самое-пресамое
финальное произведение

Почта доставила нам посылку. Вернее, нам принесли бумажку, что прибыла посылка, а потом Мама зашла туда после работы.

Домой она принесла ящик из фанеры обшарпанной за долгий путь. Фанерные бока обвивала тонкая бечёвка, пришлёпнутая коричневым сургучом. Должно быть для надёжности, чтоб ящик не разваливался.

Сверху химическим карандашом, который синеет от влажности, крупноблочно стоят буквы двух адресов (без наклона) — отправитель Е. Вакимова из города Конотоп, получателю в Почтовом Ящике нашего Объекта.

Посылку усадили посреди кухни на табурет, и вся семья собралась вокруг.

Крышку с адресами, должно быть для надёжности, крепила целая уйма вколоченных гвоздиков, но против кухонного ножа, который Папа сделал сам, они не устояли. Даже совместным сопротивлением не смогли...

Открылась чёрная гладь из семечек, залившая ящик до самых краёв. Взрослые удивлённо взглянули друг на друга. Папа отложил нож на стол.

Мама провела рукой от середины к бортику, гоня ребром ладони мелкую волну подсолнуховых семечек. На полдороге проступил белый кусище сала. Волна от центра в противоположную сторону открыла утонувший красный бок резиновой грелки. Наполненная слишком туго, она не сумела всплыть.

Утопленников вытащили на стол. Уровень семечек упал до трети ящика. Папа прогрёб оставшуюся глубину и сказал, что больше нет ничего, что семечки тут наполнитель, чтоб сало с грелкой не болтались по посылке.

Потом он выкрутил у грелки пробку, весело понюхал и объявил, что точно, так и есть, как он и подумал.

Слегка прожаренные на сковороде, семечки наполняли кухню приятным ароматом, и стали аппетитнее на вкус.

Мы их раскусывали, складывали шелуху в блюдце посреди стола, а сплюснутые ядрышки с острым носиком прожёвывали и ели. Это и называется грызть семечки.

А потом Мама сказала, что если их есть не просто так, одну за одной, а налущить хотя бы полстакана зёрнышек, а потом слегка посыпать сахарным песком, вот это будет вкуснятища!

Каждый из трёх её детей получил чайный стакан, для заготовки продукта под посыпку. Заместо блюдца, Мама выдала нам одну глубокую тарелку на всех. Она ловко свернула большой кулёк из газеты, и высыпала в него семечки из сковороды.

Мы оставили взрослых есть неподслащенные семечки на кухне, и перешли в детскую. Разлеглись там, на кусках ковровой дорожки в подпалинах от давнего пожара, но не так-то уж слишком заметных.

Вполне ожидаемо, уровень налущенных зёрнышек в Наташкином стакане рос быстрее, хотя она больше болтала, чем щёлкала. Однако когда и брат ушёл в отрыв, меня стала разбироать обида.

Мою заготовку затормаживала карикатура на боку газетного кулька, где толстопузый колониалист вылетал с континента Африка.

Пучок прозрачно-тонких линий по воздуху показывали траекторию его полёта. На старте, в зад его белых шортов явно пнули широким башмаком. Там он и отпечатался, почти что на весь зад. Но отчего весь отпечаток чёрный? Башмак сперва ступнул в гудрон или ещё куда-то? Это нечаянно случилось или таки нарочно, чтобы испортить шорты?

Все эти вопросы мне пришлось отбросить. и не слишком приглядываться к параболе полёта. Не отвлекаться на пробковый шлем для тропиков. Мне надо поживее грызть, и следить построже, чтобы в спешке не жевнуть лишнего случайно, невпопад, и все зёрнышки, до единого, складывать в стакан.

Однако несмотря на правильные планы, никак не получалось настичь более шустрых грызунов. Меня уже ничто не выручало, — мелкие оторвались чересчур недосягаемо.

Дверь отворилась, и зашла Мама — весело спросить как у нас дела. С нею прибыл сахарный песок и ложечка — посыпа́ть нагрызенные нами достижения, у кого сколько вышло.

Но эти гадские семечки меня уже совсем вывели. Просто зла на них не хватало, хоть под сахаром, хоть и без...

