(Джеки Кэфри бежит прочь от Томми Кэфри и с разгона врезается в Цвейта.)
ЦВЕЙТ: О!
(Замирает на подкашивающихся от шока ногах. Томми и Джеки скрываются далеко-предалеко, отсюда не видно. Цвейт своими руками с зажатыми в них свёртками охлопывает жилетный кармашек, часы, блокнотный карман, карман для бумажника, услады греха, картофельное мыло.)
ЦВЕЙТ: Берегись карманников. Старая воровская уловка. Столкнуться. И слямзить кошелёк.
(Ищейка, носом к земле, семенит ближе, внюхиваясь. Раскоряченная фигура чхает. Появляется сутулый бородатый силуэт в длиннополом кафтане старейшин Сиона, в тюбетейке с пурпурной бахромой. Роговые очки спущены до крыльев носа. На осунувшемся лице жёлтые потеки яда.)
РУДОЛЬФ: Вот и сегодня пустил на ветер ещё полкроны. А сколько я тебя говорил – не знайся с пропойцами. Да разве ты слушаешь. И никакой прибыли в деньгах за целый день.
ЦВЕЙТ: (Прячет свиные ножки и баранью ляжку за спину и, сникнув, чувствует тёплое и холодное мясо ног.) Ja, ich weiss, papachiна немецком и на идиш: "да, я знаю папенька".
РУДОЛЬФ: За каким ты здесь делом? Душу сгубить? (Когтями немощного стервятника ощупывает лицо Цвейта.) Разве ты не сын мой, Леопольд, внук Леопольда? Разве не ты мой возлюбленный сын Леопольд, что покинул дом отца своего и отринул богов своих предков, Авраама и Иакова?
ЦВЕЙТ: (С опаской.) Похоже, всё сходится, папа. Мозенталь. Всё, что от него сохранилось.
РУДОЛЬФ: (Разъярённо.) Однажды ночью тебя принесли домой пьяного, как собака, когда ты профукал свои денежки. С теми ... как там ты прозвал тех игроков на бегах?
ЦВЕЙТ: (Юношески узкоплечий, в оксфордском костюме шикарно-синего отлива и белой манишке, в коричневой альпийской шляпе, с джентловыми часами чистого серебра на двойной цепочке с брелоком-печаткой, его бок извозюкан подсыхающей грязью.) Борзятники, отец. Всего-навсего один только тот раз.
РУДОЛЬФ: Всего-навсего! В грязи с головы до ног! Руку раскровянил. Челюсть не повернуть. Они сделают тебе капут, Леопольдхен. Ухо востро с такими парнями.
ЦВЕЙТ: (Ослабело.) Они подбили меня наперегонки. Было грязно. Я поскользнулся.
РУДОЛЬФ: (С презрением.) Goim nachesна идиш: "забавы паганинов". Хороший спектакль для твоей бедной мамы.
ЦВЕЙТ: Мамочка!
ЭЛЕН ЦВЕЙТ: (На ней пантомимный дамский капот с ленточками, кринолин и шлейф, блузка а-ля вдова Твенки с пышно присобранными рукавами на застёжках, волосы покрыты крипсиновой сеткой, она возникает над перилами крыльца в серых варежках и с резной брошью, перекосив в руке подсвечник; вскрикивает с презрением и ужасом.) О, благой Искупитель, что с ним сделано! Моя нюхательная соль! (Она задирает подол платья и шарит в кармане её полосато-белой нижней юбки. Вываливаются флакончик, Agnus Dei, сморщенная картофелина и целлулоидная кукла.) Святое сердце Марии, где вообще тебя носило, вообще-таки?
(Цвейт что-то бубнит, потупив глаза, и пытается впихнуть оба свертка в свои переполненные карманы, но оставляет бесполезные попытки, всё так же бормоча невесть что.)
ГОЛОС: (Резко.) Полди!
ЦВЕЙТ: Кто? (Он уклоняется и неуклюже отбивает удар.) К вашим услугам.
(Он подымает глаза. На фоне персонального миража из фиговых пальм перед ним стоит привлекательная женщина в турецком наряде. Пышные выпуклости распирают её алые шаровары и курточку золотого шитья с прорезями. Широкий жёлтый кушак на её талии. Белый яшмак, лиловея в ночи, закрывает лицо, оставляя на виду лишь большие тёмные глаза и волосы цвета воронова крыла.)
вверх-скок