(...и подумать жутко даже, будто у меня особый нюх на конспираторов, однако странное стечение случайных обстоятельств неизбежно заводит не в одно так в другое место, где зреет некий тайный сговор...)
Когда три мальчика постарше начали в моём присутствии обмениваться намёками явных заговорщиков типа:
— Так значит сегодня?
— Точно пойдём?
— После садика, да?
Мне стало горько и обидно, потому что ясно же — тут готовится какое-то приключение, но так вот и пройдёт ведь мимо, а мне опять останется каждодневное одно и то же. Поэтому я встал лицом к лицу с предводителем сговора и спросил напрямую:
— А куда вы идёте?
— На Кудыкины Горы — воровать помидоры!
— Можно и мне с вами?
— Ладно.
У меня уже имелось смутное понятие, что воровать нехорошо, хоть я и не знал, как это делается. Однако мне ни разу в жизни не встречались горы, а только лес, речка да невысокий, поросший Елями и Сосенками холм Бугорок, обрывистый песчаный бок которого завершал зелёный луг, расстилавшийся к нему от забора Квартальной Мусорки.
Однако все смутности отметались нестерпимым желанием дивных кудыкинских помидоров. И мне уже неясно виделись их сочные округлые бока, мягко лоснящиеся красным.
День проходил в ожидании часа, когда взрослые придут разбирать своих детей. И он таки настал. Прежде всего, я отказался идти домой с чьей-то посторонней мамой, которую моя просила прихватить и меня тоже.
— Нет, я с мальчиками пойду, чтобы быстрее.
Однако, оказавшись за воротами, четвёрка заговорщиков свернула не на короткую тропу через лес, а к широкой грунтовой дороге, по которой вообще никто и никогда не ездил.
Дорога повела бесколёсную компанию вверх, затем вниз, сделала поворот, а я всё высматривал по сторонам, и спрашивал одно и то же — ну, когда же уже покажутся Кудыкины Горы?
Ответы становились всё короче, звучали неохотнее, и я уныло приумолк, чтоб не спугнуть своё участие в помидорном приключении.
А когда мы вышли на дорогу из бетонных плит, все щели между которыми залиты полосами чёрного гудрона, чтобы ровнее ездилось, я её тут же опознал. Ведь это именно она вела к Дому Офицеров.
Однако в тех краях помидоров не предвидилось. Мы пересекли бетон и углубились в густые гибкие кусты с широкой тропой через их чащу, которая закончилась возле дома из серых от старости брёвен. Повыше двери поблескивала вывеска под стеклом для тех, кто умеет читать.
Отсюда участники заговора дальше уже никуда не шли, словно выжидая чего-то. Забыв про горы, мальчики бездельно шатались от кустов к серому дому и обратно, пока оттуда не выступил сердитый дяденька, и стал прогонять нас.
Наш предводитель отвечал, что родители прислали его забрать газеты и почту, но дяденька ещё громче рассердился, и я понёс домой жизненный опыт, — в чём смысл хождения на Кудыкины Горы…
~ ~ ~
И всё же меня не покидала уверенность, что приключения и странствия обязательно начнут случаться, когда-нибудь. Только надо заранее к ним подготавливаться. Вот почему, когда в пустой кухне мне на глаза попался скучающий в грустном одиночестве коробок спичек, я и опомниться не успел, а рука уже — хвать его! И только после этого мне подумалось, что надо же развить в себе умения необходимые для жизни. Или что-то вроде того. Но точно помню, что оправдание нашлось...
Пара первых опасливых проб удостоверила, что зажечь спичку — проще простого.
И тут же взыграл порыв похвасталься кому-то, на что я теперь способен. Но кому?
Конечно же, Сашке-Наташке, их такая редкая среди детей способность удивит больше, чем Бабу Марфу. К тому же, мой подмоченный авторитет нуждался в подсушке и, возможно, штопке, после недавних провалов...
(…разумеется, перечень мотивов сделан задним числом, из неизмеримо далёкого будущего — моего нынешнего настоящего, над этой картошкой в этом костре.
Но в том, недостижимо далёком прошлом, без всяких умствований и обоснований, я мигом сообразил, что...)
Надо позвать младших в какое-то укромное местечко и показать им моё владение огнём. А самое из наиболее подходящих мест — под кроватью родителей в их комнате, куда мы и заползли гуськом.