Так что всю последующую жизнь я оставался безразличным к восторгам семечковых оргий.

Именно на этих зелёных кусках мой брат нанёс сокрушающе мощный удар по моему авторитету старшего…

В тот день я пришёл домой после урока Физкультуры и, с томным видом чемпиона по кёрлингу, опрометчиво заявил, что сделать сто приседаний за один раз — выше человеческих возможностей.

Саша, молча, посопел...

Наташа и я вели счёт. После пятнадцатого приседания я завопил, что это неправильно и нечестно, что он не подымается до конца! Однако Сашка продолжал, как будто я только что тут ничего и не говорил даже, а Наташа продолжала считать.

Я заткнулся и вскоре присоединился к ней, хотя после «восемьдесят один!» он не мог подняться выше своих согнутых в приседе коленей. Мне было жалко брата, эти неполноценные приседы давались ему с неимоверным напряжением. Его пошатывало, в глазах стояли слёзы, но счёт был доведён до ста, прежде чем он насилу доковылял до большого дивана, а потом неделю жаловался на боль в коленях.

Мой авторитет рухнул, как колониализм в Африке, хорошо хоть пряников я не обещал...

~ ~ ~

Откуда взялся диапроектор? Скорее всего, родители переподарили чей-то подарок.

А у них в комнате появилась Радиола — комбинация из радио и проигрывателя — 2 в 1, как станут называть такие сочетания лет через 40.

Крышка верха и боковые стенки мягко лоснились коричневым лаком. Позади — твёрдый картон без лака, но с тесными рядами просверленных в нём отверстий, что походили на иллюминаторы крохотного многоэтажного лайнера, припёртого бортом к стене.

Но если Радиолу сдвинуть от стены, одним углом и совсем чуть-чуть — только бы голова туда засунулась, и заглянуть в лилипутные иллюминаторы, то в сумеречных радиоло-недрах откроется прерывистый ландшафт, где на террасах белых алюминиевых панелей тесно сгрудились жемчужно-чёрные башенки радиоламп разного роста, в которых теплятся рыжие огоньки.

Из крайнего иллюминатора в нижнем ряду свисает наружу гибкий коричневый провод; не с якорем, а с вилкой на конце — для подключения в розетку.

Плоский лик Радиолы обтянут специальной звукопропускающей тканью, за которой угадывается овальный кратер динамика, а над ним глазок: стеклянный, круглый, тёмный. Но это когда Радиола спит, а при включении он загорается зелёным.

Вдоль угловатого подбородка-низа — невысокая, но длинная, чёрная полоска из стекла, подобно мостику от пары пластмассовых катушек-регуляторов справа (которая повыше — общий вкл/выкл и установка громкости (2 в 1), а та, что ниже — скачковый переключатель диапазона радиоволн) к одинокой катушке слева — плавная настройка на волну передающей станции.

Черноту стекляшки прорезают четыре тонкие прозрачные полоски — во всю горизонтальную длину, — из них сочится жёлтый свет, если «вкл» и глазок бодрствует (зелёным).

Тонкие, как волосок, вертикальные засечки над каждой из четырёх полосок сопровождаются именами всяческих столиц: Москва, Бухарест, Варшава и т. д., отмечая места для ловли этих далёких городов.

При вращении катушки настраивающей на волну, допустим, из Будапешта на Улан-Батор, в прозрачных полосках видно переползание — от засечки к засечке — красного столбика-бегунка, по ту сторону чёрного стекла.

Правда, включение радио не слишком-то и интересно: динамик шипит, трещит, невыносимо подвывает — смотря куда заполз бегунок — иногда вынырнет голос диктора с новостями на Незнаемо-Бухарестском языке, а с прокруткой дальше по волнам его сменит Русский диктор, и начнёт повторять новости, уже рассказанные настенным радио в детской...

Зато когда поднимешь крышку Радиолы — ух, ты! Тут словно зал маленького театра с круглой сценой из красного бархата. Из её центра торчит блестящий стерженёк для продевания в дырку грампластинки.

Рядом с диско-сценой — чуть кривоватая лапка адаптера из белой пластмассы лежит-отдыхает, приопёрлась на свой костылёк-подпорку.

