Затаив робкую надежду, я попросил позволения выбрать не из высоких стопок сданных книг, скопившихся на столе, а с полок. «Ну, ладно», — ответили две Библиотекарши сразу, потому что у них шла пересменка, — «можно».
Ах, нет, перо не в силах передать всю благодарную, неописуемую радость, тесно наполнившую вдруг мою грудную клетку! Ну а с компьютерной клавиатурой, тут даже и пытаться нечего. С её прямолинейностью к подобным переливам состояния души не подступиться...
Направо от стола Библиотекарш, стеной до потолка, стояли «Полные Собрания Сочинений» В. И. Ленина, из разных лет издания. Полки начинались от пола, вознося сплочённые ряды однообразно упитанных томов, что разнились только лишь оттенком синего в их твёрдых обложках, чем позже год переиздания — тем голубее.
Корешки многотомных работ Маркса и Энгельса (в коричневых обложках) теснились вдоль стены напротив ленинской сини, а полки с трудами Сталина стояли шеренгами (не столь многочисленными, но более рослыми) вдоль короткой стены возле двери.
Плотные, никем не троганные гряды широких книжных корешков, золото тисненых наименований и нумерации томов, саркофаги несметных строк, погребённых меж тяжких обложек с рельефно-выпуклыми лицами великих творцов на передней, словно венчающие надгробья из навзничь лежащих фигур на помпезных кладбищах средневековья… Увековеченная бесполезность...
Однако в синей стене имелась узкая щель, — проталина в ту часть Библиотеки, где, в лабиринте тесных проходов, стояли полки книг разной степени потёртости.
Они строились по алфавиту: Асеев, Беляев, Бубенцов…; или по странам: «Американская литература», «Бельгийская литература»…; или по разделам: «География», «Политика», «Экономика»...
В закоулках лабиринта тоже попадались многотомные издания: Джек Лондон, Фенимор Купер, Вальтер Скотт (в чьих трудах я упорно искал, но так и не нашёл роман про Робин Гуда, а под руку всё время выскакивал какой-то навязчивый Роб Рой).
Я обожал бродить в плотной тиши проходов между полками, порой снимая, насколько позволял мой рост, какую-то из них — прочесть название, и вернуть обратно.
В заключение, притиснув пару избранных к своей груди, я возвращался в отсек Библиотекарши. Иногда она откладывала какую-нибудь из принесённых мною книг, потому что такое мне читать ещё рано...
Однажды, в хождениях по тесным проходам, я нечаянно пукнул. Какой конфуз!
Не очень-то и громко, но, на случай если постыдный звук всё же проник сквозь стену Марксизма-Ленинизма, я попытался сбить с толку слух Библиотекарши пустопорожним трям-блямканьем губ, что, возможно, чем-то и смахивало на вырвавшийся шум, однако явно оставалось невинной забавой мальчика, гуляющего между высоченных полок, которому рано ещё читать некоторые книги.
Так я похаживал и испускал трям-блямы, пока один из камуфляжных пуков не получился таким убедительным, таким раскатисто натуральным, что я буквально обмер — если тот первый, самопроизвольный пук как-то и мог бы остаться незамеченным, подделка прозвучала слишком круто.
(...как сказала бы мать твоей матери: «тулив, поки не перехнябив», она любила вставлять Украинские поговорки в свою речь…)
~ ~ ~
После Новогодних каникул, в кипу подписной почты, которую вкладывали в ящик на нашей двери, добавилась «ПИОНЕРСКАЯ ПРАВДА».
Конечно, я всё ещё был Октябрёнком, но в школе нам сказали принести деньги на подписку, чтобы мы заранее всячески готовились к своему пионерскому будущему.
Протягивая мне самую первую из «ПИОНЕРСКИХ ПРАВД», Мама сказала: «Ого! Тебе уже газеты носят, как взрослому».
Меня по́ уши наполнила гордость, что я принят в мир взрослых, хотя бы с точки зрения почтового ящика. Для закрепления успеха, ту, первую газету я читал весь день, стараясь по-взрослому прикончить все её четыре полосы.
