самое-пресамое
финальное произведение

А пока я лежал на своей раскладушке, посреди бального зала и поля битвы при Аустерлице, жизнь не стояла на месте. Мои брат-сестра приносили новости о снесении заколоченной загородки бывшей Мусорки, и о возведённой на том месте раздевалке.

А поле от раздевалки до Бугорка превратили в каток! Да, приехала пожарная машина, сбросили наземь рукава шлангов и вылили тонны воды. И теперь там настоящий каток, а в раздевалке выдают коньки! Заходишь и получаешь или приносишь свои, переобуваешься, и — на каток!

Страшась отстать от жизни, я поспешил выздороветь. Но всё же опоздал. В раздевалке коньков уже не выдавали, а нужно приносить свои. Скамейки, правда, оставались, можешь сесть и переобуться в принесённые коньки и спрятать свои валенки в шкафчик, если там найдётся место, или оставить их под скамейкой, и — иди, катайся.

Как выяснилось, раздевалка не единственное помещение в дощатом комплексе, возведённом возле катка. Из двух дверей на его высоком крыльце, левая открывалась в комнату обогрева, где, помимо электрического точила коньков, стояла дровяная печка из модифицированной железной бочки на попа.

В её стенах потрескивает жаркое пламя, чтобы мог отогреть замёрзшие руки, и просушить варежки, связанные ещё Бабой Марфой. Только надо вовремя снимать их с железного дна, что служит верхом бочко-печки, а то развоняются жжёной шерстью. Йехк!

Нет в мире слов способных передать, как мне хотелось научиться катанию на коньках. До чего вкусно хрустит лёд под ними! А ты летишь, словно крылатый стриж, опережая звук лезвий, режущих морозную гладь!..

Учиться я начал с двухполозных коньков, которые надо привязывать к валенкам, и был высмеян за такие детсадовские безделушки. Их сменили «снегурки» с широко закруглёнными носами, но всё равно с бечёвками для привязки к обуви.

Однако и с ними ничего не вышло, ни полёта, ни радости, просто железки, навязанные к войлоку валенок. Наконец, Мама принесла откуда-то настоящие «полуканадки», приклёпанные к их кожаным ботинкам.

С настоящими коньками, красиво переброшенными через плечо (один поверх груди, второй за спиною), я поспешил в раздевалку катка. Быстренько переобувшись из валенок в коньки, я вышел на лёд.

Всё, что мне там удалось — это жалкое ковыляние: туда-сюда-обратно. Держаться ровно, коньки не желали ни в какую — подламывались то внутрь, то в стороны, до боли выкручивая мне ступни.

Пришлось вернуться в раздевалку, обходя каток по снежным сугробам. Своим глубоким плотным снегом они удерживали лезвия коньков стоймя, чтоб не доламывались мои измученные пыткой щиколотки.

Последняя попытка состоялась вечером, когда Папа пришёл с работы и поужинал. По моей просьбе, поверх смягчающих шерстяных носков толстой вязки, он накрепко пришнуровал «полуканадки» к моим ногам, чтобы они слились в единое целое с коньками.

Я вышел за дверь и поцокал вниз по ступенькам, скользя подмышкой по перилам. Когда те кончились, меня поддерживало опирание на стены подъезда. Снаружи, обогнуть здание помогла внешняя стена. Дальше начались вспомогательные сугробы, Однако на дороге их зачем-то счистили, и её пришлось пересекать по-канатоходски, встрёпывая руками, как птенец подбитым крылышком.

Наконец, я ступил на лёд катка — удостовериться насколько помогла шнуровка. Но всё повторилось по новой — коньки выламывали мне ступни, хотя и натуго примотанные Папой…

Изнывая от мук боли и зависти, я малость постоял средь шумной толчеи крылоногих счастливчиков, что порхали вокруг хрустя льдом, обмениваясь радостным курлыканьем, и — заковылял в мучительный обратный путь...

~ ~ ~

Ярким солнечным утром выходного, сосед по площадке, Степан Зимин из квартиры наискосок, позвал меня и своего сына Юру сходить на лыжную прогулку по лесу. Для такого случая, Папа принёс из подвала лыжи.

Кожаный ремешок посреди каждой лыжины имел пряжку — подгонять ширину крепления по ширине валенкова носа, а петля из бельевой резинки, привязанная к ремешку, охватывала войлочную пятку — предотвращать соскоки лыжи.

Снаряжение дополнили две пары жёлтых бамбуковых палок, одна у Юры, другая у меня. Степан же вышел всего лишь с одной лыжиной на каждую из ног в ботинках вместо валенок, но — ого! — ему и этого хватало.

Перейдя дорогу, он ловко скатился по нетронутым белым сугробам далеко вниз, до самого болота, тоже укрытого снегом, и дожидался там, пока мы с Юрой, замедляясь падениями, доедем до него.