Когда диск начнёт вертеть на своей бархатной спине пластинку, надо осторожно приподнять адаптер с костылька, отнести в сторону крутящегося чёрного круга, и опустить адаптерную иголку в широкие промежутки между бороздок, бегущих по краю грампластинки.

Игла ещё оборотов пару пошипит, и — съедет в тесно сдвинутые круги-бороздки, и тут уж Радиола запоёт про Чико-Чико из Коста-Рики или про О, Маё Кэро, или про солдата в поле вдоль берега крутого в шинели рядового...

В тумбочке под Радиолой, стопки поставленных стоймя конвертов берегли от пыли чёрные блестящие пластинки, изготовленные на Апрелевской фабрике грамзаписи, о чём говорили красные кружки наклеек вокруг дырки для стерженька. Там, после названия песни, имени исполнителя, и что скорость вращения 78 об/мин, упоминалась фабриа. На всех одна и та же.

Рядом с костыльком адаптера, из дугообразной щели торчал рычажок переключения скоростей с пометками 33, 45, 78.

Грампластинка на 33 оборота была чуть ли не вполовину меньше 78-оборотных, но на такой маломерке умещалось по две песни на каждой стороне!

Наташа показала мне и брату, что если пластинку в 33 оборота запустить на 45, то даже Большой Хор Советской Армии и Флота имени Александрова начинает петь бравые песни кукольно-лилипуточными голосами...

~ ~ ~

Чтением Папа не слишком увлекался. Читал он только журнал «РАДИО» со множеством схем-чертежей из всяких конденсаторов-диодов-триодов, который каждый месяц возникал в объёмистом почтовом ящике из фанеры, который Папа соорудил на нашей двери.

А из-за того, что Папа член Партии, туда же ещё клали каждодневную «ПРАВДУ» и ежемесячный «БЛОКНОТ АГИТАТОРА», без единой картинки в беспросветно плотном тексте, — пара нескончаемых абзацев на одну страницу ежемесячника, в среднем, а кое-где на пару — один...

И ещё, по случаю партийности, Папа дважды в неделю ходил на Вечерние Курсы Партийной Учёбы, когда не работал во вторую смену. Курсы ему приходилось посещать для записи уроков, в толстую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке, потому что после двух лет учёбы его ждал очень трудный экзамен.

Однажды после Партийной Учёбы он принёс домой стопку партийных учебников, которые там распространяли среди партийных курсантов. Однако даже и распространённые книги он не читал, и это привело его к непоправимой ошибке.

Горькие плоды своей недальновидности ему пришлось пожать через два года, когда в одном из партийных учебников он обнаружил свою «заначку» — часть заработной платы, утаённую от жены, на расходы по собственному усмотрению. С неподдельным раскаянием и громкими (но запоздалыми) упрёками в свой личный адрес, горевал Папа над находкой, которая заначивалась до денежной реформы, обратившей широкие деньги в бумажные фантики...

Среди множества наименований Объекта, на котором мы жили, имелось и такое имя как «Зона», — пережиток из тех времён, когда зэки строили Объект. (Зэки живут и пашут на Зоне, это известно каждому.)

После второго года Вечерних Курсов Партийной Учёбы, Папу и других курсантов возили на экзамен «За Зону», в ближайший районный центр.

Накануне, Папа заметно переживал и не уставал повторять, что он ни черта не знает, хотя исписал ту толстую тетрадь почти до самого конца. А кому охота оставаться, говорил Папа, на ещё один год Партийной Учёбы к чертям собачьим!

Из «За Зоны» Папа вернулся очень весёлым и радостным, потому что на экзамене он получил слабенькую «троечку», и теперь у него все вечера будут свободны.

Мама спросила, как же он сдал, если не знал ни черта. Тогда Папа открыл толстую тетрадь Партийной Учёбы, и показал свою колдовочку — карандашный рисунок, который он сделал на последней странице: осёл с длинными ушами и хвостом, а под животным магическая надпись «вы-ве-зи!»

Я не знал можно ли верить Папиной истории, потому что он часто смеялся, пока рассказывал. Поэтому я решил, что лучше никому не говорить про осла, который вывез Папу из Партийной Учёбы…

* * *