Когда родители вернулись вечером с работы, я выбежал в прихожую хвастливо отрапортовать, что я прочёл всю, всю, всю! Они сказали мне: «Ну, молодец», — повесили свои пальто в занавесочный гардероб, и прошли на кухню.
Невозможно избежать разочарованности чувств, когда за все старания с тобой расплачиваются вежливо-рассеянным безразличием. Чувствуешь себя, как богатырь, после схватки не на жизнь, а на смерть со Змеем Горынычем. Однако вызволенная тобой красавица, рассеянно переступив отрубленные головы чудища, уделяет герою-победителю прохладное «молодец», вместо положенного ему поцелуя в уста сахарные.
В следующий раз, витязь да и призадумается: а стоит ли такая неблагодарная овчинка выделки?..
Вот почему никогда больше я не читал «ПИОНЕРСКУЮ ПРАВДУ» от доски (красное название с разъяснением партийной принадлежности данного печатного органа), до доски (телефоны редакции и её же почтовый адрес в городе Москве)...
Обойдённому наградой, желанной и заслуженной, трудно сдержать позывы к восстановлению попранной справедливости. И на следующее утро, в виде компенсации, я без труда забыл постоянный наказ Мамы, что три ложки сахарного песка — абсолютно достаточно на одну чашку чая.
В тот момент я находился на кухне в одиночестве и, загружая сахар в чай, чуть-чуть отвлёкся разглядыванием морозных узоров на стекле обледенелого окна, поэтому отсчёт засыпок начался не абсолютно с первой. Данная ошибка совпала с наплывшей на меня долей рассеянности и, вместо чайной, я загружал его столовой ложкой…
Густая приторная жижа, полученная в результате самовознаграждения, годилась лишь на то, чтобы вылить её в раковину.
И это стало очередным уроком мне — слямзенные удовольствия не так сладки, как ожидалось….
. .. .
Факт прочтения номера «ПИОНЕРСКОЙ ПРАВДЫ», да ещё таким исчерпывающим образом, придал мне уверенность в себе, и в следующее посещение Библиотеки Части, с полки «Французская литература» я ухватил увесистый, давно уж облюбованный том, с букетом шпаг на обложке — «Три Мушкетёра» Дюма-отца.
Библиотекарша, после заминки для краткого колебания, записала книгу в мою читательскую карточку, и я гордо поволок домой объёмистую добычу.
Большой диван почему-то показался неподходящим местом для такой взрослой книги, я отнёс её на кухню и разложил на клеёнке стола.
Первая же страница, полная оцифренных примечаний на тему, кто был кто во Франции ХVII века, показалась действительно сложноватой, но политика постепенно кончилась, дело двинулось и, когда Д’Артаньян прощался со своими родителями, я уже самостоятельно вычислил значение слов «г-н» и «г-жа», которых в «ПИОНЕРСКОЙ ПРАВДЕ» даже днём со огнём не сыщешь...
Посреди зимы Мама решила, что нужно заняться моим косоглазием, потому что нехорошо оставлять его как есть. Пока она этого не сказала, я вообще понятия не имел, что у меня может быть что-то не так.
Она отвела меня к окулисту, в Госпиталь Части, где тот заглядывал мне в самую глубь глаз через дырочку в слепящем круглом зеркале, которое крепилось на его белой шапочке, когда он им не пользовался.
Потом медсестра накапала каких-то холодных капель мне в глаза и сказала, чтобы в следующий раз я приходил один, потому что большой уже мальчик, и теперь знаю дорогу к ним.
После следующего раза, возвращаясь домой в одиночку, я вдруг утратил резкость зрения — свет лампочек на столбах, вдоль пустой заснеженной дороги, превратился в смазанные комки жёлтых пятен, а когда дома я открыл книгу, все строчки на странице оказались мутными и непригодными для чтения полосками.
Мама утихомирила мои страхи, сказав, что это ничего, просто теперь мне придётся походить в очках с разными стёклами. Поэтому пару следующих лет я носил такие, в пластмассовой оправе.
