В Новогоднюю ночь Папа работал в третью смену, чтобы не гасли гирлянды огоньков на Новогодних Ёлках в домах Объекта. А в первое утро Нового года Мама ушла на свою работу, чтобы не иссякала вода в кухонных кранах…
В наступившем году я проснулся поздно, когда Папа уже вернулся с работы. Он спросил, кто приходил минувшей ночью, и я ответил, что Мамина новая подруга из квартиры Зиминых заглядывала на минутку.
Потом я читал, сходил на каток поиграть в хоккей в валенках, и снова вернулся валяться с книгами на большом диване…
Я смотрел концерт Майи Кристалинской по телевизору, в её обычной широкой косынке вокруг шеи — скрыть следы личной жизненной драмы, когда Мама пришла с работы. Из комнаты родителей я выбежал в прихожую, куда и Папа уже успел придти из кухни.
Он стоял перед Мамой, которая ещё не успела снять пальто. Потом, пока они так стояли — странно неподвижные, уставясь друг на друга, — что-то непонятное произошло с Папиной рукой. Она, единственная в этом застывшем противостоянии, пошевельнулась, чтобы всплыть и как-то без размаха, а только кистью шлёпнуть по каждой Маминой щеке. Ладонью справа, тылом слева...
Она сказала: «Коля! Ты что?»— и залилась слезами, которых я никогда у неё не видел.
Папа начал кричать и показывать блюдце, найденное позади занавески кухонного окна, на подоконнике. Мама хотела что-то объяснить про свою подругу, но Папа закричал, что женщины Беломор-Канал не курят.
Он вскинул на себя свой овчинный полушубок, схватился за дверную ручку и вскрикнул напоследок: «А ведь клялась, что даже срать не сядешь с ним на одном гектаре!»
Дверь бешено хлопнула, Мама прошла на кухню, а потом через площадку к своей новой подруге, в бывших комнатах Зиминых.
Я одел пальто и валенки, и снова пошёл на каток. По пути я встретил сестру-брата, которые оттуда возвращались, но ничего им не сказал про то, что там случилось.
На катке я пропадал до полной темноты. На игры не тянуло, но и домой идти я не хотел, а просто болтался без всякой цели или сидел возле печки в сушильне рядом с раздевалкой.
Потом Наташа подошла ко мне на совсем уже ночном, безлюдном катке. Она сказала, что Мама и брат ждут меня на дороге, и что дома Папа повалил Ёлку на пол, а Саньку пнул, и теперь мы идём ночевать у каких-то знакомых.
Под светом одиноких фонарей над пустой дорогой, мы вчетвером пошли в пятиэтажное здание, где Мама постучала в дверь на первом этаже. Там жила семья какого-то офицера с двумя детьми. Мальчика я знал, но его сестра была из слишком старшего класса.
Мама начала раздавать нам бутерброды, которые она принесла с собой, но есть мне не хотелось. Она легла спать с моими сестрой-братом на раскладном диване, а мне постелили на полу, рядом с книжным шкафом.
Через его стеклянную дверь, я увидел книгу Луи Буссенара «Капитан Сорви-Голова», и попросил разрешения почитать её (уже не раз прочитанные мною строки), пока свет из кухни доходил, под шторой, до ковра, где мне постелено…
. .. .
Утром мы ушли из пятиэтажки, и пересекли Двор к одному из угловых зданий. Хоть я и знал, что это общежитие для офицеров, но ни разу прежде в него не заходил.
В длинном коридоре на втором этаже, Мама сказала нам подождать, потому что ей надо поговорить с дядей (она назвала имя, но я его напрочь не помню).
Втроём, мы долго, совершенно молча, ждали на площадке, но через какое-то время в коридоре появилась Мама и повела нас домой. Она открыла дверь своим ключом.
Из прихожей, через распахнутую дверь в комнату родителей, виднелась Ёлка, что лежала на боку возле балконной двери, на ковре вокруг валялись россыпью осколки её украшений. Они не блестели.
Дверь шкафа стояла настежь, перед ним грудилась мягкая куча из Маминых платьев, все до единого разодраны от воротника дóнизу… Мама негромко всхлипнула уже знакомыми мне слезами…
. .. .
Папа не приходил домой целую неделю, потом Наташа сказала, что он к нам возвращается. Так это и случилось на следующий день.
И мы опять стали жить дальше...
~ ~ ~
Перед началом школы я нашёл газетный свёрток у себя в портфеле. Забытый бутерброд провалялся в нём все каникулы несъеденным. Ветчина испортилась, и провоняла весь портфель. Мама промыла его изнутри с мылом, и запах уменьшился, но не до конца...
В школе объявили сбор макулатуры, и после уроков пионеры нашего класса, группами по трое-четверо, заходили в дома Квартала, стучали в двери квартир и спрашивали, нет ли макулатуры. Иногда нам давали целые кипы старых газет и журналов, но я так и не пошёл в угловое здание с общежитием офицеров.
Вместо этого, я предложил сходить в Библиотеку Части. Там нам охотно дали несколько стопок списанных книг. Некоторые совсем изношенные и подранные, а другие вполне свежие, как, например, «Последний из Могикан» Фенимора Купера, с красивыми гравюрами. В книге не хватало всего-то нескольких страниц, в самом конце.
Но мне всё равно никогда не нравилось, что Ункас в тех страницах гибнет.
. .. .
Как-то вечером, когда мы играли в прятки в снежных тоннелях вдоль бортика катка, один старшеклассник начал доказывать, будто он сможет поднять пять человек сразу, и очень даже запросто — одной рукой.
Это казалось настолько невозможным, что я поспорил с ним. Он только предупредил, что пятеро должны лежать плотной группой, чтобы удобней поднимать.
