Дрова попадали в подвал в начале осени. Медленный самосвал осмотрительно заезжал во Двор и ссыпа́л груду поленьев грубого раскола рядом с обитой жестью крышкой, покрывавшей бетонированный приямок, что имелся в каждой торцевой стене любого здания Двора, — строго по её середине.
Под крышкой, приямок выглядел прямоугольной ямой глубиной метра в полтора, а чуть выше её дна квадратная дыра-лаз (50 см х 50 см) горизонтально уходила сквозь фундамент в темень подвального коридора, где и заканчивалась на высоте полутора метров над уровнем пола.
Поленья сбрасывались на дно приямка, а оттуда — через лаз — в подвал, для перетаскивания в секцию того, кому их привозили в этот раз.
Когда раз оказался нашим то, поскольку я уже такой большой мальчик, Папа сказал мне сбрасывать поленья в яму, чтобы он (через дыру) продёргивал их к себе, на пол в подвале.
Стоя над приямком, я не мог его сверху видеть, но слышал отдалённый голос, когда он кричал мне из подвала повременить, если куча сброшенных поленьев грозила затором лаза. И тогда я ждал, слушая утробный стук поленьев о бетон пола глубоко внизу.
Всё шло легко и гладко до тех пор, пока Наташа не сказала Сашке, что нам привезли дрова, и что я помогаю Папе спускать их в подвал.
Саша прибежал к дровяной груде, молча ухватил полешко и поволок сбрасывать его в яму.
В ответ на мои запальчивые декларации о нарушении возрастных ограничений для именно таких вот работ, и что всего ещё только одна кинутая им дровина наверняка устроит затор дыры, он молча реагировал упрямым сопением и продолжал таскать и сбрасывать.
Однако я не только произносил пылкие речи, но тоже бросал дрова, чтобы потом, за обедом на кухне, Сашка даже и одним посапыванием не намекнул бы, будто он работал больше моего.
И вдруг он отшатнулся от приямка; пальцы в брызгах крови схватились за лицо.
Наташа бросилась домой сказать Маме. Та прибежала с мокрой тряпкой — протирать запрокинутое лицо Сашки. Папа тоже бегом явился из подвала…
И никто вовсе не слушал мои оправдания, что всё нечаянно так получилось, не нарочно, когда брошенное мной полено ободрало ему нос.
Мама накричала на Папу, что он допустил такое. Папа тоже рассердился и велел всем уходить домой, и работу он доканчивал уже в одиночку.
Царапина быстро зажила, даже без пластыря, который Саша упрямо отлепил ещё до ужина.
(…вряд ли мой брат упомнит это происшествие, и только я до сих пор чувствую себя виноватым — да не нарочно, но меньше бы орал, оратор грёбаный, а смотрел бы лучше куда швыряю…)
~ ~ ~
В школе я постоянно записывался во всевозможные кружки, как только руководитель очередного приходил к нам в класс, чтобы объявить о наборе желающих.
А собирались кружки под вечер, чтобы участники могли сходить домой после уроков, пообедать, отдохнуть и вернуться в школу.
Кружковое занятие длилось почти час, и участники расходились по домам в уже густой темноте ночи.
Как-то вечером, после очередного занятия, несколько кружковцев забрели в спортзал школы, Вернее, на его сцену, где стояло пианино, и где один мальчик мне показал однажды, что если ударять по только чёрным клавишам, то получается китайская музыка.
Однако в тот вечер я и думать забыл о музыке, потому что возле пианино стояли большие старшеклассники с парой настоящих боксёрских перчаток!
Мы несмело попросили разрешения потрогать их блестящую кожу и немножко примерить.
Старшеклассники великодушно позволили, а потом решили провести матч между шпингалетами: «Горка» (представитель кварталов-близнецов) против «Нижняков», которые жили в порядках деревянных домов у подножия Горки.
Выбор пал на меня — о! как же мне этого хотелось! — и на плотного рыжеволосого Вовку от Нижняков.
Освещение сцены оказалось недостаточным. Присутствующие на спортивном событии вышли в узкую прихожую спортзала, под яркую лампочку плафона, отражённого в чернильно-чёрной зимней темноте, что разлилась уже за широким стеклом окна. Нам с Вовкой скомандовали «бокс!»
Сперва мы хихикали, бухая друг друга громоздкими шарами перчаток, но вскоре остервенели. Я страстно хотел (но никак не мог) влепить ему в голову, а в его глазах угадывалось взаимное желание. Безошибочно и несомненно.
Вскоре моё левое плечо, которое я подставлял под все его удары, жутко заныло, а моя правая рука, который я долбил в его подставленное плечо, ослабла и выдохлась.
Наверное, ему приходилось не слаще моего, наши хиханьки сменились пыхтением и кряхтом.
Было плохо, больно до слёз, потому что его удары проникали, казалось, до кости предплечья, но я бы скорей умер, чем сдался.
Наконец, старшим надоела такая монотонщина, они сказали «хватит!» и забрали перчатки.
На следующее утро лилово-сизый отёк расплывался у меня по предплечью, и несколько дней кряду оно оставалось моим больным местом, я крючился от дружеских похлопываний по нему и сычал, словно гусь в самообороне.
~ ~ ~
Если выпадал пушистый снег, но не аж по пояс, мы всей семьёй выходили во Двор чистить ковёр и ковровую дорожку. Расстилали их лицом на снег и топтались по жёсткой изнанке.
