Самое трудное по утрам — покинуть постель. Вот, кажется, всё бы отдал за одну ещё только минуточку полежать, и чтобы без криков через дверь, что пора подыматься в садик.
В одно из таких утр, подушка у меня под головой оказалась мягче белых завитушек облачка на небе, а вмявшийся под спиной матрас превратился в точный слепок моего тела, и охватил его мягким объятием, оторваться от такой неги и тепла, накопленного под одеялом за ночь, превосходило мыслимые пределы человечьих сил.
Вот я и лежал дальше, покуда не явилось пугающе чёткое осознание — если сию минуту не стряхнуть эту засасывающую в блаженство дрёму, то я никогда не приду в детский сад, и вообще никуда не приду, потому что это будет смерть во сне.
Разумеется, настолько вычурные фигуры речи в ту пору оставались вне пределов моего обихода, Да, впрочем в них, как и в других словесных выкрутасах, я не особо-то нуждался, поскольку мысли приходили в виде ощущений. Так что, когда посреди дрёмы навалился страх, я — испугался, вылез в холод комнаты и начал торопливо одеваться…
По воскресеньям можно было поваляться и подольше, но постель уже ни разу не принимала настолько сладостную форму...
В какое-то из воскресений я проснулся в комнате один, и услыхал где-то за дверью весёлые Сашки-Наташкины взвизги. Одевшись, я выскочил в коридор, где их не оказалось.
На кухне тоже нет. Там только Баба Марфа в одиночку бряцала кастрюльными крышками. Ага! Вот снова смех в спальне родителей!
Я вбежал в самый разгар веселья — мои брат-сестра и Мама ухохатывались над бесформенно белым комом, что стоял в углу на голых ногах. Конечно, это Папа! Накинул на себя толстое одеяло с родительской кровати, и теперь высится там неуклюже, возле гардероба.
Но тут эти две ноги начали совместно прыгать, всколыхивая вислые складки ногастого кома. Жуткое белое голоногое существо отрезало путь к выходу, оттесняя Маму и нас троих к балконной двери. О, как мы смеялись! И всё крепче ухватывались за Мамин халат.
Потом один из нас расплакался, и Мама сказала: «Да, что ты глупенький! Это же Папа!» Но Саша не унимался (или, может, Наташа, но только не я, хотя мой смех всё больше скатывался к истеричной икоте).
Тогда Мама сказала: «Ну, хватит, Коля!» И одеяло выпрямилось во весь рост и свалилось, открывая лицо смеющегося Папы, в трусах и майке, и мы все вместе начали успокаивать Сашу, который сидел высоко на руках у Мамы и недоверчиво пытался засмеяться сквозь слёзы.
(…смех и страх нераздельны и нет ничего страшнее, чем не разбери пойми что…)
А утром в понедельник я прибрёл в комнату родителей расплакаться и признаться, что ночью я опять уписялся. Они уже одевались и Папа сказал: «Тоже мне! Парень называется!»
А Мама велела снять трусики и залезть в их постель. С гардеробной полки она достала сухие, бросила поверх одеяла, под которым лежал уже я, и вышла за Папой на кухню.
Под одеялом, ещё тёплым от их тепла, было так хорошо. И простыня такая мягкая, ласковая. От удовольствия, я потянулся в потягушеньки, сколько тянулось, всеми руками и ногами.
Моя правая рука угодила под подушку, и вытащила непонятную заскорузлую тряпку. Я понятия не имел, зачем она тут, но чувствовал, что прикоснулся к чему-то стыдному, про что нельзя никого спрашивать...
~ ~ ~
Трудный вопрос: что было вкуснее — Мамино печенье или пышки Бабы Марфы, которые они пекли по праздникам в синей электрической духовке «Харьков»…
Свои дни Баба Марфа коротала на кухне за стряпнёй и мытьём посуды, или сидела в детской комнате на своей койке в углу, чтоб не мешать играм.
