великие творения
                   былого

ДЖОРДЖЕС ФОТРЕЛ: (Клерк правосудия, гулко) К порядку в зале! Сейчас обвиняемый сделает лживое заявление.

(Цвейт, заявив о невиновности и держа распустившуюся водную лилию, начинает длинную невразумительную речь, что пусть бы они послушали, что имеет сказать адвокат в своём берущем за душу обращении к присяжным. Совсем пропащий и всеми брошенный, хотя и с клеймом чёрной, если можно так выразиться, овцы, он всё-таки хотел бы переделаться, загладить память о прошлом и вернуться в лоно, чисто по-сестрински, природы, как истинно домашнее животное. Рождённый семимесячным, он был взлелеян и вскормлен прикованным к постели родителем. Возможно, часть вины лежит на промахах заблудшегося отца, но до чего же хочется начать с новой страницы и теперь, когда наконец-то вдали завиднелось наказание, повести тихую жизнь и припасть, на закате своих дней, к любящим близким, вздыхающей груди семьи. Акклиматизированный британец, он оглядывается на тот летний вечер с подножки вагона железнодорожной компании Объездного пути, под дождём, стараясь не заглядывать на ходу, всяко ж бывает, в окна преисполненных любви семейных очагов города Дублина и пригородных районов, со сценами истинно буколического счастья, лучшего на земле, с обоями Докрела по одному и девять пенсов за дюжину; невинные британоурождённые малышата шепелявят молитвы Святому Младенцу, младые школяры корпят над своими заданиями, образцовые юные дамы играют на роялях, а то и все вместе, с воодушевлением, над семейным часословом, подле потрескивающего камина, в час когда по переулкам и зелёным улочкам прохаживаются девчата со своими ухажёрами, звучат мелодии органнозвучного мелодеона Британния, уголки с металлообивкой, четыре регистра и меха в двенадцать складок, благотворительный вклад, покупка – выгоднее не найти…)

(Хохот возобновляется. Он бессвязно бормочет. Репортёры жалуются, что им ничего не слышно)

СТЕНОГРАФ И СТЕНОЛАЗ: (Не отрывая глаз от своих блокнотов.) Расшнуруйте ему ботинки.

ПРОФЕСОР МАКХУГ: (От стола прессы, поперхнувшись, выкрикивает.) Выкашливай всё, приятель. Давай в деталях.

(Проводится очная ставка между Цвейтом и ведром. Большое ведро. Цвейт, вокруг никого. Нелады с пузырём. На Бивер-Стрит. Прикрутило, да. Ещё как. Ведро штукатурное. Уже шёл, как на ходулях. Не сгибая ног. Жуткая агония. Около полудня. Любовь или бургундское. Да, немного шпината. Критический момент. Он не заглядывал в ведро. Никто. Скорее на месиво. Не совсем. Задняя страница Лакомых Кусочков.)

(Рёв и улюлюканье. Цвейт в драном сюртуке выпачканном извёсткой, на голове сбитая на бок шёлковая шляпа, полоска лейкопластыря поперёк носа, не разобрать кто что и о чём.)

ДЖ. ДЖ. О'МОЛЛОЙ: (В сером парике заседателя и мантии, говорит наболевше-негодующим голосом.) Здесь не место для непристойного словоблудия насчёт сбившегося с пути смертного под влиянием винных паров. Мы не на медвежьих боях и не на оксфордском регби, и тут вам не карикатура на правосудие. Мой подзащитный – младенец, бедный иностранный иммигрант, который пустился в путь зайцем и теперь пытается зашибить честный грош. Раздуваемый злопыхателями проступок явился следствием мгновенного, вызванного галлюцинацией, отклонения наследственности; вольности, подобные вменяемого ему в вину происшествия, вполне в порядке вещей на родине моего клиента, в земле Фараона. Prima faciaлатынь: "очевидно" (юридический термин), я заявляю вам, что в данном казусе и близко не было попытки плотского познания. Интим не состоялся и правонарушение, обжалованное Дрискол как посягательство на попрание её чести, не повторялось. Я делаю особый упор на атавизм. В семье моего клиента отмечались случаи кораблекрушений и сомнамбулизма. Если бы обвиняемый умел говорить, то поведал бы одну из удивительнейших историй, когда-либо излагавшихся меж книжных обложек. Сам он, ваша честь, физический калека от слабогрудия. Суть аппеляции в том, что, происходя от монголоидной экстракции, он не отвечает за свои действия. Фактически, не все дома.

ЦВЕЙТ: (С куриной грудью, в рубахе и штанах аскера, босиком – пальцы ног просительно подвернуты; раскрывает узкие щёлки своих глаз и в беспамятстве озирается, медленно проводя ладонью вдоль лба. Потом вздёргивает свой пояс на матросский манер и поклоном восточной покорности приветствует суд, указывая большим пальцем в небо) Он сделиит осинь сильна холёси ночь.

(Ни с того ни с сего начинает петь.)

(Его зашикивают.)