Из обыкновенного носового платка, Баба Катя умела вывязать толстую мышь, с ушами и хвостом, которую она сажала себе на ладонь и поглаживала ей белую голову пальцем другой руки.
Отчаянным прыжком с ладони, мышь вдруг бросалась в бегство, но Баба Катя успевала перехватить её на лету, усаживала обратно и чесала дальше, под наш неудержимый смех.
Конечно, я понимал, что это Баба Катя сама подталкивает мышь, но как ни всматривался, не мог разгадать её фокус…
Каждый вечер она выносила ведро кисло пахнущего хлёбова из очистков и объедков в свою секцию общего сарая, где свинья Машка встречала её нетерпеливо-требовательным хрюканьем.
Баба Катя выхлюпывала свинячий рацион в корыто, потом стояла над громко чавкающей Машкой и ругала за очередные нарушения режима и общую невоспитанность.
Она показала нам, какие из грядок и деревьев в огороде её собственность, чтоб мы не лезли на соседские, потому что там не было заборов. Однако яблоки ещё не созрели, и я влезал на Белую Шелковицу, хотя Баба Катя предупреждала, что я слишком здоровый для такого молодого деревца. И действительно, однажды оно расщепилось подо мной надвое. Я испугался — ой, что теперь будет! — но Папа не побил меня.
Он натуго обмотал разошедшиеся половинки деревца каким-то желтовато-прозрачным кабелем. И Баба Катя тоже смолчала, не упрекнула ни единым словом…
В тот вечер она сказала, что свинья совсем ничего не стала жрать и перевернула ведро с очистками, до того умная, чувствует, что завтра её зарежут.
До поздней ночи из сарая разносился неумолкающий вопль Машки...
Наутро, когда пришёл свинорез-коли́й, Баба Катя ушла из хаты, и уже в её отсутствие они вытаскивали истошно визжащую Машку из загородки, гонялись за ней по двору и убивали длинным ножом, чтобы достал до сердца.
Визг перешёл в хриплый рёв, его сменили слабеющие крики, что становились всё короче.
В это время Мама держала нас, своих детей, в хате и разрешила мне выйти, только уже когда они обжигали тушу гудящим пламенем паяльной лампы.
. .. .
На свадьбе тёти Люды, стол под Вязом у ворот переполняли тарелки с тонко нарезанным розовым салом, чёрно-коричневыми жареными котлетами, мисками застывшего холодца под слоем белого жира.
Один из гостей предложил дать невесте урок набивки домашней колбасы, но она отказалась, под общий смех весёлых свадебных гостей...
Конотоп, в общем-то, мне понравился, хотя было жалко Машку и стыдно за сломанное деревце. И мне даже понравился вкус хлеба из кукурузной муки, который все хоть и ругали, но покупали, потому что Никита Хрущёв объявил кукурузу Царицей полей, и в магазинах продавался хлеб лишь из её муки...
Обратно на Объект, мы тоже ехали поездом, но путь показался намного длиннее. Меня тошнило, и кружилась голова, пока в конце вагона не нашлось окошко, где можно высунуть её под ветер.
Прилипнув к тому окну, я смотрел, как наш пыльно-зелёный состав, изогнувшись длинной дугой, катит по зелёному полю. Потому-то наше путешествие никак не заканчивалось, ведь поезд бежит по одному и тому же громадному кругу, посреди этого поля с одними и теми же перелесками.…
На какой-то из станций, Папа вышел и не вернулся при отправлении. Я испугался и начал жалко всхлипывать. Но через пару минут он показался в проходе с мороженым, из-за которого задержался на перроне, и ему пришлось запрыгнуть в другой вагон уходящего поезда.
~ ~ ~
В тот год мои младшие сестра с братом тоже пошли в школу, и в конце августа Папа, раскрасневшись растерянно-сердитым лицом, увёз Бабу Марфу в Бологое — помочь с пересадкой на Рязань.
На прощанье она расплакалась, и Папа сделал выговор ей в утешение: «Опять? Опять начала!» Тогда она расцеловала нас, своих внуков, и покинула мою жизнь…
. .. .
За дорогой напротив угловых зданий Квартала, стоял бакалейный магазин и теперь, с отъездом Бабы Марфы, Мама посылала меня туда за мелкими покупками — принести хлеб, соль, спички и растительное масло. Более важные продукты она покупала сама: мясо, картошку, сметану или шоколадное масло. На праздники крупную красную икру или мелкую чёрную, потому что Объект хорошо снабжался. Вот только мороженое привозили раза два в месяц и оно тут же раскупалось. А вкусного хлеба из кукурузной муки совсем не бывало.
По правую руку от магазина, на повороте дороги охватившей Квартал, стена леса чуть раздвигалась просветом узкой поляны, где стояла эстакада из крепких брёвен для ремонта заехавших на неё автомобилей. Ещё одно место сбора детей для игр.
— Бежим скорей! — крикнул знакомый мальчик, на рысях в направлении эстакады. — Там ёжика поймали!
Прежде я видел ёжиков только на картинках, вот и поспешил смешаться с группой мальчиков, громко галдевших в конце поляны. Подхваченными где попало палками, они не пропускали зверька убежать в лес, а когда ёж свернулся в оборонительный серо-коричневый шар из иголок, теми же палками закатили его в небольшой ручей.