По вечерам она одевала очки и читала нам книгу «Русские Былины», про богатырей, которые бились с несметными полчищами или со Змеем Горынычем, а для отдыха от битв, богатыри ездили в город Киев, погостить на пирах у князя Владимира Красное Солнышко. И тогда кроватная сетка прогибалась под дополнительным весом нас троих, обсевших Бабу Марфу.
А если богатырям случалось закручиниться между битвами, то они вспоминали мать, каждый свою, и к своим разным, но одинаково отсутствующим матерям, они обращались с одним и тем же упрёком. Эх, да зачем же эти матери не завернули будущих героев в белую тряпицу, пока те были ещё младенчиками несмышлёными, да и не бросили их в быструю Речку-Матушку…
Только Илья Муромец и Богатырь Святогор, который стал таким большим и сильным, что даже Мать-Сыра-Земля не могла уж выносить его, и ему пришлось уйти в горы, где скалы и камни как-то пока что выдерживали, никогда не заводили этих причитаний про белу тряпицу, даже когда им случалось очень горько прикручиниться...
Иногда некоторые из богатырей затевали бой с какой-нибудь девицей-красавицей, переодетой в воинские доспехи. Такие стычки могли заканчиваться с переменным успехом, но в последний момент у побеждённого — будь то девица или, как ни странно, богатырь — неизменно находились одни и те же слова: «Ты меня не губи, а напои-накорми, да поцелуй в уста сахарные».
Посреди всех многажды слушанных былин, я знал места таких поединков со сладким концом, они мне особенно нравились, и я заранее их предвкушал...
. .. .
Ванную Баба Марфа называла «баней» и, после еженедельного купания, возвращалась в детскую распаренной до красноты, усаживалась на свою койку, чуть ли не телешом — в одной из своих длинных юбок и в мужчинской майке на лямках, и — остывала, расчёсывая и заплетая в косицу свои бесцветные волосы.
На левом предплечье у неё висела большая родинка в виде женского соска — так называемое «сучье вымя».
В ходе одного из таких остываний, когда она ничего, казалось, не замечает кроме пластмассового гребешка и влажных прядей своих волос, я улучил момент особо бурных пререканий моих брата-сестры, на большом диване, и заполз под пружинную сетку в узкой бабкиной койке, просевшую под её весом.
Там я осторожно перевернулся на спину и заглянул вверх — под юбку между широко расставленных и крепко упёртых в пол ног. Зачем? Я не знал.
Да ничего и видно-то не было в тёмном сумраке изнаночного купола её юбки. И я уполз прочь со всей возможной осторожностью, чувствуя запоздалый стыд и сильно подозревая, что от неё не утаилось моё заползновение…
~ ~ ~
Саша был надёжный младший брат, доверчивый и молчаливый. Он родился вслед за шустрой Наташкой и напугал медицинских работников посиневшим цветом лица, из-за пуповины, которая захлестнула его и чуть не удавила. Несмотря на это, он родился в сорочке, хотя ту всё равно в роддоме с него сняли. Мама говорила, что из сорочек новорожденных делают какое-то особое лекарство.
А Наташка и впрямь оказалась ушлой выдрой. Она первая узнавала все новости — что назавтра Баба Марфа будет печь пышки, что в квартиру на первом этаже въезжают новые соседи, что в субботу родители уйдут куда-то в гости, и что никогда-никогда нельзя убивать лягушку, не то дождь польёт.
Баба Марфа заплетала ей две косички по бокам от затылка, вперемешку с ленточками, чтобы каждую из косичек закончить красивым бантом. Но жил такой бант недолго, и распадался на тугой узел и пару узких хвостиков из ленты. Наверное, из-за усердного верчения головой во все стороны примечать: что-где-когда?
Двухлетняя разница в возрасте давала мне прочный запас авторитета в глазах младших. Однако, когда Саша молчком повторил моё восхождение на чердак, то этим поступком, он как бы обогнал меня на два года. Конечно же, ни он, ни я, ни Наташа не могли в ту пору выразить словами такие дедуктивные вычисления. Мы оставались на уровне эмоциональных ощущений, выразимых междометиями типа «ух, ты!» или «эх, ты!»
вверх-скок