Потом ковёр переворачивался, на него веником наметался снег с ближайших сугробов и — сметался начисто. Готово. Мы складывали ковёр тяёлым квадратом.
Длинная зелёная дорожка после протаптывания не переворачивалась ворсом кверху. Вместо этого, мы вчетвером — Мама и трое детей — становились сверху, и Папа волок её (и всех нас на ней стоящих), оставляя промятую борозду и тёмные остатки пыли в снегах за кормой.
Вот какой у нас сильный Папа!
А когда выпал мокрый снег, мальчики Двора начали катать его для строительства крепости.
Лепишь обычный снежок, кладёшь его на снег сугроба и начинаешь катать — вперёд-назад. Снежок тут же обрастает слоями мокрого снега. Превращается в футбольный мяч из снега. Вырастает тебе по колено. Становится всё плотней, тяжелеет, и уже нужно звать кого-то на помощь, чтобы объединёнными усилиями двоих-троих докатить снежный ком к растущей крепости, где старшие мальчики взгромоздят, и закрепят его в кольцевую стену, которая уже выше твоего роста...
Мы разбились на две команды — защитники осаждённой крепости и нападающие. За рекордно короткое время заготовлен арсенал снежковых боеприпасов, и — они бросились на штурм!
Гвалт, крик, вопли; снежки свистят отовсюду и во всех направлениях. Высовываюсь над стеной — залепить снежком хоть в кого-то-нибудь.
Вспышка жёлтой молнии в глазах, слепящая, как сполох лопнувшей электролампочки. Скользя спиною по неровностям белой крепостной стены, сползаю на корточки, ладонь вжата в глаз, куда стеганул снежок.
(…" ах, да — я был убит...”
так воссоздал этот момент Н. Гумилёв своим стихотворением…)
Но не стихая беснуется бой, некому оглянутся на павших. Всё сплелось и слиплось в единый общий рёв: «A-a-a-a-a-a!»…
Спустя неведомое время, иссякла битва. Крепость так и не сдалась, а только превратилась в метровый холмик снега, утоптанного до оледеневшей твёрдости.
Однако тишина во Двор не воротилась, всё тонет в том же неуёмном крике, с которым скатываемся мы по льду растоптанной твердыни на животах. Голова немеет неясной глухотой от своего и общего обезумело буйного, неумолкающего: «A-a-a-a-a-a!»
Глаз мой уже глядит. Сошлёпав запоздалый снежок, я вмазал им по голове мальчика старше меня. Какая непростительная промашка!
Во-1-х, он старше, а значит и сильнее, да и бой давно окончен, и этот мальчик пришёл уже с коньками на ногах.
Как мог я быть таким неосмотрительным?
Как всегда — борьба за правильность, чтобы всё как надо было. Давным-давно тому назад, в начале возведения крепости, старшие мальчики объявили: «Кто не строит, играть не будет», а я точно знаю, что этот мальчик на коньках совсем не строил.
Но кому какое дело до справедливой правильности? Многие из мальчиков-основоположников уже разошлись. Никто вокруг не помнит договорённостей мирного времени.
И дерзости моей всё меньше оправданий, их слушать некому, и некого позвать на помощь, и попранную справедливость сейчас не восстановишь, а просто — Бе! Ги!...
И я бегу... Едва живой, измотанный долгими часами дикой беспрерывной игры. Бегу с глухим опустошеньем в голове. Бегу к нашему подъезду. А вдруг не догонит в коньках по вытоптанному снегу?..
Я всё ещё бегу. И до подъезда уже рукой подать. «А ну если догонит?»— мелькает в голове, и получаю пенделя коньком под зад за этот запоздалый страх.
Хлопнув дверью, влетаю на площадку первого этажа. Преследователь не отважился — тут чужой подъезд.
(…если хочешь, чтоб всё вышло как надо, не вздумай усомняться, что так оно и будет…)
~ ~ ~
Весной, что уже позже, но всё же наступила, родители надумали заняться сельским хозяйством. В том смысле, что посадили картошку…
Когда, после работы, с лопатой и сумкой посевного материала они направились к лесу, я упросил, чтобы и мне позволили пойти.
Мы вышли на узкую бесконечную просеку в лесу, здесь проходила граница Зоны, пока та не разрослась в Объект.
Папа выворачивал ямки в грядке, которую вскопал днём раньше, а Мама роняла в них картошины. Лица обоих казались печальными, и Папа недоверчиво качал головой, что почва совсем негожа, навряд ли вырастет хоть что в сплошном суглинке…
Тихо сгустились весенние сумерки, и мы отправились домой.
(…несколько забегая, должен сказать, что попытка с огородом провалилась. Суглинок виноват или ненужное сомнение в успехе предприятия?
Но что вовсе непонятно — зачем понадобился тот огород? Сэкономить на картошке? Но жили мы тогда небедно. В комнате родителей появился раскладной диван-кровать и ещё два кресла с жёлтыми лакированными ручками, и овальный столик на трёх ногах — с общим названием для всех вещей сразу — «мебельный гарнитур»…
Скорее всего, им просто захотелось отдохнуть от новой мебели, вот и придумали себе отговорку для вылазки в лес…)
вверх-скок
(…риторика не помогает с теми, у кого Упрямство-Матушка прежде него родилась, такому хоть кол на голове теши!. )