Поэтому он и я, как поспорившие, и ещё несколько мальчиков прошли к Бугорку, куда не доходил фонарный свет катка, зато имелось ровное место.
Я лёг на спину в снег и раскинул ноги-руки, как он объяснял, чтобы четыре мальчика легли на них — по одному мальчику на каждую конечность, — всех вместе пять человек.
Только он даже и не попытался нас поднять — я почувствовал, как чужие пальцы расстёгивают на мне штаны и лезут в трусы, но сбросить четверых мальчиков мне было не под силу, и я только орал не помню что.
Потом я вдруг почувствовал, что освободился, и увидал, как они убегают. Я застегнул штаны и пошёл домой, злясь на самого себя, что так запросто купился на дурацкую шутку. Опять ходил на клотик с чайником...
. .. .
По пути из школы, мой друг Юра Николаенко поделился новостью, что на стенде в Доме Офицеров повесили карикатуру на мою Маму. Она там как бы гадает сама с собой: пойти к любовнику или к мужу?
Мне как-то стало трудно шагать, но я не сказал ни слова, отмолчался. Затем больше месяца я не мог и близко подойти к Дому Офицеров. Но пришлось, конечно, когда там показывали «Железную Маску» с Жаном Марэ в роли Д’Артаньяна.
Перед сеансом, со всем своим нутром сжавшимся от стыда и страха, я приблизился к стенду.
На пришпиленном листе Ватмана висела уже новая карикатура: про пьяного водителя в зелёной телогрейке, который уронил свой грузовик в реку, а его жена и дети дома проливают слёзы. Синей акварелью.
(…в тот миг я испытал огромное облегчение, но почему-то до сих пор передо мной предстаёт карикатура, которую я в жизни и в глаза не видел. Там у Мамы острый нос и длинные красные ногти, когда она гадает: туда или сюда?
Нет, Юра Николаенко мне не описывал картинку, а только пересказал надпись…)
. .. .
Ранней весной Папа вернулся очень расстроенный, после собрания у него на работе. Шла ещё одна волна сокращений, и на собрании сказали, кого же сокращать, если не его?
Так мы начали собирать вещи для погрузки в большой железнодорожный контейнер, как все остальные люди, сокращённые до нас.
Однако грузить их остался один Папа, потому что мы вчетвером выехали на две недели раньше.
В последний вечер перед отъездом, я сидел на диване новой Маминой подруги в квартире через площадку. Та женщина и Мама прошли на кухню, а я остался один с толстой книгой, которую подобрал в макулатуре Библиотеки Части, а потом подарил этой Маминой подруге.
Там описывалась биография какого-то дореволюционного писателя, среди которой я невнимательно просматривал фотопортреты изредка встречавшихся людей. Почти все с бородой, в непонятных одеждах из другого, дореволюционного мира.
Потом я открыл макулатурный подарок, где-то посредине, и на полях страницы написал «мы уезжаем», авторучкой, что была при мне.
И тут я вспомнил принцип создания мультфильмов, что если на нескольких страницах, идущих друг за дружкой, написать слово — по одной букве на страницу, — а потом согнуть страницы и попустить в ускоренное самолистание — фррр! То буквы, мелькая, сложатся в написанное тобою слово.
И я вписал отдельные буквы в уголках страниц идущих одна за другой «я-С-е-р-г-ей-О-г-о-л-ь-ц-о-в-у-е-з-ж-а-ю».
Но всё-таки мультфильм не получился…
Захлопнув книгу, я оставил её на диване и пошёл через площадку в комнату, где вдоль пустых стен стояли коробки и ящики…
~ ~ ~
Рано утром из Двора отправился небольшой автобус до станции Валдай. Кроме нас четверых, в нём ехала пара семей в свои отпуска.
Когда автобус повернул к спуску до низа «Горки», Мама вдруг меня спросила, с кем нам лучше жить дальше: с Папой или с человеком, чьё имя я забыл совершенно.
И я сказал: «Мама! Не надо нам никого! Я работать пойду, буду тебе помогать!»
Она промолчала в ответ…
А это были не просто слова, я верил в то, что говорю.
Однако Мама лучше меня знала трудовое законодательство.
У подножия «Горки» автобус остановился на повороте в сторону Насосной Станции и КПП. Начисто забытый (сейчас мною) человек, про которого только что (меня тогда) спрашивала Мама, зашёл в открытую дверь.
Он подошёл к ней, взял за руку, что-то негромко говорил. Я отвернулся и стал смотреть в окно…
Человек вышел, автобус хлопнул дверью и покатил дальше. Через две минуты он остановился у белых решетчатых ворот КПП.
В дверь поднялся краснопогонник — проверить нас и отпускников, а когда вышел, водитель потянул длинный никелированный рычаг, чтобы закрыть её обратно. Автобус зафырчал…
Особо не вдумываясь, я всё же понимал, что уезжаю насовсем, и мне уже никогда больше сюда не вернуться, и не увидеть ни КПП, ни неизвестного солдата, что проплывает за стеклом в автобусном окне и говорит, смеясь, неслышно что и не понять кому, пока его рука сжимает белую трубу в решётке распахнутых ворот... и не одно протечёт десятилетие, покуда даже мне дойдёт, что происходящее — не просто расставание с Объектом-Зоной-Частью-Ящиком, а это — (именно так) — я покидаю детство.
вверх-скок
(…и только совсем недавно меня вдруг осенило — это не было глумливой шуткой типа «показа Москвы», но проверкой подозрений, вызванных моим костюмом для несостоявшегося конкурса.
Подумать только — чуть не вся жизнь прошла, покуда догадался... И это подчёркивает третью, но, пожалуй, главную из моих Пяток Ахиллеса — тугодумство…)