Мы обошли болото, где под снегом таилась вода, и зашли в лес налево от Учебки Новобранцев, в почти непроходимые дебри из непролазных сосен с иссохшими ветвями в нижних ярусах.

Где-то в тех местах, нам попалась пара квадратных ям под глубоким снегом. Степан объяснил, что они от бывших землянок, вырытых во время войны, чтобы солдатам было в чём жить.

У меня это просто в уме не укладывалось, — ведь война кончилась до моего рождения, то есть, вечность тому назад, и за такой длительный период времени все окопы, блиндажи, и воронки от бомб должны были совершенно изгладиться с лица земли...

~ ~ ~

Степан никогда больше не выходил на лыжные прогулки, но мне понравилось кататься со спусков и горок рядом с дорогой окружавшей «Горку». И конечно же, я записался участвовать в лыжных соревнованиях на первенство школы.

По такому поводу, вечером накануне забега я попросил Папу заменить потёршиеся бельевые резинки в креплениях лыж. Он отмахнулся, да ладно, мол, сойдут и эти.

Старт проводился с поляны, где в минувшую осень завалили барак Трудовым Воскресником. Именно с той поляны лыжня уходила в лес и, пропетляв там около километра, возвращалась обратно, так что старт становился финишем: 2 в 1.

Нашу группу из четырёх- и пятиклассников отмахнули в забег всех разом. Дополнительный старшеклассник бежал впереди, чтоб, углубясь в лес, мы не сбились бы там на какую-нибудь приблудную лыжню.

Меня обгоняли, и я обгонял кого-то, кричал им в спины «Лыжню! Лыжню!», чтобы мне уступали две наезженные дорожки — по одной под каждую из лыж. А когда за моей спиной раздавался крик «Лыжню!», я неохотно соступал в сугробы непроезжего снега, потому что такое правило.

Мы бежали, скатывались со спусков и снова бежали. На одной особенно крутой горке, участники забега сбились, падая, в неразборчиво общую кучу-малу.

Я выбрался из свалки одним из первых, и отчаянно ушёл в отрыв, но за двести метров до финиша эта гадская резинка лопнула, и лыжина соскочила с валенка. Сдерживая злые слёзы, я пришёл к финишу в одной левой, подгоняя вторую пинками в крепление.

Судьям понравилось, они хохотали, но я, придя домой, разрыдался: «Я же знал! Ну просил же!» Мама начала выговаривать Папе, тот хотел что-то ответить, но не нашёл что.

На следующий день, со своей работы он принёс и закрепил на ремешки крепления какую-то круглую резину, толщиной в мизинец, цвета слоновой кости.

С такими надёжными крепленьями, по воскресеньям я закатывался в лес чуть ли не на весь день. Бесконечная, хорошо наезженная лыжня тянулась по просеке из ниоткуда в неизвестно куда. Иногда лыжня раздваивалась и, одинаковые, они уже вдвоём бежали бок-о-бок друг с дружкой.

Мне нравилось отрывистое щёлканье дерева лыж по тверди лыжни за спиной. Иногда на пути я встречал солдат-лыжников, которые отдыхали без шинелей, оставленных в Полку, просто в широких гимнастёрках навыпуск, что плескались на них от ветра из-за скорости спусков.

Прямая лыжня выводила к моему излюбленному месту катания — пара взгорков разделённых глубокой ложбиной, где разгон при спуске выносил тебя на треть противоположного склона.

Я очень гордился, что могу гонять там, как те одиночные солдаты, хотя иногда падал голова-ноги, особенно на трамплине, который они соорудили для своих прыжков…

. .. .

Однажды меня привлекла укромная лыжня, что ответвлялась от магистрально уезженной трассы вдоль просеки, которая, как уже говорилось, служила границей Почтового Ящика-Зоны-Части-Объекта до их расширения.

Беглая лыжня привела меня к бесподобному месту в глубине чащи, просто созданному для скоростного спуска. Правда, на склоне лыжной горки росли могучие Ели, понуждая к резкому виражу в конце его, но, если не упасть при этом, разгон уносил тебя чёрти куда, застилая глаза выжатыми слезами и заставляя повторять спуск ещё и ещё...

На следующее воскресенье я уже почти не падал на том кручёном повороте, и катался со спуска допоздна, когда глубокие сиреневые тени начали соскальзывать со снега на густых разлапистых ветвях высоких Елей, спадая в непролазные сугробы.

И вдруг нахлынуло странное чувство, будто я не один тут, что кто-то ещё подглядывает за мной из-за великанских Елей. Сначала страшно стало, но вслушавшись в затаённое молчание деревьев вокруг, я понял, что это он, лес, добродушно подглядывает, потому что мы заодно, мы свои — я и лес… Стемнело, и я вспомнил, что до «Горки» ещё два километра пути.

* * *