При виде коробка в моих руках, Наташа шёпотом заохала. Саша молча посапывал, он внимательно следил за процессом.
Первая спичка вспыхнула, но угасла чересчур быстро. Следующий огненный цветок красиво распустился, но вдруг шатнулся слишком близко к тюлевому покрывалу, что ниспадало с придвинутого к стене края кровати.
Узкий кончик огня потянулся (сам собою!) вперёд,— живая жёлтая сосулька весело заструилась — кверх-ногами — из чёрной, ширящейся дырки в тюли.
Какой-то промежуток времени я недоумённо наблюдал, как дыра превращается в горизонтальную полосу с неровной бахромой огня, прежде чем значение живого натюрморта мне дошло. Кроватная сетка, упираясь в голову, не пускала вскочить во весь рост, но я крикнул моим сестре-брату: «Пожар! Убегайте! Пожар!»
Однако эти глупыши остались лежать на досках пола, и только разревелись хором...
Я выкатился из-под кровати и побежал через площадку к Зиминым, где Мама и Баба Марфа сидели на кухне, где тётя Полина Зимина их угощала чаем.
На моё сбивчивое объявление пожарной тревоги, все три женщины метнулись через площадку. Я добежал последним.
Под потолком прихожей неторопливо проворачивались толстые клубы жёлтого дыма. Дверь комнаты родителей стояла настежь. Вдоль стены, поверх родительской кровати весёло плясали полуметровые языки пламени.
Комната тонула в синевато белом тумане, и где-то в нём по-прежнему ревели двойняшки.
Баба Марфа сдёрнула матрас и всю постель на пол, и тоже присоединилась к танцу, торопливо выплясывая шлёпанцами по огню. Свою чечётку она сопровождала вскриками: «Батюшки! Батюшки!». Мама звала Сашу с Наташей скорее вылезать из-под кровати.
Огонь перепрыгнул на тюлевую занавеску балконной двери, и Баба Марфа оборвала её голыми руками. На кухне Полина Зимина грюкала кастрюлями о раковину, наполняя их водой из-под крана. Мама отвела двойняшек в детскую комнату, бегом вернулась и приказала мне идти туда же...
Мы сидели на большом диване тесным рядком. Мы молчали. Мы хранили неподвижность. Внимательно вслушивались через закрытую дверь детской в беготню, туда-сюда, по коридору, в непрерывный шум воды из кухонного крана, в отрывистые восклицания женщин. Что теперь будет?
Потом шум мало-помалу унялся, хлопнула входная дверь за уходящей тётей Полиной. Из родительской спальни доносилось постукивание швабры, как при влажной уборке, из туалета — плеск сливаемой в унитаз воды.
И — наступила полная тишина...
Дверь открылась. На пороге стояла Мама с широким Флотским ремнём в руках.
— Иди сюда!— позвала она, не уточняя кого конкретно, но мы трое знали, кому сказано…
Я поднялся и пошёл получать по заслугам…
Мы сошлись посередине комнаты, под шёлковым абажуром в потолке.
— Никогда не смей больше! Негодяя кусок!— сказала Мама, и замахнулась ремнём.
Я сключился. Шлепок пришёлся на плечо. Вот именно! — шлепок, а не удар — ни капельки ж не больно.
Она повернулась и вышла... Ничто по сравнению с тем, что влетит мне от Папы, когда придёт с работы и увидит руки Бабы Марфы, забинтованные после смазки постным маслом...
Но вот щёлкнула дверь в прихожей, и голос Папы сказал: «Что за х… гм… Что тут у вас такое?», Мама быстро прошла туда из кухни.
Что именно она говорит ему — слышно не было, но эти вот слова я различил очень чётко: «Я уже наказала его, Коля»…
Папа зашёл в их комнату — оценить ущерб — и вскоре пришёл в нашу. «Эх, ты-и!» — было всё, что он мне сказал.
. .. .
Пару дней в квартире стоял крепкий запах гари. Ковровую дорожку из комнаты родителей порезали на более короткие половички. Остатки тюлевой занавеси и сгоревшую постель Папа вытащил на Мусорку через дорогу.
Ещё через пару лет, когда я уже умел читать и мне попадался спичечный коробок с грозным предупреждением на этикетке «Прячьте спички от детей!», я знал, что это и про меня тоже.
вверх-скок