мы похороним тебя в наших сортирных кусточках, где пребудешь сдохшим и обделанным, подле старого засранца Коена, моего приёмного племянника, за которого я вышла было замуж, старый долбаный прокуратор-подагрик и содомит, с судорогой в шее – в одном ряду с моими остальными десятью или одинаддцатью мужьями, как уж там звали этих паскудников, задохшихся в одной сливной яме. (Он закатывается громким мокротным смехом.) Мы удобрим тебя на славу, м-р Цветик! (Он трубит глумливо.) Пока, Полди! Пока, Папуля!
ЦВЕЙТ: (Хватается за голову.) Моя сила воли! Память! Я согрешал! Я стра...
(Он рыдает без слез.)
БЕЛЛО: (Глумливо.) Поплачь детка! Крокодиловой слезой!
(Цвейт, сломленный, туго спутанный для жертвоприношения, рыдает, уткнув лицо в землю. Слышится тягучий удар колокола. Темношалевые фигуры обрезанцев, в мешковине и пепле, стоят у стены плача. М. Шуломович, Иосиф Голдвотер, Мозес Херцог, Хэрис Розенберг, М. Мойсел, Дж. Цитрон, Минни Вочман, О. Мастиански, Преподобный Леопольд Абрамович, Чазен. Всплескивая руками, они, томящим душу плачем, оплакивают выкреста Цвета.)
ОБРЕЗАНЦЫ: (С неясным гортанным напевом, роняют на него плоды мертвого моря, но ни единого цветка.) ШЕМА ИЗРАЕЛ АДОНАИ ЭЛОХЕНИ АДОНАИ ЭЧАД.
ГОЛОСА: (Вздыхая.) Вот и не стало его. Ах, да. Да, и вправду. Цвейт? Первый раз слышу. Странный он был. Вон вдова. Даже так? Ах, да.
(От костра самосожжения вдовы вздымается пламя смолистой камфоры. Завеса ладанного дыма наплывает и рассеивается. Покинув свою рамку резного дуба, нимфа с распущенными волосами, в лёгком одеянии коричневато искусственных тонов, нисходит из своего грота и, пройдя под тесносплетёнными кронами тисов, останавливается над Цвейтом.)
ТИССЫ: (Перешёптываясь листьями.) Сестра. Наша сестра. Тсс.
НИМФА: (Мягко.) Смертный! (С сочувствием.) Не убивайся ты так, не надо!
ЦВЕЙТ: (Переколыхиваясь, как желе, глубже под ветви в полоски солнечных лучей, с достоинством.) Какой апофеоз. Я чувствовал, от меня ждут этого. Сила привычки.
вверх-скок