Вода заставила шар сразу распрямиться. Ёж выпростал из-под иголок свою мордочку с чёрной нашлёпкой носа, и попытался убежать сквозь траву, на своих коротких кривых ножках.
Однако его свалили наземь и крепко придавили палкой поперёк живота, чтобы он снова не свернулся.
— Смотри! — закричал какой-то мальчик. — У него запор! Покáкать не может! — В подтверждение диагноза, потыкал сломленным стеблем полыни в тёмный бугорок между задних ног зверька. — Какашка слишком твёрдая. Надо помочь.
Я вспомнил, как Баба Марфа спасла меня…
У кого-то из компании нашлись плоскогубцы в кармане, пациента распяли на земле парой дополнительных палок и самозваный Доктор Айболит потянул инструментом какашку. Та, почему-то, не кончалась и была непонятного голубовато-белесого цвета.
— Дурак! Ты ему кишку выдрал!— закричал другой мальчик.
Ёжика отпустили, и он опять прянул к лесу, волоча за собой полметра вытащенной внутренности. Все пустились следом: смотреть что будет.
Смотреть мне совсем не хотелось и, к счастью, меня вызволила сестра. Наташа примчалась бегом из Квартала — сказать, что Мама зовёт.
Я тут же покинул натуралистов и поспешил во Двор. Там я говорил с Мамой, здоровался с её соседскими подругами и всё время, параллельно, думал одну и ту же мысль в голове. Она думалась какими-то странно взрослыми словами, о которых до сих пор ума не приложу — откуда могли такие взяться, с учётом легкомысленности моего круга чтения в те детские времена:
«Как же мне теперь жить дальше, после того, что я увидел? Как жить? Как?»
Когда ты в детстве, у тебя нет времени оглядываться на все эти серии в своей памяти. Тебе нужно вперёд: мимо и — дальше! — к новым открытиям. Если кишка не тонка, держаться курса...
Однажды, чуть отклонясь от торного маршрута «школа—дом», я углубился в лиственную часть леса и там, на пологом взгорке, вышел к четырём Соснам, выросшим за пару метров друг от друга, по углам почти правильного квадрата. Гладкие широкие колонны их ровных стволов уходили ввысь и, в шести-семи метрах над землёй, смыкались помостом, куда вели перекладины из обрубков толстых сучьев, прибитых гвоздями к одной из Сосен, как вертикальная лестница…
Кто и зачем устроил такое, я так и не узнал, а только лишь убедился, что не всякий трус отважится взобраться на помост в лесу, пусть хоть даже и сам на него вышел…
~ ~ ~
Намного глаже продвигалось освоение подвального мира, куда мы с Папой спускались за дровами для Титана, чтобы ему было чем гореть, нагревая воду в день купания.
Подвал тонул в полной темноте, без единой лампочки, и Папа приносил нажимной фонарь с упругим рычажком у него на брюшке. Охватишь пальцами весь фонарик, и — пошёл сжимать и попускать его в ладони! Рычажок пружинисто противится, но всё же лезет внутрь под твоими пальцами, а на послабление нажима — высовывается обратно.
Качнёшь так раза два, и — внутри пластмассового тельца проснулась маленькая динамо-машина, жужжит, подаёт ток фонарику на лампочку. От скорости жужжания зависит яркость света.
Чётко очерченный световой круг скачет по стенам из шершавых досок или по дверям из таких же, с висячими замками, и по бетону пола в подвальном коридоре, который заворачивает влево, где, в самом конце, — наша секция.
Папа отпирает замок, щёлкает выключателем, и в тот же миг из потёмок выпрыгнула квадратная комната, залитая до краёв и потолка светом голой лампочки.
В углу сошлись пара стен из гладкого бетона, третья — грубо-дощатая перегородка от соседней секции. За спиной — дверь в коридор.
Поленница напиленных дров сложена под стеной бетона, на перегородке — полки с хозяйственными принадлежностями, инструментами, и всякая свободно висящая всячина: санки, лыжи…
Когда пара широких поленьев расколоты на дрова, я собираю щепки для растопки Титана и две-три дровишки потоньше, а Папа ухватывает остальное в одну охапку.
Иногда он заодно и мастерил что-то в нашей секции и я, прискучив ожиданием, выходил в коридор с узкой зарешечённой канавкой вдоль середины цементного пола.
Через распахнутую дверь, лампа бросала прямоугольник света на запертую секцию напротив, а дальний конец коридора, откуда мы приходили, — терялся в непроглядной темноте.
Но мне не было страшно, потому что за спиной у меня работал Папа в старом морском бушлате, с двумя рядами жёлто-медных пуговиц спереди, а в каждой — бравый храбро выпуклый якорёк...
вверх-скок
(…как ни странно, — я выжил. Благое свойство людской памяти, — её способность забывать, отмеченная в словаре Владимира Даля, пришла на выручку.
Однако в серии зверств, свидетелем которых мне случилось стать, когда человеческие, с виду, особи истязаниями обращают себе подобных в куски излохмаченного мяса, — первой жертвой идёт изувеченный ёжик, волоча по хрупкой траве влажно-серый кусок прямой кишки, облипший твёрдыми комочками сухой земли.
И я дожил до понимания, что низменные твари нуждаются в высокопарных оправданиях своему изуверству: облегчение страданий… святая месть… очищение расы...
Но опять-таки, если уж совсем начистоту, есть ли гарантия, что сам я ни при каких обстоятельствах не совершу ничего подобного? Ну… как-то не знаю...)