(...моё косоглазие выровняли, теперь глаза удерживают параллельный взгляд на вещи, только левый так и остался разфокусированным. На проверках окулистами, я не могу различить указку или палец нацеленные на букву в их таблице. Но как показала жизнь, её можно прожить и с одним рабочим глазом. Просто теперь у распрямлённых глаз не совпадает выражение. Это легко заметить на фотографии, прикрывая их поочерёдно, — любознательное любопытство в правом сменяется мертвяще отмороженным безразличием левого.
Иногда я подмечаю подобное разночтение в портретах популярных киноактёров и про себя думаю — их тоже лечили от косоглазия или, может, неведомые посторонние пришельцы следят за нами через их левый глаз?..)
~ ~ ~
И снова пришло лето, но в волейбол уже никто не играл. На месте волейбольной площадки, у подножия Бугорка забетонировали два квадрата для игры в городки. Там даже организовали чемпионат.
Два дня обвёрнутые жестью биты хлёстко жахкали и трахались в бетон, вышибая из квадратов деревянные цилиндрики городков к природному барьеру, в виде обрывистого бока Бугорка.
Как обычно, известие доползло до книжного дивана с улиточной скоростью, но я всё же не пропустил финального единоборства двух мастеров, которые могли даже с дальней позиции смести наисложнейшую фигуру городков — «письмо» — всего-навсего тремя бросками, и не тратили больше одной биты на такие как «пушка», или «Аннушка-в-окошке»...
Турнир закончился, но остались бетонные квадраты, где мы, дети, продолжили игру обломками окольцованных жестью бит, и кусками расщеплённых городков. Однако нам и такого хватало…
А когда остатки тоже износились до исчезновения, и бетон затерялся в высоком бурьяне, ровность под Бугорком продолжала служить нашим излюбленным местом сбора.
Мы не только играли в игры, мы давали друг другу образование в наиважнейших вещах окружающего нас мира.
О том например, что если упал и ободрался, приложи к ссадине на локте или коленке лист Подорожника, его тыльной стороной, он остановит кровь.
А стебли Солдатиков, покрытых чешуйчатой кольчугой мелких листков — съедобны, так же как и Щавель, но не Конский Щавель, конечно. Или же взять те растения на болоте, с длинными листьями, обдери их до белой сердцевины и можно есть. На, пожуй, увидишь сам!
Мы научались отличать кремень от других камушков, а также — об который из остальных надо ударить кремнем, чтобы посыпались бледные искры.
Верно! Кремнем по этому вот, желтоватому, и вместе с искрами появится непонятный — отталкивающий, но в то же время, чем-то и притягательный — запах обожжённой куриной кожицы…
Так, за играми и разговорами, мы познавали мир вокруг нас, и самих себя в нём же...
— В прятки играешь?
— Вдвоём не игра.
— Щас ищо двое подойдут с болота.
— Зачем пошли?
— Дрочиться.
Вскоре обещанная пара возвращаются, хихикают один другому, у каждого в кулаке букетик из травинок.
Мне неизвестно назначение этих букетиков, и я не знаю, что значит «дрочиться», но по всхрюку, которым мальчики обычно сопровождают это слово, легко угадать, что речь идёт о чём-то стыдном и неправильном.
(...всю свою сознательную жизнь я был поборником правильности. Всё должно быть правильно и по правилам. Любая неправильность, всё, что не так как надо, мне против шерсти.
Если, скажем, подсвинок с наглым визгом сосёт вымя коровы, меня так и подмывает их разогнать… А корова тоже хороша! Стоит себе, такая вся безропотно покладистая, будто и не знает, что молоко — телятам, ну и для людей, конечно...)
Поэтому я упираю руки-в-боки и встречаю подошедших упрёком через вопросительную форму: «Ну что? Подрочились?»
И тут я узнаю́, что сторонникам правильности порой лучше помалкивать. К тому же, какой стыд, что я такой слабак, и меня так запросто можно повалить в нежданной драке…
вверх-скок